Критик-маньяк с улицы Чехова

Ты появился в конце переулка в то же время, что и всегда; шагая легко, беззаботно, чуть не размахивая портфелем в руке. Эта шляпа, этот плащ – ты не изменяешь привычкам. Всегда возвращаешься с работы знакомым путём, и я это знаю. Давно наблюдаю за тобой, а вот ты понятия не имеешь, что стал моей целью. Иначе вёл бы себя куда осмотрительнее.

Я тщательно подбирал этот момент и это тихое безлюдное место, где нас не увидят даже бродячие псы. Заранее спланировал каждый свой шаг, предугадал каждый твой. Так что ты до последнего не чувствовал угрозы, исходящей из этих тёмных углов, не ожидал, что в горло вдруг упрётся острие ножа.

— Молчи, если хочешь жить, — шепнул тебе, предупреждая крики о помощи.

С каким упоением я ощущал твой страх, когда мы петляли по двору, спускались по разбитым ступеням в подвал — в эти минуты ты наверняка понимал, что, если пойдешь туда со мной, твои шансы спастись устремятся к нулю. Но я не дал тебе выбора: у меня нож, он большой и острый, а ты ещё можешь пожить какое-то время.

Теперь мы в каменном мешке, грязном, тёмном и сыром. Там, где тебя никто не услышит, не спасёт. В центре этой комнаты-склепа — стул в пятне тусклого света от единственной лампочки, и я приказываю тебе сесть.

— Что вы собираетесь со мной делать? — бормочешь срывающимся голосом, прижимая к груди саквояж из потёртой кожи.

— Скоро узнаешь, — обещаю я. — Открывай портфель!

— Ч-что? — теряешься ты. — Нет! Я показываю это только близким!

— Открывай, я сказал! — настаиваю, угрожая ножом.

Отбираю портфель, за который ты так судорожно цепляешься: как за последнюю ниточку-связь с внешним миром, как за слабую надежду на хэппи-энд. Накрепко привязываю твои руки к стулу, стягивая веревки как можно туже — тебе должно быть больно. Встаю напротив, чтобы ты хорошо видел, что я буду делать. И достаю рукопись.

— М-м-м, какая плотная бумага, какой аккуратный почерк, — подмечаю я, пробуя страницы пальцами.

— Пожалуйста, не причиняйте мне вреда! — слетают мольбы с твоих губ.

— Всё зависит от тебя, — смеюсь я. — Сейчас мы сыграем в игру. Я прочту твой текст, а за каждый момент, что мне в нём не понравится, буду снимать с тебя один предмет одежды. Когда одежда закончится, я срежу твою кожу. И дальше, дальше... В общем, в твоих интересах, чтобы это был очень крепкий, сильный рассказ.

Ты бледнеешь, с трудом подавляя дрожь, умоляешь о милости, но выбора нет — здесь я решаю, я задаю правила. Мы начинаем критический разбор.

— «Цитадель твоих чувств», — со скукой в голосе читаю я. — Очередная история неразделённой любви? Сколько пафоса, но какой смысл в этих словах…

— Название отражает суть произве… — торопишься оправдаться ты.

— Не отражает, — небрежным взмахом руки я сбиваю шляпу с твоей головы.

Она падает и катится, исчезает в голодной тьме углов. Прядь волос ложится на покрытый испариной лоб.

— Продолжим, — киваю я. — Первая же фраза явно лишняя. И кстати, где же у нас тут герои? Он-она — у них есть лица, характеры? Да ты даже не попытался понравиться читателю! Кто так пишет?

Твоё дыхание замирает, когда нож оказывается в опасной близости от горла. Но я не стану трогать шею. Пока что. Лишь избавляю её от галстука.

— А что у нас с логикой и матчастью? — продолжаю я. — Вместо них тут сборник мудро-цитат из ВКонтакта. Всегда их не любил.

— Это такая манера повествования! — ищешь спасения ты.

Но его нет, и вот твой по-деловому строгий плащ обращается в горсть обрывков на замусоренном полу.

— Числительными тебя пользоваться не учили? — морщусь я, но прежде, чем успеваешь возразить, добавляю: — У героев есть мотивация, это уже неплохо.

— А за плюсы в тексте мне полагается поощрение? — робко подаёшь голос.

Эта наглость перед лицом опасности веселит. Мой смех, отражаясь от стен, заполняет всё помещение. Склоняюсь, и острие ножа, почти касаясь твоего подбородка, велит поднять лицо, чтобы наши глаза оказались вровень.

— В лобик поцеловать могу, хочешь? — улыбаюсь я.

Но, видимо, тебя не радует мой хищный оскал, ты прикрываешь глаза в знак отрицания.

— Вот и чудно. Читаем дальше.

В тишине слышен шорох страниц. Я дочитываю очередной абзац, шумно выдыхаю.

— Что за неуклюжие перлы по всему тексту. Не фразы, а мутировавшие уродцы. Давай так: я исправлю эти дурацкие обороты, а ты отдашь мне рубашку, идёт?

— Что, если я не хочу такой обмен? — упираешься ты, чем вызываешь у меня новый приступ смеха.

— Да мне насрать, чего ты там хочешь, — хохочу я, буквально сдирая рубашку по кускам.

Твои плечи дрожат — будто в болоте, вязнешь в собственной беспомощности. Чувство власти над тобой так пьянит. Листаю страницы, ловлю твой взгляд на себе. Ведь наверняка понимаешь, что до конца рассказа ещё полно текста, а до встречи моего ножа и твоей кожи всего пара вещей… Надежда тает, как мороженое в жару. О, да, эта ночь будет жаркой для нас обоих.

— Канцеляритом балуешься, халтурщик? — грожу я пальцем, смакуя выражение затравленности на твоём лице: уже осознаёшь, что будет, когда договорю. — Это разве не про любовь? Зачем тебе канцелярит здесь?

— Просто хотел подчеркнуть характер героя-рассказчика, — сбивчиво лепечешь ты. — Да в конце-то концов, я же автор, имею право! П-погодите… Не надо!

Я слышал эти отговорки тысячи раз. Все вы стремитесь оправдаться, лишь бы сохранить свои никчёмные графоманские жизни. Не обращая внимания на попытки вырваться, превращаю в груду рваных полос твои брюки.

— М-м-м, котятки? — смеюсь я, поглядывая на ту единственную часть одежды, что ещё осталась на тебе. — Как мило.

Ты стыдливо сводишь колени, стараясь скрыть этот нелепый рисунок на семейных трусах.

— Я прощу тебе пунктуацию и топорные диалоги за симпатичные метафоры, аналогии и закольцовку, — продолжаю я. — Но, чёрт тебя дери… Что конкретно произошло-то, мастер вокруг да около ходить? Как так можно было вывернуть структуру рассказа, что вопросов больше, чем ответов?

— Это плохо? — дрожащим голосом интересуешься ты.

— Да, блин, это чертовски плохо! — негодую я: шаг ближе, нож наготове.

— Погодите, но почему?! Там же всё понятно!

— Нет, — я безжалостен, нож уже касается ткани.

— Пощадите, молю! — срываешься на крик. — Я сделаю всё, что хотите, только прекратите это!

Замираю, задумчиво окидываю взглядом такого беспомощного тебя.

— Что хочу? — обойдя стул кругом, кладу руки на сотрясающиеся от рыданий плечи.

Ты вздрагиваешь от чужих прикосновений, глотаешь слёзы, ощущая моё дыхание у самого уха.

— Я хочу, чтобы ты страдал, — отчётливо чеканю каждое слово. — Вот только не подумай, что это личная неприязнь. Всё как раз наоборот. Хочешь знать, почему ты здесь?

Ответ не важен, я уже возвращаюсь на свою позицию. Стянув толстовку, развожу руки в стороны, чтобы продемонстрировать украшенный шрамами торс.

— Видишь это? — скалюсь я спиленными до острых углов зубами. — Их оставили критики. Да-да, когда-то давно я был совсем как ты. Они пытались расправиться со мной — зря не добили, я выжил и стал сильнее. Теперь не только лучше пишу, но и вижу чужие ошибки. Я тоже стал критиком, лучшим из лучших! Смотри же, ну?!

Содрогаясь не то от ужаса, не то от отвращения, ты разглядываешь полосы на моём теле. Они, словно небрежные росчерки пера, свиваются в текст, понятный лишь избранным.

— Давно наблюдаю за тобой, и ты мне нравишься. Сюда я привожу далеко не каждого, но в тебе есть потенциал. Сегодня ты — ещё одна наивная овечка, что мечтает влиться в литературную среду. А завтра сможешь стать хищником, взойти на вершину писательской пищевой цепи — и всё благодаря мне! Постарайся понять: лишь страдания могут сделать нас совершенными. Невозможно описать истинную боль словами, не познав её. Считай, что это мой тебе дар.

Располосованные котята летят на пол, пока ты кричишь и пытаешься вырваться. Одежды больше нет, а это значит, что дальше последует…

— Какая незадача, — досадую я. — А текст-то кончился. Жаль, очень жаль… Мы ведь подошли к самому интересному.

Ты смотришь покрасневшими от слёз глазами, не веря в собственную удачливость. Но я держу слово: нож режет не кожу, а верёвки – ты свободен.

— Везучий сукин сын, — качаю я головой. — В первый раз такое происходит. От меня ещё никто не уходил целым и невредимым.

Жмёшься к стене, дрожишь от холода, прикрывая промежность драгоценным портфелем с рукописью.

— И чего ты ждёшь? Чтобы я передумал?

Нет, конечно же, ты ведь хочешь жить. Смотрю на удаляющуюся голую спину — я не жалею о том, что позволил тебе уйти.

Беги-беги, мой сладенький автор. Я подожду, пока ты почувствуешь себя в безопасности.

Ты же не думал, что я оставлю свидетелей, м?

моя группа