Сорок на шестьдесят

Дождался. Идет. Решительно чеканя шаг, словно солдат на плацу. Губы сжаты в линию, как и взгляд: в тонкую белую линию от ее застывших глаз до моих. Почти коснувшись меня – остановилась. Резко, словно хотела снести меня со своего пути, и передумала. Вдруг.

– Здравствуй! Я не простилась с тобой до сих пор… Прости. Глупо было бы срываться на глазах у мужа к тебе. Глупо. Он бы не понял и никогда не простил. Я не могла позволить тебе снова…

Молчит. Ее пальцы, будто сами по себе, раз за разом щелкают застежкой сумки, открывая и закрывая замок. Щелчок. Еще щелчок. Еще… еще. Перестает смотреть мне в лицо. Опускает взгляд на живущие собственной жизнью руки. Выдыхаю желание прикоснуться к ней. И касаюсь ее волос рукой, пропуская пряди сквозь пальцы. Поседела. Красится, прячет ото всех, но я-то вижу каждый отданный боли волос. Вздрагивает всем телом и отшатывается. Шаг. Еще один. Назад. От меня. Оглядывается...

– У тебя тут можно присесть? Наверное, нам нужно поговорить? Да?

Я пожимаю плечами и отступаю еще на шаг. Она последний раз щелкает замком сумки, заглядывает внутрь нее и откладывает в сторону. На камень.

– Я бросила курить. Сын настоял, – словно оправдываясь, говорит и опускается на корточки. Ее пальцы тут же хватаются за побег лебеды и выдергивают его, – наверное, я не должна тут хозяйничать. Не мое это теперь дело. Да?

Я молчу, сажусь на землю и, прислонившись к ее спине, замираю.

– Глупо, да? Столько лет прошло, – она вздыхает, откидывает голову, касаясь меня плечами, затылок к затылку, – я была уверена, что уже всё... Отболело. «И шквалом серых дней снесло любовь»… Ну, и зачем ты меня позвал?– она усмехается и перестает тараторить. Молчит и вдруг выдыхает, – ты помнишь, как всё начиналось?

Помню. Всё помню. Тебя смеющуюся. Тебя танцующую. Тебя целующую. Помню. Преданную. Преданную мной. С дрожащими губами, продолжающими улыбаться. С замершим взглядом глаз, так и не давших упасть слезе. Поплачь. Теперь можно… уже можно поверить, что я никогда не увижу твоих слез.

Она словно слышит и, запрокинув голову, глядя прямо в небо, воет, отпуская боль, что я ей причинил.

– Как ты мог? И тогда, и сейчас! Как? Свобода?… От кого? От чего? Где она эта СВО-БО-ДА? Эта твоя свобода, та – что выше любви?

Вой переходит в крик, и она уже кричит, а ее рука хлещет небо, раздавая пощечины.

– Здесь? – она тычет пальцем в камень с моим лицом… – Сорок на шестьдесят размеры твоей свободы. Свободы, которую даже нельзя оградить. Свободы, за которую заплачено моей верой в то, что ты хоть мгновение... Хоть миг... хоть когда-нибудь любил меня…

Она уже не кричит. Последние слова застряли, не давая ей вздохнуть. Она борется за вздох, а я обнимаю ее, как всегда делал в такие минуты. Глажу ее по спине, позволяя ей быть слабой... В последний раз. Наклоняюсь к уху и тоже кричу в наивной надежде быть услышанным…

"Всегда любил. Люблю. И тогда, когда струсил и предал - любил. И сейчас. Всегда. И навсегда. Не забудь..."