Долгая зима 43-го

За деревьями, черными, оголёнными ранней зимой, серебрился снег, отсвечивал звёздами. Ночь наполнила лес. Полная луна оттенила зыбкие силуэты деревьев. Тихо. И только на тропинке слышны хлюпающие звуки шагов, тихая речь…

— Валюх, а, Валюх, я устала… И ноги промокли. Ну, Валь, давай передохнем, а? Вон дерево повалено, давай на нем посидим.

— Нельзя, идти надо, стемнеет скоро. А сидеть станем так и замёрзнем. Сколько случаев было, сядет, бывало, девочка на пенёк передохнуть и не заметит, как уснёт, а во сне и замёрзнет.

Динка испуганно захлопала ресницами, вот-вот заплачет, укоризненно посмотрела на сестру и молча пошла следом. Валя не оборачивалась, знала — Динка трусиха и ни за что не отстанет. Так и шли дальше: впереди старшая, смелая и упрямая, а следом уставшая, не понимающая происходящего, нехотя плелась младшая. Они уже больше года жили вдвоём, все по дальним родственникам да знакомым перебивались. Надолго нигде не останавливались — по сёлам чужих сразу чуяли, выдать могли. Валя, в свои десять, хорошо понимала это. Их и до войны не особо в селе жаловали. Мамка председателем, активистом была, не всем это нравилось. Теперь вот мыкаемся. Хорошо хоть Мальвинку с Витей у Трохиных, где сестра мамкина, оставили. Маленькие они, не понимают, что с ними.

Динке идти совсем не хотелось. Вспоминала, как тепло и уютно у бабы Варьки и узвар вкусный, из груш, до сих пор на губах сладость слизывала. Мамка такой не варила, только яблочный. Динка обиженно вздохнула, замедлила шаг и не заметила, как отстала. И только, когда силуэт сестры начал таять впереди, она всхлипнула, упрямо сжала губы, заторопилась. Устала она, а Вальке только дай покомандовать. И что с того, что она старшая? Я ведь тоже не маленькая. Мне уже скоро шесть лет будет, так что и сама командовать могу.

Снег подтаял и в дорожной борозде, оставленной полозьями саней, скапливалась вода, но куда денешься, снег глубокий, не пройдёшь, вот и бредут они, хлюпая одубевшими кирзачами. «Холодно-то как», — подумала Валя и оглянулась назад, поторопить сестру.

— Давай руку, тетеря, нам уже недолго идти, вон за холмом и село, там будет тебе и печка тёплая, и картошка в придачу. Хочешь картошки, Дин?

— Я спать хочу, — продолжала капризничать младшая.

Валя задумалась, как им теперь быть, у бабы Варьки тепло и уютно, но не вышло. Не родня она им и боится, конечно, вслух не скажет, а глаза вон какие напуганные, ждёт, когда уйдём. Она добрая, но сейчас время такое, жить всем хочется, а найдут их полицаи — её и повесят. Жаль, недолго погостевали, сегодня поутру бабушка вышла к соседям за новостями, а через минуту обратно прибежала и с порога:

— Ой, детоньки, уходить вам надо, в селе полицаи с немцами по домам шарят, партизан ищут, а узнают, чьи вы — беда будет. Староста, паразит, давно за вас выпытывал, неспроста, видать. Идите в Михайловку, там сестра моя Верка, приютит. Только смотрите, осторожно, чтобы никто не видел. Хату её легко найдёте, крайняя она, первая от лесу, не заплутаете. Собирайтесь пока, а я на улице посторожу. Успеть бы только.

Вот и пошли они: сначала бегом огородами, немцы уж близко, по улице слышали ругань полицаев, рядом совсем, но, спаси боже, успели, а потом поле, там отдышались, в сумерки их вряд ли увидеть могли, и пошли лесом. Теперь бы до ночи к Михайловке подоспеть. Но что-то долго идут они. Уж и звезды в небе пожглись, месяц вон выглядывает, а лес все никак не кончается. Может заплутали на развилке, кто знает, баба Варька говорила правее брать, да поди ж знай, может и попутала со страху. Руки вон как дрожали.

— Ну давай, Дин, немного осталось, или ты в лесу ночевать хочешь? А если волки тут, а?

Динка волков боялась, шаг ускорила, прижалась к сестре.

— Валь, а чего мы от бабы Варьки ушли? Там тепло и узвар, вон какой, вкусный.

— Ты совсем глупая или как? Сказано тебе — немцы нас ищут. Чего непонятно?

— А зачем они нас ищут, а, Валь? Что мы такого сделали?

— А то, что мамка наша председателем была, немцы таких вешают. Вот и ушла в партизаны. Ну, а мы — пособники, вот.

— Валь, а когда Мальвинка с Витей с нами будут? Мамки нет, им страшно, наверное.

Сестра не ответила. Динка умолкла, засопела обиженно, задумалась. Некоторое время шла молча, хлюпая снежной жижей. В лесу уже стемнело, и между деревьев заскользили зыбкие пугающие тени, стало тревожно, и, чтобы отогнать нахлынувший страх, опять дернула сестру за рукав:

— А мамка обещала, что ненадолго уходит, говорила, как немца прогоним, так сразу и вернётся. А мы все прячемся и прячемся, и немец не прогоняется.

— Потерпи, Дин, скоро уж, баба Варька говорила, что близко наши. А Витя с Мальвинкой маленькие, не страшно им, не понимают ничего.

Динка вдруг заплакала и сквозь слезы запричитала:

— И я маленькая, и тоже не понимаю, а ты, Валь, взрослая, даже в школу ходила, все понимаешь.

Валя устало вздохнула, молча взяла сестру за руку и зашагала к просвету открывшейся опушки леса, где уже были заметны дрожащие огоньки крайней избы.

***

Зима подходила к концу. Метель из последних сил трясла и выла волчьим воем за окном, нагоняя страху на Динку. Сестры лежали на печке, ждали ужин. Скучали. Младшая с опаской смотрела, как темнота наполняет дом. Что-то шевелилось по лавкам, заползало на стол, угрожающе беззвучно шипело и, не торопясь, приближалось, заглядывало на печку. Динка пугливо прижалась к сестре и отодвинулась поглубже, закрыла глаза и стала слушать тишину. Тишина тоже пугала, дом надрывно скрипел, изо всех сил стараясь не развалиться под порывами обезумевшего ветра, в котором слышался тоскливый вой голодного волка. Динке казалось, что он заглядывает в окна и ищет ее, маленькую беззащитную девочку.

Когда тени наполнили весь дом, добрались до печки, баба Вера зажгла керосиновую лампу, поставила на стол, и хата сразу преобразилась, повеселела, свет заиграл на иконах и в глазах маленькой Дины.

— Девчата, ужинать, — разогнал тишину голос бабушки, и сестры с веселым шумом скатились с печки, едва не задев дремавшего на полатях деда, и быстренько устроились на лавке за столом. Ели картошку, запивали кислым молоком, а хозяйка, подперев ладонями исхудавшее, с впалыми глазницами лицо, с жалостью смотрела на сестричек.

— Ох, и что за мамка у вас такая, все ей надо: и в председатели, и в партейные, а теперь по лесам партизанит, а что толку-то, прок какой? Детей четверо, мал мала меньше, и сиротами по чужим людям. Неправильно это. Не по-людски. Всякая мать прежде о детях заботиться должна, а воевать дело мужиков.

— Оставь в покое детей, старая, — пресёк её ворчание дед, заворочавшись на лежанке, — много ты понимаешь. Кому-то ведь и воевать надо. Может и я в партизаны пойду. Вот только радикулит пройдёт, и пойду!

— Ага, и кому ты там нужен, лежи уж, вояка.

Дед невнятно пробормотал чего-то про охоту, ружье спрятанное и утих. А вскоре уже тихонько посапывал, забывшись во сне.

Ветер все так же надрывался за окнами, но уже не пугал, казался далёким, ненастоящим. Маленький мирок, очерченный небольшим кругом света керосинки, принёс в дом безопасность и уют. Сестры с аппетитом ели картошку.

— Валь, а, Валь, а когда мама придёт, а? — первой нарушила тишину Дина.

— Скоро, Дин, может завтра, послезавтра, скоро.

И вновь тишина наполнила хату, только старенькие часы своим равнодушным тиканьем отмеряли чьё-то время.

***

Зима, казалось, никогда не закончится. Морозные дни опять сменялись слякотными, надоевшими, но уже не такими холодными, как прежде. Иногда заходил староста, и тогда баба Верка суетливо усаживала его за стол, подгоняла деда составить ему компанию и поила самогоном. Старосту она называла уважительно Степанычем и на каждое его замечание послушно кивала, соглашаясь. Староста казался Динке злым, и она всегда пряталась от него в дальнем углу печки. Валя же смотрела угрюмо и молчала, упрямо отказываясь отвечать на его вопросы. Дед так же молча из-под бровей посматривал на непрошенного гостя, но самогон за компанию пил. За всех говорила баба Верка, все расспрашивала старосту за трудную службу у немцев, не забывая подливать самогон. Степаныч хмелел, добрел и снисходительно кивал в сторону сестричек:

— Знаю чьи девки эти, вон старшая вся в мать, волком зырит, та еще порода, Молибоговская, — и утвердительно кивал бабке указывая на стакан, — но ты, Верка, не беспокойся, не выдам, что же я, ирод какой. Понимаю, дети они несмышлёные. А вот мать ихнюю Прасковью проучить бы надо. Вот попадётся немцам, повесят, и дети сиротами останутся.

И длинными глубокими глотками выпивал, с дедом не чокаясь. Дед молчал, смотрел в сторону. Спорить не решался, ждал, когда уйдёт. Потом долго ворчал на бабку, мол чего перед ним распинаешься, ирод он. Бабка в ответ ругалась, ты, мол, дурак старый, ведь староста знает про сестёр и покрывает. Благодарить его надо. А пулю ему в лоб, паразиту, вот и вся благодарность — стоял на своём дед.

***

Однажды ночью, все уж спали давно, тихо постучали. Валя сразу проснулась, тревожно сердечко застучало. Прислушалась. Опять стук тихий в окошко.

— Баб Вера, стучат, проснитесь, — громко зашептала, наклонившись с печки.

— Слышу, Валь, слышу, сейчас я, ― в ответ так же тихо ответила бабушка и осторожно подошла к окну.

— Кто там?

И тут Валя услышала голос. Знакомый голос, мамин. Не заметила, как оказалась у окна, позвала:

— Мама, мама!

В ту ночь не спали, только Динку не стали будить, долго сидели не зажигая лампу. Дед с бабкой тихо о чем-то шептались на полатях, а мама обнимала ее и молчала. Валя, не останавливаясь, все говорила и говорила: и как от немцев убегали, и как в лесу страшно было. А, когда за окном утро подошло прозрачным молочным туманом, мама осторожно поцеловала спящую Динку и ещё раз прижала к себе Валю:

— Береги сестру, доченька, весной наши придут, и мы опять будем вместе. Потом пошепталась с бабой Веркой и ушла.

***

Весна пришла неожиданно, ещё вчера гуляла метель, а сегодня поутихло, по-весеннему припекло утреннее солнце, и с крыш сельских хат лилась, пела капель. Весна! Она несла надежду на скорые перемены. И сельчане с воодушевлением зашептались по улочкам: наши, скоро придут наши, они уже рядом, а самые нетерпеливые утверждали, что слышат ночами канонаду.

***

— Валь, а, Валь, просыпайся, весна! — с восторгом тормошила старшую сестру Динка. Она только проснулась и первое, что услышала — звон капели за окном. Дом за ночь поостыл, и Вале совсем не хотелось просыпаться и выбираться из-под тёплого ватного одеяла. Она отмахнулась от сестры:

— Отстань, неугомонная, давно уж март на дворе, вот и весна тебе.

— Так ведь капает, Валь, сосульки текут, настоящая весна пришла, Валь! А мамы все нет, — внезапно загрустила сестра, — а ты говорила скоро, вон и зима прошла, а мамы все нету.

Валя приподнялась, обняла сестру, прижала к себе, зашептала:

— Теперь уж точно придёт, говорят, фронт близко, слышишь, гудит как?

Дина прислушалась, и ей показалось, что она и в самом деле слышит далёкий громовой раскат. Перестала плакать, подняла глаза на сестру и зашептала в ответ:

— А фронт, он немцев насовсем прогонит, и полицаев тоже, а, Валь?

— Да, Дин, насовсем, и мама из леса придёт, и папа с войны вернётся, и будем мы опять все вместе.

В дом зашла баба Вера, позвала сестричек:

— Ну что, девчата, вставать пора, петухи давно пропели, собирайтесь, пойдём Зойку доить. Молоко пить будем, дед вон уже и сена занёс.

— Бабушка, а можно мы в сеннике поиграем? — обрадовалась Динка и заторопилась с печки, а следом и Валя, вспомнила, сегодня ей первый раз самой козу доить.

Баба Вера смотрела на них, вздыхала, не дал бог им с Федей деток, только сейчас, при этих сиротах прочувствовала навалившуюся тоску одиночества. Скоро войне конец, заберёт непутёвая мамка своих девчат, и останутся они с дедом сами.

***

Весна наполнила село почти летним теплом и к радости сестричек прогрела колоду за сараем, где они с удовольствием нежились на солнце. Валя обняла сестру и смотрела, как под весенним теплом парит земля. Надо бы нарвать крапивы, баба Вера наказывала борщ сварить, в погребе ещё немного картошки осталось. Проживём.

— Проживём, Динка!

Сестра не ответила, о чем-то увлечённо болтала с новой деревянной куклой, дед выстрогал недавно. Вспомнила, как радовалась Динка, когда она из старой кофты пошила кукле славное платьице. В воздухе пахло зелёной травой и скорым приходом лета. Валю наполнило ощущение радостного ожидания и уверенности, что скоро все закончится и они заживут как прежде, как до войны. Она представила, как за большим столом они вместе: папа, он главный и тарелка у него большая, и ложка, а рядом с ним она, старшая, а дальше Динка, потом Мальвинка и самый маленький Витя. Он уже подрос, ест сам, степенно и не спеша, как отец. А мамка все хлопочет: то в тарелку добавки, то соли кому. А папка так строго на неё, мол, угомонись, садись, и на табуретку рядом с собой укажет. Хорошо-то как!

Ещё одна зима позади, долгая зима 43-го.