Скиф

***

Шифер предательски затрещал, и моя нога провалилась по самое голенище. Дёрнув для четности пару раз сапог вверх, я помог острым краям дыры только сильнее разодрать его. Пришлось быстро и аккуратно вытаскивать ногу, пока та не успела промокнуть. А, может, я уже не успел. Пыхтя, кое-как дополз на трёх конечностях до невнятного отростка – раньше это была труба дымохода, и сел на него. Будто на пенёк в лесу… Не хотелось бы, чтобы трухлявый кирпич развалился прямо под задницей, но выбор стоял между ним и дырявой кровлей. Переобувшись в «запаску», я зашвырнул в воду и второй сапог – в подошве застрял обломок гвоздя, от которого спас только толстый носок. Обувка глухо шлёпнулась о вязкую жижу и постепенно скрылась в ней, испустив напоследок воздушный пузырь.

Достал изрядно исхудавшую пачку сигарет, чиркнул спичкой, закурил. Безвкусный душок едва ли мог наполнить лёгкие, но помогал сосредоточиться. Это важно, когда нужно спланировать маршрут. Тут нужно получше осмотреться.

Болото почти доело деревню, дома внизу улицы, наверное, уже на добрый десяток метров погрузились под топи. В той части деревни, где я находился, они и сами повыше были, побогаче, «поэтажнее», да и располагались на возвышенности, а всё равно видны покосившиеся крыши всего трёх-четырёх зданий. Остальные, может, и не очень глубоко увязли, но над поверхностью даже труб не осталось. Какие-то дома болото размыло и стащило со склонов ещё до того, как добраться так высоко – тут и по старой памяти не угадаешь, где именно и кто больше никогда не будет жить. Заметил хорошие вешки – несколько столбов ЛЭП, стойко державших вершины над водой. Жаль, провода не сохранились, но тут уж ничего не поделать.

Болото стёсывало рельеф везде, докуда добиралось, поэтому я почти не узнавал этих мест. Выдумывал: покрытые рощей холмы на северо-западе, впадина с забродившим озером на севере, а на том северо-восточном его берегу – выросшие на землях сельхозназначения клоны-коттеджи… Наверное. Теперь всюду, куда не иди – бескрайнее бугристое болото, чёрное от неба и бурое от своей пищи. Единственное ещё не сгинувшее место на пару десятков квадратных километров вокруг – небольшой остров. Раньше это был самый центр этой деревни, её вершина.

Теперь просто остров.

Просто фонарь для мотыльков.

Четыре участка: два уже наполовину захлебнулись и медленно подкашивались, ещё один был сух, но представлял собой голое пепелище. Зато последний сохранился сравнительно прекрасно, даже забор ещё стоял, хоть и заметно прогнулся. В доме были целы стёкла и даже угадывался цвет последнего слоя облицовки. Из-за забора выглядывали деревья, впрочем, ставшие кривыми чёрными кольями.

Неоправданная цель моего долгого путешествия. Все эти недели я ждал, когда же увижу торчащую из воды кирпичную трубу, чтобы повернуться к ней спиной и забыть навсегда.

Но он выстоял.

Мой родной дом.

Я прерывал путь у каждой ЛЭПки или более-менее приличной коряги и выкуривал по сигарете, стоя по колено в отнюдь не безопасной жиже. Теперь мне не нужно было сосредотачиваться, нет, сейчас я курил не для этого… Просто пытался оставаться спокойным. Когда закованная в резину нога ступила на остров, пачка закончилась, и я стал жевать фильтр, оставшийся от последней сигареты. Прошёл мимо пепелища, ни разу не взглянув на него: неизменно черно там было последние лет десять, ещё до того, как черно стало у всех.

Повезло.

Я мог зайти на участок через дыру на месте слетевших с петель ворот, но почему-то прошёл мимо. Дошёл до двери. Бетонные столбики справа и слева от неё совсем облезли и рассыпались буквально на глазах. Виден был их ржавый скелет. На одном гвозде держалась прибитый к забору кусок пластика, на котором когда-то было написано «Осторожно! Злая собака!». Размазав о неё изжёванный ошмёток сигареты, взялся за ручку и дёрнул – дверь заскрежетала и посыпалась скорлупой, но устояла. Достал из кармана ключ, хотя понимал, насколько это глупо выглядит. Вот только смотреть было некому, а сделать всё хотелось правильно и по-человечески.

***

– Тебе нужно что-нибудь ещё?

– Пожалуйста, сходи к ним. Или ты хочешь, чтобы я туда пошла?

– Нет.

– Иса, пожалуйста…

Меня передёрнуло. Достал сигарету, чтобы держать себя под контролем.

– Во-первых, меня зовут Алексей. Не Иса, не Исаак, не Айзек, а Алексей, – случайно переломил сигарету. Новую доставать не стал, просто вдохнул, выдохнул и продолжил ровным тоном. – Во-вторых, я не пойду к твоим соседям. Это их участок и их собака. На их собственности она может лаять, выть и рычать столько, сколько позволяют хозяева. Это хаски, успокаивать бесполезно, можно только пристрелить.

На самом деле, я ходил к соседям ещё месяц назад, но не чтобы заткнуть собаку. Та была уже старая, больше любила спать, а лаяла реже, чем моя мать выходила на улицу. То есть меньше, чем пару раз в день. Я предупреждал соседей – двух довольно милых людей, владельцев ветеринарной клиники, чтобы они не вступали с матерью в конфликты, а если их наступление было неизбежно, то звонили мне. Так, я внепланово приезжал уже три раза только за последний месяц.

– Тебе наплевать на меня. Тебя мать просит…

– Хватит, мам.

Она ударила ладонью по забору, отчего профнастил глухо завибрировал, а соседская собака начала сонно брехать.

– Не смей меня перебивать! Ты говно. Мы с отцом, – она перекрестилась, килограммы православных брошюрок давали о себе знать. – Царствие ему небесное, сделали для тебя всё, чтобы ты жил нормальной жизнью и уехал отсюда. Знаешь, сколько отец заплатил, чтобы тебе пририсовали еврейские корни и могли дать израильское гражданство?! А ты всё просрал, чтобы работать в этом говне… Чтобы самому стать говном…

В СИЗО мой подозреваемый пытался повеситься, на дачу к матери я заехал только потому, что мне было по дороге в областной изолятор, а соседи буквально умоляли приехать. Проповедь про говно и сына-говноеда я выслушивал от неё каждый раз, когда заезжал, новых тезисов ожидать не приходится. Мать так выпускала пар, развлекалась, психиатр говорил, что разрядки – это полезно для её здоровья, но про дачный воздух он говорил похожим образом. А воз тем временем катился по склону. Что я здесь делаю? Мне нужно доставать человека из петли, а не… Это.

– Мы не будем это обсуждать, у меня нет времени, – я уже собирался уйти и стал застёгивать пальто.

– Ты меня не любишь. Я тебе не нужна.

Она попыталась меня оттолкнуть, но я устоял, продолжая загораживать дверь.

Терпел.

Я мог бы вспыхнуть и ответить агрессией, но она этого и добивалась. У матери был многолетний невроз, усугублённый отсутствием лечения, работой, ежедневным алкоголем, смертью отца и мной. Проблема в том, что мать болела им столько, сколько я себя помнил. Десятилетия. К старости она уже не могла произвольно глушить в себе кризисы, маскировать их, контролировать. Не могла и не хотела.

Как сейчас.

– Мам, успокойся. Я схожу. Хорошо?

Она на секунду отступила. А потом вдруг с вызовом вздёрнула голову.

– Ты врёшь. Как на своих допросах людей успокаиваешь, чтобы они тебе верили, так и со мной играешь. Скажешь нет?

Я промолчал. Продолжал терпеть.

– Я задала тебе вопрос!

Ветер шуршал между сосновыми иглами, раскачивая старые деревья. Я помню их совсем маленькими, как мы их сажали. Была мечта, чтобы они выросли высокими-высокими, и за зеленью ни нас, ни наш дом нельзя было увидеть снаружи. Всё выросло. Теперь и правда, как домик в лесу. Вырос даже дуб, а уж как мы мучились, когда дед его постоянно скашивал вместе с остальной травой, которая первые десять лет была выше этого страдальца…

Хлёсткая пощёчина почти сжатой рукой.

Я пошатнулся и оскалился. Сдерживаться было всё сложнее. Неотрывно смотря в сторону, на пустующую собачью будку, я попытался перенаправить ненависть в голос, чтобы не позволить ей подбирать слова. Погасить не получилось.

– Послушай меня и не перебивай. Тебе нужно сходить к психиатру и бросить пить. Могу приехать на следующей неделе, соберёмся и поедем в диспансер. Это край. Дальше так продолжаться не может.

Я ожидал толчка, удара, матов, криков или чего-то в этом роде, но нет. Ничего. Выдохнув через зубы, я поднял на мать глаза.

Она плакала.

– Я не хочу тебя видеть. Тебя для меня больше нет. Никогда сюда не приезжай, чтобы ноги твоей в моём доме не было. И в наследство ты его не получишь! Пошёл вон!

От перенапряжения у меня свело челюсть и почти закрылся левый глаз. Я мог бы всё исправить, упасть в ноги и умолять меня простить. Мог бы.

– В этом доме можно только умирать, – едва различимый гул: я не смог ни разомкнуть зубы, ни повернуть язык.

– Пошёл вон!

***

Насквозь проржавевший замок крошился от небольшого усилия. Один оборот, и механизм хрустнул, превратившись в металлическую труху. Ещё один, и я понял, что ключ спокойно крутится, не встречая вообще никаких препятствий со стороны личины. Отковыряв её ножом, пальцами вынул засовы и потянул дверь на себя.

От деревьев остались серые облезлые колья. Дуб распался на несколько коряг, почти полностью скрывшихся во влажной почве. Торчащий, насквозь прожжённый пень был похож на печную трубу, сидя на которой я сегодня переобувался. Каменная дорожка к дому, которую надо было полоть каждое лето, была искривлена, а сами камни почти полностью утопли в земле. Огромный дом, всегда стоявший под небольшим уклоном, теперь заметно накренился, но стоически оставался «на ногах». Окна были целы, а на террасе по-прежнему висели цветочные горшки, правда, без цветов. Внутри только грязь.

Дверь в дом была открыта нараспашку. Я сделал то, что давно пора было – достал пистолет. Это единственное сухое место на километры вокруг, так куда может пойти случайный человек, завидев островок на горизонте? Жить всем хочется. Я обошёл дом вокруг и заглянул в каждое окно, но ничего опасного не заметил. В комнатах всё было, как всегда, как в тот день, когда я отсюда уехал в последний раз. Следы обуви около дома встречались, но они были какие-то редкие, хаотичные, цепи резко обрывались в никуда. Это было неправильно и мне не нравилось.

В дом вошёл с вытянутыми в руках фонариком и пистолетом, но свет падал на как будто давно нетронутые объекты. Никто не вскрыл комод с обувью в прихожей, не забрал резиновые сапоги из угла, не снял керосиновый светильник с подоконника, не сжёг картины на стенах. Пол был грязноват, но кому в голову придёт теперь его мыть. А с другой стороны, кто будет тащить грязь с улицы, при этом оставляя всё в доме так, как было удобно хозяевам? Нет, это неправильно. А может?..

– Мам, – тихо позвал я. Это было опасно, но, откровенно говоря, мне было плевать. – Ты здесь?

Я прислушался, но тишина оставалась покойна, никто не зашуршал, не вздрогнул от звука человеческой речи, как это обычно бывает.

Немного скрипит сквознячок по полу.

Всё.

Я затянул в ноздри воздух, отравленный просочившейся в помещение болотной гнилью. Поморщился. Кроме неё здесь был и свой собственный запах. Нет здесь живых. Но хорошо, что есть, что хоронить.

Особо не смотря по сторонам и не ориентируясь на усиливающийся запах, прошёл через прихожую, мимо лестницы на второй этаж, сквозь гостиную… Ничего не поменялось, всё это я уже видел, куда двигаться знал без подсказок. Но зайдя на кухню, я не увидел того, что ожидал. Бездумно ощупал стену на предмет переключателя света и несколько раз нажал, но электричества, конечно, не было. Да и фонарика было достаточно, чтобы всё разглядеть.

Нет, здесь не сидела живая мать. Да и сидеть особо было негде – всё перевёрнуто, стулья и табуретки разломаны, у стола остались две ножки. Кто-то учинил контрастирующее со всем остальным домом побоище, будто это была его цель.

Кровь.

Засохшая кровь, в ней грязные ломти одежды, чьё-то… Чьи-то внутренности, будто здесь кого-то беспорядочно, яростно и с наслаждением потрошили. Куски плоти вырывали и швыряли во все стороны, орошая когда-то светлые деревянные стены почерневшими потёками. Порванные человеческие органы, обрывки кожи, прилипшие к засохшему смердящему мясу… Но самого тела нигде не было видно.

В смысле, костей.

«… В случае эмоционального перенапряжения и возникновения психологически критической ситуации следователю необходимо воспользоваться тактическим приёмом абстрагирования, близким к состоянию рефлексии. В таком состоянии рекомендуется сосредоточиться на предметах криминальной обстановки как моделях и следовоспринимающих объектах вне связи с их сущностью вплоть до нормализации психологического состояния следователя…» писал я в методичках по должному собственной работе.

Заметил следы волочения. Сначала её… Жертву убили, выпотрошили, а остатки потащили из кухни. То, что я раньше принимал за грязь, было кровавой тропой. Пошёл по ней. Через коридор, прихожую, вышел на улицу. Стащив с террасы, труп потащили дальше по участку. Трава больше нигде не растёт, а та, что была раньше, давно растворилась, поэтому даже старые отпечатки были видны отчётливо, дождь не мог их смыть. Помимо колеи волочения, отчётливо просматривались здоровенные звериные следы. Что это и как я раньше не заметил? Собака? Похоже, но больно здоровая. Волк, может быть. Следы вели меня всё дальше по участку, к заднему двору, за баню. После смерти отца её закрыли на ключ и так ни разу не топили. Пустое, никому не нужное здание, а канет в болото последним. За баней у нас было небольшое пространство, приспособленное решительно для всего: поленница, превратившаяся под дырявой крышей в сплошной бесформенный террикон, собачий вольер, компост… И кладбище – участок пустоты между вольером и поленницей. След здесь заканчивался, повсюду были неаккуратно раскиданные комья земли, будто некто что-то закапывал или наоборот выкапывал. Здесь родители раньше хоронили умерших собак; не знаю, где какую, отец делал это без меня. У нас их было много. И кажется, некто их здесь выкапывал. Совсем рядом друг с другом две неаккуратные даже не сказать, чтоб могилы – просто ямы. Одна была разрыта – с поверхности в небо пустыми глазницами таращился собачий череп. Не знаю, чей точно, но он был очень старым, без остатков хотя бы шерсти. Из второй «могилы», хорошо закопанной, тоже что-то всё-таки торчало. Что-то непонятное, невнятное… Человечье.

Стал руками раскапывать липкую, тяжёлую, упрямую землю. Не берясь гадать, сколько дождей она уже испытала, я стал вытаскивать неглубоко зарытые останки. Плоть уже почти разъело, на костях осталась только грязь, неотличимая от прилипшей почвы, но я всё равно не стал вытаскивать череп. Будто боялся кого-то в нём узнать.

Не пришлось. Нащупал тонкие косточки кисти, аккуратно достал– на единственном уцелевшем пальце было золотое обручальное кольцо.

Руки затряслись, отчего я больше не мог копать. Сидя на коленях, я часто задышал, чтобы задавить выступающие слёзы и поднял лицо к небу. Оно было чёрно-серым, лишённым малейшего просвета или хотя бы намёка, что где-то за ним солнце. Птицы подохли, люди подохли, летать некому, ползать – негде. Всё сгорело и дым от мирового пожарища стал небом. Почти больше не сдерживаясь, я кинул в него комком грязи, который через секунду же разбился о землю.

Открыв рот, стал часто дышать, сосредоточился на дыхании. Контроль. В конце концов, ни за чем большим я сюда не шёл – только похоронить её. Но по-человечески и самому.

Опустил глаза к земле – к следовоспринимающей поверхности, и осмотрелся. Вокруг было много звериных отпечатков, беспорядочных, относительно свежих и старых, но, несомненно, принадлежавших одному и тому же животному. А ещё запах… Кости так не пахнут, смердело не из могил. Зажав пистолет покрепче, я пошёл по пути его усиления.

Тянет из вольеров? Кажется…

Стоило сделать несколько шагов, и я понял, что был прав. Пустой желудок угрожал вывернуться наизнанку, хотя я думал, что к запаху смерти привык, ведь так пахло болото. Но тут было что-то чрезвычайное, высококонцентрированное. Вольер защищался от освещения крышей и забором с двух сторон, поэтому разглядеть что-то внутри не получалось, как бы я не щурился. Очертания будки разве что. Поняв, что двигаться дальше я не выдержу, не говоря уже о том, чтобы войти внутрь, сделал шаг назад и включил фонарик.

Свет, пройдя через ржавые прутья, осветил людей. Разорванные, расчленённые, по частям сваленные в единое месиво из обглоданных рук, ног, рёбер, тряпок, сверкавших пустыми глазницами и носами голов, они делили воздух с кашей из выпотрошенных рюкзаков, ломтей одежды. Тут же торчали окровавленные ножи и даже ружьё с прокушенным цевьём. Видимо кто-то пытался отбиваться, но некто был всё равно сильнее.

– Мать твою, сколько же вас здесь, – сдавленно прошептал я.

Может, десяток. А может и два, вольер большой. Направив луч света на будку, я сначала вздрогнул – почудилось, будто в ней кто-то лежит. Но на самом деле она под завязку была наполнена останками, буквально высыпавшимися из неё. При такой плотности там могло быть столько же, если не больше, костей, чем снаружи.

Братский склеп.

Все, кто приходил на остров за едой, чистой водой, крышей над головой или надеждой, попадали сюда. Как и я.

Резко повернувшись с выставленным пистолетом, я увидел его прямо на линии огня, но не выстрелил.

– Это не можешь быть ты. Прошло столько лет, ты давно должен был сдохнуть, – пистолет скакал в руке, а я ничего не мог с этим поделать. – Скиф?

Зверь наклонил голову и приподнял единственное целое ухо. Это был всего лишь пёс, но размером – с волка. Грубая жёсткая чёрная шкура тут и там была покрыта белыми участками, но чаще прерывалась дырами голой гниющей кожи, особенно на лапах. Половина морды от уха до глаза перетягивала едва прикрытая волосами гнойная плёнка. Хвост тяжёлый, с белой кисточкой на конце. Пёс мелко дрожал, было видно, что ему трудно стоять, сдерживать своё массивное тело. Большую голову с обманчиво короткой пастью он держал внизу и смотрел будто исподлобья – толстой шея не справлялась с тяжестью. Но главная проблема этого тела была не в числе зубов и объёме мяса, а в том, что ему должно было быть уже далеко за двадцать лет. Но это точно был он.

Мать тоже тебя узнала, поэтому подпустила к себе так близко.

Поэтому она впустила тебя в дом.

– Скиф, старик… – Я немного опустил оружие, чтобы не провоцировать пса. Он осторожно обходил меня полубоком, не выпуская из поля зрения глаза. Порванный нос с жадностью и голодом втягивал воздух. Пёс помнил меня. Поэтому не убил сразу, позволил… Нет, хотел, чтобы я увидел всё: дом, побоище, собачий могильник. Дотерпел до конца. Больше его ничто не сдерживало.

***

– Скиф! Скифочка хороший…

Молодой поджарый пёс поднял голову и навострил короткие висячие уши.

– Хорошая собака? А кто у нас хорошая собака?

Пёс поднялся и трусцой побежал ко мне, пригибая голову к земле.

– Скиф хорошая собака, Скиф хороший…

На последнем метре дистанции между нами я услышал утробное угрожающие урчание, исходящее из пса, но не успел сообразить ничего плохого, наоборот, я уже протягивал руки, чтобы его погладить. Один прыжок – и он повалил меня на землю. Я закрыл голову руками, уже чувствуя на коже удушающий смрад из его пасти. Скиф прикусил было мне запястье, он вдруг отпрыгнул и заскулил куда-то прочь. Кто-то другой обнюхал меня и тыкнул мокрым носом в ухо. Я только-только начинал плакать, слёзы ещё не выступили поэтому, когда я открыл глаза, то чётко видел перед собой Лесю. Она встревоженно водила надо мной мордой, беспокоясь, не успел ли её щенок меня всё-таки подрать. Почесав её тёплую мягкую голову, я встал и пошёл домой, то и дело оборачиваясь, нет ли за спиной Скифа. Захлопнув за собой дверь, я дрожащим голосом позвал родителей, но те не услышали. Пошёл на кухню, там они как раз и сидели. На столе было много посуды и полных бутылок – ждали гостей. Я остановился в дверном проёме, понимая, что уже плачу.

Наконец, меня заметили.

– Иса? Что случилось?

– Меня Скиф укусил…

Я всхлипнул и бросился на шею матери.

– Ничего страшного, ну не плач. Где он тебя укусил? Видишь, даже крови нет! Не плач, он просто так играл с тобой…

***

Короткий глубокий рык буквально парализовал руки, и я не воспользовался последней возможностью пристрелить пса. Он в один прыжок покрыл расстояние и повалил меня внутрь вольера. Рюкзак несильно смягчил удар, под спиной треснул чей-то череп. Перед глазами поплыли цветастые круги.

Я машинально закрыл голову и правильно сделал – зубы сомкнулись на выставленной руке, а не шее. Боль привела в сознание, я стал бить свободной рукой зверя по голове, а ногами упёрся ему в грудь в попытке скинуть с себя. От каждого удара зубы только глубже погружались в меня, рука начала неметь, а пистолет, который до сих пор был в ней зажат, стал вдруг неимоверно тяжёлым. Чувствуя, что я вот-вот уроню его, из последних сил вдавил спусковой крючок.

Не важно, куда ушла пуля, но громкий сочный звук у самого уха напугал пса, и он ослабил хватку. Вложив весь вес в рывок, я сбросил зверя на бок и выполз из вольера, пока противник раскидывал вокруг себя кости и потерянно мотал башкой. Преодолевая звон в собственной голове, я кое-как нащупал и захлопнул дверь, выдвинул отваливающийся засов и тут же побежал прочь – надолго такая преграда Скифа не удержит. Чуть не свернув в закрытую баню, я вовремя опомнился и побежал прямо к дому. Мне казалось, что зверь уже дышал в затылок, не отпуская ни на метр, что погоня не продлится дольше ещё одной секунды.

Я не позволял себе обернуться, пока не запрыгнул на террасу. Обернулся – и увидел пса, выбегающего из-за бани. Я захлопнул за собой дверь и побежал наверх – услышал грохот ломающегося стекла. Выбил люк на чердак, поставил лестницу, и уже услышал топот и хрипы у подножья этажа. Залез на самый верх, и на последней ступеньке нога соскользнула, ударив пса в нос. Опрокинув на яростно скулящего зверя лестницу, захлопнул люк и вжался спиной в стену под окошком.

Я чувствовал, что рукав свитера насквозь пропитался кровью, но жаждущий вой снизу разрывал голову, сковывал тело, подавлял волю. Скиф карябал стену огромными лапами, и мне казалось, что он вот-вот раскопает мою нору и вытащит на свет… Но ведь света нет, а я – наверху.

У меня есть контроль.

Контроль.

Снял куртку, стащил одежду. Собаки не волки, зубы у них тупые, вдавливают плоть, оставляя характерные мало кровоточащие, но глубокие «закрытые» ранки. У меня же половина предплечья была не продавлена, а разорвана с мясом. Видимо, часть зубов была сколота, и острые обломки, пройдя сквозь одежду, рывками избороздили мне руку. Как раз эти раны и кровоточили, и мне даже казалось, что я вижу лучевую кость. Парадокс, разглядывать на собственной руке всё это значительно удобнее, чем на чужой.

Клонило в сон. Отдохнуть…

Состояние ушло, стоило мне потрогать рану. Её нужно было срочно обработать, в проклятой пасти жила любая выжившая на этом свете зараза. Дрожащими руками вскрыл рюкзак, но сразу учуял неприкрытый запах – склянка со спиртом разбилась. Попытался подняться на ноги, но не смог. На четвереньках, прижимая к груди изувеченную конечность, отполз в другой конец чердака. Отец тут в прохладе хранил много своего, а я так и не стал трогать. Мать же просто не могла подняться на чердак, хотя тут была масса вещей, которые могли её заинтересовать. Вот например, целая бутылка чачи. Это пойло и Маргарите налить не зазорно. Любой нормальный человек даже без медицинского образования сказал бы, что это плохая идея, и я бы с ним согласился, но…

Стоило спирту коснуться раны, как бутыль дико затряслась. Не знаю, чей это был вой: мой или собачий, но это было последнее, что я услышал перед забвением.

Позже я приходил в себя несколько раз, обнаруживал себя в луже разлитого спирта, снова проваливался, но на какой-то раз нашёл в себе силы продержаться и перемотал руку. Отполз обратно и снова уснул, привалившись спиной к стене. Каждый раз, когда я просыпался, внизу выл пёс. Не знаю, когда я проснулся по-нормальному, может днём, может ночью, но Скифа уже не услышал. Что, кстати, непонятно, хороший ли знак. Вряд ли он просто сдох. Если уж столько прожил сверх положенного обычной собаке, то помереть раньше меня было бы обидно. Нет, Скиф просто затаился, ведь походный рюкзак не бездонный, а еда сама в рот мне, в отличие от его пасти, не ходит.

Поменял повязку – рана, к счастью, выглядела нормально для сожжённых тканей, каждое движение выстреливало огнём, причём до самой спины. Перекусил остатками припасов. Чувство опасности не угасло, но в какой-то момент я услышал странное чувство. Я не мог понять, какое оно: мягкое или едкое.

Чувство, что я дома.

Открыв окошко, я вдохнул затхлый болотный воздух и закашлялся. Едкое. В отсутствие сигарет и даже зубочисток, вставил в рот спичку. Не то, но сойдёт, главное случайно не проглотить.

Сверху участок был похож на кладбище: неровный, бугристый. Вместо крестов – торчащие колья и коряги. Вместо могильных плит – две стены сломавшегося сарая и четыре – гаража без крыши. И могильщик есть – вон он, лежит под забором в яме.

Смотрит на меня.

Мы были не равны. Я пришёл сюда умирать, с планом, но без цели. Даже сейчас я думал, но не слышал голоса собственного разума. Было должное – и всё. Теперь же, когда ужас детства заставил меня прервать путь, остановиться на чердаке собственного дома, на плечи опустилась тяжесть утраты понимания, что же должно. Опять некуда идти, кроме как идти умирать.

Мы были не равны. Ведь он пришёл сюда убивать.

– Добрались!

Я вздрогнул и выронил спичку, настолько неожиданным был этот возглас. Со стороны пепелища через накренившийся до человеческого роста участок забора перелез человек. За ним спешил второй, но медленно, неуверенно, неуклюже. Перевалившись через забор наполовину, он беспомощно повис. Чтобы ускорить товарища, первый дёрнул за поводок. Тщедушный мужичок с балуном на спине хрипнул сдавленным горлом и шлёпнулся на землю. Я видел подобные дуэты раньше: хозяин и нагруженный хламом питомец. Если хозяина начинало засасывать, то привязанный раб либо умирал прицепом, либо всё-таки его вытаскивал. А если начинал тонуть питомец, то лидер просто отпускал поводок. Освобождал.

Встреться мы с ними лицом к лицу, мы бы друг друга поубивали, но мне сейчас было всё равно. В конце концов, убить их потом будет проще, чем пса.

– Стой! Собака! – Крикнул я им.

Мужики среагировали мгновенно, один за одним грохнули четыре заряда дроби. Повезло – всё в молоко, да и я успел нырнуть под стену. Машинально потянулся к кобуре, но пистолет остался там, у вольера.

– Криворукий кретин, – разобрал я с улицы. – Куда ты стреляешь?! А это… Бл*дь!!

Потратив время на брань, гости не успели перезарядиться, поэтому смерть встретили безоружными. Пока я вставал с пола и подходил к окну, успело прозвучать три коротких вскрика: один матерный испуганный, два предсмертных. Хруст был слышен даже отсюда. Когда я выглянул в окно, у первого мужика уже не было глотки, у второго половины лица – Скиф сжимал в зубах кусок, бывший ранее там, где у человека должна быть глазница и висок, дважды прикусил его и заглотил. Пёс сел между трупами, зевнул, и поднял в мою сторону морду.

Попытайся я уйти, он последует за мной. Он утонет, если того потребует моя смерть. Но Скиф знал, что я не убегу, хотя делал так всё детство.

Нет, нам нужно это закончить.

Мне хотелось задушить его голыми руками. Содрать с него грязную вонючую шкуру и сжечь. Освежённый труп бросить в вольер к его жертвам. Закрыть, завалить, сжечь, закопать и забыть навсегда. Чтобы он никогда не вернулся. Он знал это, чуял. Сидел и скалился своими чёрными от смерти зубами. Я скалился в ответ. Он силён, а я слаб и обескровлен. Мы не были равны.

Оторвав от крыши несколько кусков блок-хауса, разломал их на короткие пластины и примотал изолентой к голеням и предплечьям. Всё это приходилось делать одной рукой, да и чёрт с ним. Сделал тройную повязку, потратив остатки бинта. С каждой минутой работы я понимал, что левой рукой орудовать ножом против пса – быстрая смерть. Под рёбрами щемило от пробуждающейся погани. Взяв бутылку чачи поменьше и спички, я открыл люк и спрыгнул вниз. Прислушался – вроде тихо. Почему-то я был уверен, что Скиф сейчас не побежит ко мне, сломя голову.

Нет, он будет ждать.

Убеждая себя в этом, я вошёл в свою спальню и захлопнул хлипенькую деревянную дверь. От этого небольшого потрясения с книжных стеллажей потекла пыль. Но время книг ушло, сейчас мне нужен был изрядно подгнивший и некогда дешёвый джутовый ковёр. Отрезая по куску, я всовывал их под свитер и штаны поверх деревянной «защиты». Отрезав самый большой кусок, свернул его и перемотал изолентой. Получился самодельный рукав.

Подавись.

Ходящий по болотам знает, что ошибаться нельзя. Сейчас же мне нужна ещё и удача, чтобы всё не только прошло по плану, но и после него, как бы глупо эта конструкция не звучала в моей голове. Приоткрыв входную дверь, я выглянул. Его нигде не было. Закрыл дверь. Тело дрожало от боли и медленно разливающегося от рёбер к мышцам поганого чувства.

Саданул кулаком по двери.

Ещё раз.

Ещё.

Вмятины, боль и грохот.

Боль и ненависть.

Распахнув дверь, не скрываясь пошёл к заднему двору. Трупов, как и Скифа, уже не было, он оттащил их к себе – на земле были свежие борозды, отливающие кровью. Перед тем как выйти из-за угла бани, открыл бутылку с алкоголем, зажёг и кинул в горлышко спичку. Стекло нагрелось очень быстро, но нужно было терпеть. Пёс ждал меня напротив вольера, рядом с одним из трупов. Рёбра и живот гостя без горла были выедены и буквально вылизаны, с собачьей бороды капала почерневшая слюна. Скиф смотрел прямо мне в глаза.

Я не пришёл в оцепенение только из-за очень горячей бутылки. Кое-как замахнувшись левой рукой, я кинул её чуть дальше нужного. Снаряд разбился в полуметре за псом, но горящая жидкость всё же попала на бедро и хвост.

Загорелась.

Скиф взвыл и стал кататься по земле. Не теряя времени, я примотал остатками изоленты к правой руке нож, поправил щит-рукав и пошёл на противника.

Зверь был безжалостен не только к людям, но и к себе. Поняв, что сбить огонь не удаётся, он невероятным образом извернулся, вцепился зубами в свою лапу и вырвал горящий кусок – с шерстью, кожей и мясом. Это заставило меня застыть в изумлении, что дало псу ещё несколько секунд. Извернувшись так, как не должен позволять позвоночник огромного тела, Скиф схватил себя за середину хвоста и одним рывком сорвал с костей горящую плоть. А ведь без этой белой кисточки я тебя, может, и не узнал.

Он был в бешенстве.

Теперь мы были равны? В боли.

Я выдержал первый бросок и не упал, чудовищные зубы ощутимо скользнули по защищённой части руки и сомкнулись на широкой части рукава. Скиф тащил меня к себе, и моего веса едва хватало, чтобы сопротивляться. Пытаясь выдерживать равновесие, я ударил ножом туда, где должна была быть его голова – лезвие слабо чиркнуло по твёрдому. От такого удара было больнее мне, просто от факта движения изувеченной рукой. Скиф ослабил хватку, и я чуть не упал навзничь. Но пёс спас меня от этого, снова вцепившись в рукав, в этот раз дальше. Кустарный щит уберёг от клыков, но не от давления. Перетягивание отнимало силы, которые я мог бы использовать для удара. Чуть ослабив стойку, я позволил телу пойти вперёд, уклонился и воткнул нож в косматую лапу. Попал в сухожилие – она подломилась, и мёртвая хватка потащила меня вниз. Продолжая держать мою руку, Скиф свирепо захрипел и ещё раз прикусил – клыки прорвались сквозь зазоры между канатами. Потащив зверя на себя, я не ожидал, что он мне поддастся, и всё-таки упал на спину. Пахнущие палёной плотью челюсти клацнули прямо перед носом. Доля секунды нужна, чтобы открыть пасть, наклонить голову и впиться зубами мне в шею, но я успел сделать всё быстрее и наотмашь ударил ножом. На лицо брызнуло тёплой кровью.

Пёс взвыл и отстранился. Опрокинув его на бок, я сам оказался сверху. Придавив всем весом и упёршись локтем в могучую шею, чтобы зубы не смогли меня достать, стал бить ножом по лягающимся лапам. Каждый взмах, каждая единица сопротивления лезвию отдавало дикой болью, будто резали меня. Но Скифу было хуже, я перерубал ему приводящие мышцы и сухожилия. Я уставал, а пропитавшееся кровью изолентное крепление почти отклеилось. Последний удар. Воткнув нож по самую рукоять в бок твари, я потратил последние силы на то, чтобы просто отскочить. Вдогонку мне клацнули челюсти, но не достали. Сделав несколько шагов спиной, я споткнулся и упал.

Ошибка.

Секунда.

Ещё секунда.

Если бы по облакам прокатился сейчас гром, я бы спутал его с барабаном, в которое било моё сердце. Чёрно-серый массив перед глазами пульсировал, будто дышал в такт мне. Смерть всё не приходила, и я подумал: может, всё?

Задыхаясь от напряжения, приподнялся, чтобы посмотреть на Скифа. В голову выстрелило адреналином, и я вскочил на ноги.

Большая часть носа срезана, на и без того увечной стороне морды зиял длинный порез. По лапам и шерсти на пузе на грешную землю текла кровь. Но он всё равно, неуклюже, дрожа в конвульсиях, но стоял. Сухожилия перебиты, на конечностях буквально живого места нет, опираться можно было только на плюсны. А он стоял.

Всё равно стоял.

– Почему ты ещё стоишь?! Почему, – я сорвался на крик. – Ты не подыхаешь, что заставляет тебя жить?!

Мой голос сработал как триггер, и Скиф пошёл на меня, оскалившись. Я попятился, вдруг поняв, что у меня нет ни ножа, ни защиты. Рукав слетел с руки во время борьбы.

Не этого ли ты хотел?

Голыми руками.

Мы были равны.

Равными нас делала ненависть друг к другу и своему дому.

Ринувшись навстречу, я удивил пса, поэтому смог нанести удар первым. От удара по голове Скиф пошатнулся и проиграл ещё движение, благодаря которому я смог уйти вбок и выдернуть нож. Челюсти клацнули, но мимо, с этой сторон он меня не видел. Воткнув нож в косматую спину, я навалился на Скифа всем телом, уже чувствуя смрад собачьей бороды у своего уха. Но и в этот раз пёс не достал. Уже падая, он заревел в последней попытке и вцепился мне в плечо. Утянув за собой, Скиф заставил меня надавить на нож. Лезвие с мерзким хрустом перерубило позвоночный столб.

Пёс перестал рычать. Вместо этого, отпустив моё плечо, он стал едва слышно попискивать. Я чувствовал, как тяжело вздымаются его огромные лёгкие, как замедляется сердечный ритм. Хрипя от бессилия, я слез с пропитавшегося кровью и землёй собачьего тела и пополз к вольеру. Нащупав пистолет, поволок его к парализованному зверю и приставил дуло к обезображенной голове.

Скиф попискивал.

Боль.

Отчаяние.

Бессилие. Столько лет…

Пёс лежал мёртвым боком к небу. Быть может, я мог бы увидеть ту же ненависть и боль в его глазе, лежи он иначе. А может быть нет.

– Я тоже тебя ненавижу, старик, – прошептал я.

Странная пауза. Будь это человек, я давно бы выстрелил. Однако…

Отложив пистолет, стал гладить Скифа по голове там, где шкура выглядела нетронутой. Поначалу он вздрагивал, будто сопротивляясь, но быстро привык, успокоился. А ведь последний раз я трогал тебя, когда ты был ещё совсем слепым щенком и не мог вылезти из будки. В какой жизни это было? Тогда небо бывало голубым.

Через несколько минут Скиф перестал попискивать.

Затем он перестал дышать.

***

Пёс стоял перед открытой дверью и непонимающе переводил взгляд то на лес, то на хозяев.

– Если хочешь, то можешь идти, – сказал мужчина.

– Ты уверен? А если он людей встретит или на дорогу выйдет? Его пристрелят, – обратилась к мужу женщина.

Мужчина вздохнул и сел перед псом на корточки.

– Скиф, твоя мама умерла. Ты её не найдёшь там. Она умерла и лежит очень глубоко в земле, – он попытался протянуть руку, чтобы погладить пса, но напоролся на обнажённые зубы и отдернул её. Затем обратился уже к жене. – Ты же видишь, он больше не может с нами жить.

Пёс сел и завыл. Так он выл каждую ночь. Ходил вдоль забора, вокруг дома – и выл. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как хозяин закопал Лесю на заднем дворе, на глубине, не позволявшей Скифу учуять труп. Каждую ночь пёс искал её и не мог найти.

Звал её и не слышал ответа.

Хозяин встал и снял с шеи питомца ошейник, с трудом игнорируя обнажённые ряды зубов.

– Беги. Ты свободен.

Сделав осторожный шаг на волю, Скиф пригнулся. Он никогда не выходил с участка дома один: всегда или на поводке с хозяевами, или под чутким руководством матери, когда они вместе подкапывали забор и убегали. Что он будет делать в одиночку? Хозяин ласково подтолкнул сзади, и пёс ощетинился. Выбежал за калитку, он, не останавливаясь, побежал к лесу. Достигнув первых деревьев, Скиф обернулся, но дверь с табличкой «Осторожно! Злая собака!» уже была закрыта.