ОДИН ДЕНЬ ВОЛОДЬКИ БОРИСОВИЧА
Станислав Малозёмов
Один день Володьки Борисовича
Рассказ
Всю ночь у Володьки Токарева изнывал коренной зуб. Прохватило его сквозняком в кабине тракторной днём ещё, а к вечеру щека «подошла» как опара кислого теста, вздулась твёрдым пузырём и стала глянцевой как коробка китайской розовой пудры, которую Наташке, жене, совхоз подарил на восьмое марта. Часов до трёх ночи Володька Токарев честно маялся в постели, надеясь, что пригреет зуб шалью маманиной, да уснёт. Попутно он считал несуществующих баранов, заталкивал голову под подушку и раза три разводил в кружке содовый раствор. Полоскал зуб. Никогда в жизни он и не подумал бы всерьёз, что такая маленькая кость во рту может разбередить всё тело. Болело всё, даже, почему-то, ноги. В три часа безразличная к мукам людским кукушка в часах заскрипела пружинками и, раздвинув пластмассовым клювом дверцы, проскрипела такую отвратительную песенку, похожую не на кукование, а на причитания «бабы яги» из недоброй сказки.
Метнул Володька в кукушку пуховый платок, но долететь он не успел и пластмассовая птица нырнула обратно раньше.
- Бляха-птаха, - без зла заклеймил Володька Токарев кукушку, вывернулся из одеяла и плавно, как балерина, снятая на киноплёнку замедленной съёмкой, переместился к окну. На улице валился сверху медленный желтоватый снег. Казалось, что расхристанные бесформенные хлопья падают, минуя редкие фиолетовые тучи, прямиком со звёзд, блестящих в просветах. И каждая снежинка несёт в сугроб под окнами по капле далёкого золотистого звёздного света.
Хоть и не ко времени, невпопад вроде встрепенулось в нём лирическое настроение, а зуб проникся душевным трепетом Володькиным и притих минут на пять, приспокоился. Плавно, не мотая тело по сторонам, подплыл Токарев Володька к буфету, нащупал вслепую стеклянную вазу, где мать хранила на всякий случай всевозможные таблетки, сунул в горлышко руку, сгрёб в кулак пакетики и пластиночки. В результате кулак получился огромным и без приключений из вазы выбраться не смог. Ваза вместе с кулаком выбралась из буфета, зависла над досками пола и только потом обрела самостоятельность. Она легко соскользнула с руки и на полу уже разлилась стеклянными брызгами. Лекарства при этом как лежали кучкой, так и остались. И не видно было в три ночи ни стеклянных огрызков, ни таблеток и порошков.
- Во! Расшустрился! Чего тебя мотыляет средь ночи? Девки что ли приблызились? - басом сказал отец, не отрывая головы от пухлой подушки.
Грубый голос у него был только спросонок. А так - вполне нормальный, мягкий говор имел батя. Проснулись, ясное дело, все. Мать - Вера Степановна, Николай Антонович, батя, да и младший брат Витька, спавший всегда как убитый, тоже сел на кровати.
- Девки…- съехидничала мама. - Не помнишь, что у сына личного с утра ещё зуб томится, всё нутро раздирает.
Отец смущенно кашлянул и посоветовал утром к Тихомирову пойти, к врачу, который в совхозе был один, но умел всё, что делал практически каждый специалист.
Младший Токарев ничего не сказал, и правильно сделал. У него и днём-то башка не шибко варит. Точнее - язык отдельно работает, а голова сама по себе. В ней, конечно, не то, что у Витьки на языке. Но что именно - покуда ещё семья не разгадала.
А сам Володька Токарев сколько себя помнит - уважал мысли тонкие, отшлифованные природным умом до приятной чистоты. Такие, какие в книгах старых писателей живут. Их, правда разглядеть и понять надо. А вот как раз это Володька Токарев и умел делать не хуже, скажем, совхозной библиотекарши Марии Васильевны, которая университет закончила и среди книг жила как у близких душой и разумом родственников.
Володька Токарев внутри поэтом был, хотя стихи писал редко и сразу прятал их на чердаке в старом дедовском рюкзаке из чистого брезента. Он чуял своё поэтическое существо интуитивно, как птица, которой мама ни разу не чирикнула, что птице положено летать. Он глядел на жизнь не так, как все и видел в ней такое, мимо чего другие умы и взгляды пролетали как ветер вдоль улицы. Без остановок и снижения скорости.
Скажем, Санин Иван, бригадир Володькин, глядит утром из кабины вперед и видит обожженную солнцем бесконечность степи. Серую, скучную. Которую надо перепахать и сделать черной. А Володька едет и нутром чувствует как в полукилометре от него, на высушенной солнцем, негнущейся траве тихо звенят, проживая свои короткие мгновенья, красивые перламутровые росинки. На них сидят разноцветные стрекозы, напиваясь росой, а маленькие мышки-полёвки нагибают коротенькими лапками стебли и слизывают чистейшую, наполненную полезностью росу. Да, Володька был настоящим поэтом, но писал всего пару раз в год по какому-то сверхъестественному наитию, потому, что писать он как раз и не умел. К великому его разочарованию. Да и некогда было стихи слагать и играть рифмами. Утром - на трактор, а вечером дома дел - выше роста. Бате под семьдесят, да и маме не семнадцать давно. Утомилась за тридцать лет на свиноферме и дома уже с напругой женские дела исполняла. Как-то вышло, что и стиральной машинки в хозяйстве не было. А с меньшого Витьки толку вообще и не ждал никто, пока не наиграется он в своём клубном ансамбле на гитаре, то есть, пока не втянет его жизнь в мир взрослых работяг.
И так сидел, прижатый к подоконнику этими мыслями Володька Токарев, держал тёплой рукой щёку и вместе с осатаневшим зубом ждал, когда безразличная к мукам человеческим кукушка в часах точно и вовремя откукует декабрьский рассвет.
Тихомиров, врач, сколько его помнили, приходил на работу вместе с рассветом. В любое время года. Наверное, грустно было ему дома, поскольку после смерти жены в аварии на трассе из города не шесть лет прошло по его личным меркам, а максимум день. А ещё раз жениться он не смог, хотя предлагали вполне достойные, культурные женщины.
- Ты б не шел сёдни на трактор-то, - проходя к печи за сухими валенками посоветовала мама. - Загубишь всю челюсть. Вставную будешь носить. В твоей тарахтелке дырок больше, чем железа. От зуба, говорят, и сердце может заболеть. Не ходи, говорю.
Володька на мать поглядел устало, но головой влево-вправо мотнул бодро.
Пойду, мол, поработаю. Тоже мне болезнь - зуб!
- У Денисыча вон язва желудка, - запил медленные слова Володька Токарев кружкой молока. - И ничего. Живой. Передовик. А как натрясётся в поле - ух, она ему даёт жизни адской! Аж в круг его сгибает. Ничего. Глотнет порошок тихомировский, перетерпит с полчаса и на работу едет. Это мужик!
Отец хмыкнул, молча оделся, валенки натянул и ушел за углем в сарайчик. Вечерняя топка на последнем издыхании держалась, пришло время обновления огня, а топил в доме только сам отец. Хотя такого, чтобы остальным запрещал, не было. Топи, кто хочет. Но нет. Никто у бати любимое занятие не отнимал, даже не покушался.
Володька тоже оделся, бриться не стал, чтобы опухоль на щеке не сердить лишний раз. Допил здоровой стороной рта простоквашу из кофейника. Там кофе не варили сроду, а под простоквашу, ну, просто идеальная была посудина. Пропустил как-то не очень тёплую простоквашу мимо зуба и тоже пошел во двор.
Над старой его Валентиновкой, которая в бумагах районных двадцать лет уж звалась совхозом «Восточный», висела изумительно синяя синева, окантованная по краю земли розовой тысячекилометровой дугой. Было в красоте небесной и розовое от восхода, и тёмно-сиреневое, последние блики ночи, и бесцветное было в середине купола, прямо над головой. Так виделась утренняя прозрачность воздуха и чистота бесконечности.
- Ах, ты ж, так твою! - ласково и громко произнёс Володька набросив голос свой на всё совхозное утро. - Это ж надо ж!
И в соседних дворах от восклицания его вздребезднулись и виновато заорали разноголосые, но одинаково виноватые петухи. Проспали они рассвет.
- Чё сёдни делать будете-то?- крикнул отец из сарайчика, кряхтя и отдуваясь от угольной пыли.
- Косить. Чего ещё? На третьем озере, на Щучьем. - Тоже крикнул Володька Токарев и словил в рот грубого как рашпиль холодного воздуха, впившегося в зуб. Пришлось нагнуть голову к воротнику фуфайки и шарфом пригреть щёку.
- Вот же вам делать не хрена! Вот же не сидится никому по домам. - Отец выбрался из сарайчика, отряхивая блестящую пыль антрацита. - Раньше скажешь, что поехал косить, то я понимаю. Лето. Время покоса сена, а осень - хлебная уборочная. А щас, гляди, декабрь. Серединка самая. А они опять – косить. Косари, ядрёна мать!
- Чего б я насмехался? – возразил бате Володька, прижимая шарф второй ладонью. - Раньше, пять лет ещё тому - простаивала техника. Трактора, косилки. Какой был коэффициент использования зимой? Нулёвый. А сейчас вон и деньги домой несу, и трактор не ржавеет на изморози. Развиваем экономическую эффективность. Сам директор сказал. Во!
- Ну, ну…Грамотный. Эффективность, - Николай Антонович задел сына угольным ведром и пошел к печи. Обеспечивать близких теплом и покоем.
Володька разозлился, что впустую холод ртом хватал. Отец так и скрылся в доме с ехидной улыбкой. Не убедил он батяньку. Плюнул Токарев под ноги и побежал сперва через огороды до грейдера, с него по лысой рощице к свиноферме, а от неё - по протоптанной механизаторами дорожке в сугробе - к воротам МТС.
Сколько бы ни ходил он лет этой дорогой, а всегда радовался тому, как три примерно поколения подряд обустраивали красивую жизнь у себя в селе. И рощу вырастили из осин, берез и елей, не срубили на дрова как соседи из Павловки. И модного асфальта «валентиновские» в меру настелили. На главные только улицы и на площади перед дирекцией. Деревня же. Не Нью- Йорк. А в деревне и воздух должен быть первозданным, природным, с вековым запахом пыли придорожной и травы, которая всегда вдоль колеи растет. Вот это запах! Душе радостно. А от асфальта дымом затухшим годами пахнет и почему-то перекаленной смолой. И в свои двадцать шесть лет уже без подглядок в газеты угадал Володька сам: почему много молодых срывается в город и работает там, где пофартит. Сматываются оттуда, где асфальтом все улицы закидали, где деревьев оставили так, для приличия, чтобы обозначить ими наличие скверов почти городских, со скамейками лакированными да урнами с вензелями. Оттуда бегут, где домов на двадцать квартир настроили, похожих на городские, но без цветов под окнами. Где дворцы культуры типовые, с застеклённым первым этажом и зрительным залом на тысячу мест. А это уже не деревня. Это – имитация города, плохая, пародийная. Но этого молодым ребятам вполне хватает, чтобы заразиться цветастой житухой городской, где и погулять интереснее, и поработать без деревенской тяготы можно легко. Короче, оригинал всегда лучше любой копии. Потому в окрестных деревнях почти все - старики. То есть, все. Кому за сорок.
А Валентиновка уцелела. Осталось деревней. И маленького клуба всем хватало, и танцплощадка деревянная, мелкой сеткой обнятая, юному народу нравилась. Тополя серебристые пробегали вокруг неё и уносились двумя рядами на все сельские улицы. А на них у каждого был свой дом, не скворечник неуклюжий, как у соседей. В котором жил народ без удовольствия.
Потому из Валентиновки не сбегал никто. И совхоз, укреплённый силами и шустростью молодых, был всегда передовиком.
- Когда человек на своей земле не временный, то он и работает всласть, - объявил однажды на каком-то митинге директор Мухин Данил Иваныч.
Володька почему-то это запомнил крепко. Главное - нигде и ни в чем не быть временным. Вот это врезалось в нутро.
Каждый день, добираясь до машинной станции думал Володька о разном, что успел увидеть, а то и хватануть от жизни. Он, может, и побольше успевал поразмышлять, если бы дорожка вела к центральным воротам метров на сто влево. Но работяги давно уже втихаря, ночью безлунной, ломами продолбили в бетонном заборе дыру, куда легко вошел бы двухметровый, в меру толстый механизатор. Каких, правда, в деревне и не было никогда. У дыры имелся и ещё один плюс. Выныривая из неё, каждый шофер или тракторист упирался носом прямо в Доску показателей, а, отвернув взгляд вправо, упирался взглядом в Доску Почета. И это стопроцентно помогало всем переключиться с домашнего настроя на трудовой. Володька Токарев привычно оценил на пятёрку своё место на Доске Почета:
- Вот тебя я сегодня сделаю как ребёнка, - сказал он фотографии Вити Гаранина, вечного передовика, глядевшего в объектив скромно, но строго.
- Что, Вовка, поправился? - спросил бригадир Санин, без интереса обследовав Володькину лоснящуюся щёку. - Зря ты ешь одной стороной. Надо и другую тренировать. Вот такая будет ряха.
Он нарисовал двумя руками в воздухе здоровенный круг.
И громко, не по-утреннему, захохотал из уважения к своему чувству юмора. До того звонко заливался минут пять бригадир, что метров в двадцати отозвалась ему дребезгом пустая цистерна из-под солярки.
- Зуб схватило, - небрежно, по-мужски, сказал Володька Токарев. - Нехай саднит. Не тресну. Где сегодня камыш режем-то? Хочу Гаранина сегодня наказать. Зубу удовольствие доставить.
Бригадир Санин почесал подбородок спичкой.
- Ну, наказать оно может и не выгорит, а рискнуть - рискни. Прояви бодрость.
- Поглянем попозже, - с натугой растянул губы в улыбку Токарев - А то и накажу! Чего мне!
Санин ещё раз почесал спичкой подбородок, глянул на часы и сказал тихо.
-У нас сегодня директор с парторгом на лёд поехали. Проверять будут, сколько мы нарезали. Работа не раньше десяти начнется. Мешать им зачем? Пусть считают. К десяти и двинемся. А ты пока двигай к Тихомирову в больничку. Ещё восьми нет. Пусть он зуб твой выдернет. А то не лицо, а тыква натуральная у тебя. И воспаление на другие зубы перекинется. Тогда не скоро на трактор сядешь. А Гаранин процентов набьёт на тройную премию. Давай, не чешись. Дело серьезное - больной зуб.
Минут через десять Володька Токарев уже скрёб веником валенки до полной сухости на больничном крыльце.
Доктор Тихомиров, молодой парень лед тридцати с небольшим прицепом, шесть лет назад приехавший в Валентиновку после гибели жены по направлению Облздрава, вправлял на кушетке руку слесаря Никишина в плечо. Вывихнул, когда закручивал в тиски заготовку для треснувшей карданной сцепки на Газ-51.
Никишин кряхтел для порядка, обозначая покорность врачу, а Тихомиров говорил ему что-то радостным, полным уверенности голосом. Он вообще был счастлив лечить кого угодно от чего ни попадя. Потому как не повезло Тихомирову с заболеваемостью и травматизмом в Валентиновке. Болел тут народ редко, а под увечья попадал ещё реже. Потому Тихомиров большую часть дня читал какие-то книжки, стопкой сложенные за серебристым стеклянным шкафом, где в идеальном порядке ждали болезных пузырьки, ампулы, таблетки, ножницы, шприцы и скальпели. Книжки, подсмотрел Володька летом, когда проволока на сеялке соскочила как пружина и разодрала ему спину почти до рёбер. Доктор за пятнадцать минут рану подлечил и заклеил крест накрест пластырем над марлей. Тогда как раз и разглядел Володька, что там на обложках написано. Какая-то социальная психология, политэкономия, основы научной организации труда и рассказы Чехова. Ну, много чего ещё, плюс медицинские книжки.
- Привет, Токарев, - отвлекся доктор. Надежды на то, что придется с Володькой серьёзно поработать, не чувствовалось в голосе его. А глянул-то мельком, без особого внимания. - Каким ветром задуло ко мне?
- Зуб, стервец, - без выражения доложил Токарев Володька, чтоб не терять мужицкий образ крепыша, презирающего мелочи-болячки.
Никишину он плечо поправил так, что Васька сразу начал махать рукой и бодро воткнул руку в рукав телогрейки.
- Спасибо, Иваныч, - пожал бывшей больной рукой Никишин здоровенную лапу доктора.
- Нормально всё. Давай, не шустри там особо, - строго молвил врач напуnственную короткую речь.
- Ну, прыгай в кресло! - подтолкнул он Володьку. И добавил весело. - Мы его мигом загасим.
Ему было радостно от того, что работа есть. Ему было совершенно всё равно, что на человеке править. Зуб, руки, ноги, желудок или кишки. Он и роды принимал так, будто лет пятьдесят трудился акушером. Но, что самое забавное - вылечивал Тихомиров все, всегда и всех. Как это он работает сразу и зубным техником, гастроэнтерологом и гинекологом - никто вообще не вдумывался. Умеет и ладно. Хорошо же!
Он укрепил Володьку в кресле, вколол ему безболезненный укол в десну, минуту что-то там во рту делал и выбросил зуб в маленькую белую урну.
Володька понял, что уже ничего не болит и сказал сдержанно:
- Надо же. Ну, ты, Иваныч, доктор Айболит. Чудеса!
Тихомиров на комплимент не обратил внимания. Он приказал Володьке с кресла пока не вставать, а сам сел на подоконник.
- Слушай, Токарев, - он вращал меж пальцев старый скальпель. - Ты ведь тоже на озёрах камыш косишь?
- Ну, - ответил Володька, разглядывая сверкающее вращение скальпеля. - А чего?
- Ну тогда ты своим всем передай, чтобы они директору сказали. Что на всех вас и на начальника нашего я написал три жалобы: в обком, в прокуратуру и в Алма-Ату. В Совет министров.
- Жалобу? - поразился Токарев Володька. - А на фига? Мы ж ударно косим. С перевыполнением. - Нас награждать надо. А ты - в прокуратуру. Ты чего, Иваныч?
- А того, - перестал вертеть скальпель Тихомиров. - На кой ляд вы его столько нарезали? Я бумаги видел у экономиста. За чернилами к нему ходил недавно.
Это ж весь город Кустанай можно забором из ваших матов камышовых в два ряда огородить. Куда его деваете на самом деле?
- Ну, честно если, то неважно стали брать. Раньше дома все камышитовые ставили. Теперь кирпич - король стройки. Ну, на складе у нас лежит тысяч шесть матов. Из Суховки заказали на той неделе пятьсот. Из Затоболовки на ограду вокруг конезавода тоже тысячи две забирают на днях. Пока всё. Зима же. Весной ещё кто-нибудь купит тысячу-другую.
- Копейки стоят маты? - спросил врач.
- Ну, ясное дело. Не золото. Даже не кирпич. Да деньги хоть и маленькие, а в кассу капают. Так по капле и набирается…
- Ни черта там не набирается, - Тихомиров вдруг разозлился. - Вы хоть весь свой запас за раз продайте, так на те деньги даже «Беларусь» трактор не купишь. Не хватит почти половины. Так на кой чёрт вы его режете со льда, камыш?
- У нас экономист думает. И директор. Значит, есть у них хозяйственный расчет. - Володька Токарев смотрел на доктора с любопытством. Косили камыш уж лет пять как. А кроме врача никто сроду не мучил себя вопросом: зачем режем его так много?
- Про то, что вы срезали я уже молчу, - успокоился Тихомиров. - Я про тот камыш, который живой ещё. Вот на озере Восьмерке далеко он от берега уходит?
Восьмеркой звали огромное озеро, которое в одном месте от берега до берега перемыкалось косой песчаной.
- Метров на сто, - прикинул и сам удивился Володька Токарев. - Летом рыбачишь - не продерёшься на лодке. Плотный сорняк, камыш этот.
- Сорняк? - подпрыгнул на подоконнике доктор, выдернул из заднего кармана брюк папиросу «Север» и закурил, нарушая все суровые инструкции. - Вот я потому и написал не в Минсельхоз, чтобы гербицидов нам дали побольше. А, я, вишь ты, в прокуратуру, в Совмин. Какой это к маме родной сорняк? Вы что, все так думаете? С директором говорил - он тоже как попугай повторяет: «сорняк, сорняк!» Вы ведь уже пятую зиму косите?
- Лично я – вторую, - Володька выбрался из кресла и сел на корточки перед окном. - Но видел и помню когда начали косить. Меня просто не брали тогда по молодости. Провалиться можно. Смотря какая зима, какой лёд.
- Ну так ты мне тогда и скажи, - доктор закурил вторую и приоткрыл форточку. - Куда делись с озера Казаринского те же самые казарки? Они ж табунами плавали и летали. Они жучков отлавливали, которые карася гложут и карпа. Водоросли едят тоннами, которые мутят и отравляют воду. Яд в них слабый. Но прикинь, озеро-то большое. А ондатра, которой здесь пять лет назад невпроворот было, - куда пропала? А она рыбу ела сорную и больную.
Ты зайцев когда на озёрах видел последний раз? Их что, волки сожрали? Нет, это вы, передовики, почти всю живность из озёр вытравили. Лисы тебе попадались на рыбалке, корсаки, змеи водяные?
Вспоминал Володька, взяв голову в руки. Он же хорошим рыбаком был. Любил это занятие.
- Да… Как бы так. Рыбы тоже стало меньше. Щуку выбрасывали раньше как второсортную. Сазана ловили, карпа, Окунь был шире ладони. На Восьмерке
лещ шел, как лапоть. Толстый, высокий. Краснопёрка, чебак. Да… А куда они делись? Я и рыбачу сейчас редко. Клёва почти нет.
Токарев Володька, освобожденный от боли зубной, думать стал быстрее и внятней.
- Получается, что мы им всем жизнь ломаем?
- Природа никогда не делает лишнего. Тем более того, чего делать не надо, -
Тихомиров поморщился и ткнул окурок в каблук импортного сапога. - Я шесть лет назад приехал и только любовался тучами казарки на воде да в полёте. Специально ходил. В городе этого нет. Зимой по пороше на льду идешь - каких только следов не увидишь!
- Чего-то я и не задумывался, - вспоминал Володька Токарев, - так ведь и не переживает никто. Ни директор. Ни народ. Ну, нет ондатры, да и бог с ней. Не баран, шашлык не сжаришь. Чего-то и не слышал я таких разговоров: а пошто, мол, вокруг четырёх из девяти наших озер пусто стало? Выходит, мы сами всю живность вытравили?
- Я егеря Потапова из Савеловки лечил на той неделе. Глаз он веткой поранил. - Так он мне такое показал! До сих пор волос дыбом.
- Браконьеров наловил?- про браконьеров Володька сжатыми губами спросил. Скривился. Не любил он эту вонючую публику.
Доктор грустно улыбнулся.
- Браконьер - ангелок, ягнёночек невинный по сравнению с вами, передовиками и победителями соревнования. Это вы вместе с директором и прислугой его профсоюзной как кувалдами лупите по весам природы, которые, если к ним не лезть - в равновесии всегда. Мы вот болеем, когда ослабевает сопротивляемость организма. Когда баланс, равновесие организма разваливается. Ну, так и природа тоже! Мы ведь копия её. Ей созданы и благодаря её здоровью сами здоровы. А начнём ей на горло наступать, так и самим хреновины всякой выпадет - мало не покажется. Как врач говорю!
Володька Токарев надавил теплым пальцем на окно и прогрел проталину. Через маленькое отверстие в изморози в кабинет заглянула улица. Кончик ветки березовой, дрожащий на ветерке как ресницы плачущей женщины.
- Деньги получаем. Да, блин. Грамоты тоже. В газете про нас писали, что мы и зимой не спим по хатам, а делаем государству нужное дело.
- Да чего ты со своим государством!- Снова разгорячился Тихомиров.- На вот, гляди. Егерь оставил мне две бумажки. А у него таких - пара десятков. Не меньше.
Он достал из ящика стола два документа с печатями, на каждом из них было по три росписи.
- Это вот решение райисполкома о запрещении выкоса камыша на озерах и прочих водоёмах с целью охраны окружающей среды.
- Правильная бумага, - твердо сказал Володька. Бумажку на свет посмотрел. Печать была густая и не просвечивалась.
- А вот это - творение того же райисполкома. Тремя днями позже написанное. Читай.
- Разрешить хозяйствам выкос камыша в зимнее время в необходимых количествах для собственных нужд. - Мама родная, и подписи те же! Володька стал детально изучать печать и подписи. Они ничем не отличались.
- Как это? - прислонился, сидя на корточках, Токарев к углу кабинета.
- Ты лист не вздумай на зуб пробовать.- Засмеялся Тихомиров, врач. - Зуб только выдрали. Занёсешь с бумажки заразу и я тебя уже не вылечу.
- Не, ты-то как раз вылечишь, - тоже засмеялся Володька Токарев. Он смотрел на две бумаги и не видел ни печати, ни текста с росписями. Два белых листа так же ярко светились, как запорошенные снегом озёра пустые, без огрызков камыша, присыпанных метелями да буранами. - -Слушай, чего вся дичь почти уходит и рыба? -
Спрашивать было неловко, даже стыдно слегка. Коренной деревенский у приезжего из города про деревню расспрашивает. Позор же! Цирк на арене шапито. Приезжал сюда такой.
- Вот смотри, Вова, - доктор сел за свой стол и достал чистый лист и карандаш. - Я тогда у егеря тоже спросил, а в чем проблема-то? Камыш за три дня вырастает до прежнего состоянии. Это я читал, когда собирался лекарственные порошки из камыша делать. Корневищами в старину всё лечили. Выкопают камыш, корень сушат. Потом перемалывают. Мука, кстати, не хуже пшеничной. А мы, врачи, можем из этих корневищ лекарства делать, прямо хоть вот в таком кабинете. Причём почти от всех болезней.
- И что егерь? - Володька напрягся. Ждал чего-то шокирующего.
- Да что-что! - доктор написал первую строчку. «Мука, лекарства». - Не всякий камыш быстро растёт. Вот срезать его в воде - тогда да. Через неделю вырастет. Это ж тростник. А ещё рогоз есть. Он полезнее в корнях. Но дольше растёт. На вид не отличишь. Специалисты могут. А мы не умеем.
А вот когда его скосили по льду, да придавили сверху гусеницами - он ведет себя как простая трава. Скосишь её летом - быстро вырастет. А достань её из под снега и отрежь верхушку. Или сожги. Черта с два она весной куститься начнет. Так и камыш. Резаный в холодном льду он с воздухом уже никак не связан. А воздух и зимой должен в корни поступать. А тут вы его резанули, конец согнули, тракторами придавили. Всё. Воздух по стеблю не идет к корням. Потому и растёт он с горем пополам. Еле-еле.
Володька задумался и стал напряженно вспоминать, кого из животных и птиц он в последние годы перестал встречать на озёрах. Волков не стало. Они за зайцами приходили. А зайцы убежали неизвестно куда. Уток в прогретых телами полыньях тоже не встречал давно. Ондатра, прогрызавшая в самом тонком прибрежном льду норки и потом добиралась до дна, где и рыбку можно было выловить, и жучков разных - тоже исчезла. Раньше зимой рыбаки прямо посреди зарослей сверлили лунки и носили домой леща, окуня, чебака крупного, вообще перестали на рыбалку ходить. А чего ходить? Бестолку. Не клюёт рыба. Больше вообще ничего не вспоминалось.
- Вот возьму эти бумаги, да отчёты совхозные и поеду в область, - врач Тихомиров что-то ещё дописал и сунул лист в ящик стола. - Пусть сами кумекают, как это правая рука у ихних подчиненных сегодня пишет «запретить», а левая нога завтра рисует «разрешить». Вроде бы как будто кабинеты у них забиты недоумками, неучами и дураками.
- Жалко дичь. Озёра жалко, - грустно произнес Токарев Володька. И хоть стало ему совсем неловко трепать городского деревенскими вопросами, спросил: - Так наука как-нибудь объясняет, что не надо косить камыш-то зимой?
- Наука говорит, что нельзя делать что-то вместо природы. Леса жечь, траву на полях, камыш по льду резать. Родники закапывать на озерцах. Вместо самой природы с ней насильно ничего делать не надо. Нарушается экологическое равновесие.
- Какое-такое? – не понял Токарев.
- Ну, тесная связь всего живого в природе. Человек одурел уже от того, что он «царь зверей» и хозяин Земли. А природа-то не знает, что он царь и властелин всего, что на планете есть. Откуда ей знать? - Тихомиров открыл дверь и курить стал на улицу. Пациента ждал. – Лебяжье озеро за четыре года высохло. Пять метров глубина была. Теперь через него пешком ходим, на машинах катаемся. Так с него зимой косили четыре декабря. А в прошлом году в августе там и не стало даже лужи маленькой. Потому, что все пять родников возле берега задавили гусеницами. И вода пошла другое место искать. А вам чего? Деньги заплатили. Фотокарточки на доску Почёта прилепили. Почет. Уважение ударникам труда.
- Брось ты врачевать, - Володька поднялся, поправил одежду. То место, где был зуб, даже не напоминало о себе ничем. - Иди егерем совхозным. У нас и лесов полно, три речки, озера не все угробили. Иди, а!
Токарев пожал доктору руку и пошел в трактор. Тепло в нём было. Правильно сделал, что движок не выключил. Он ехал по своему следу и почти не глядел на дорогу. Перед глазами стояло бывшее Лебяжье озеро, где до зимы почти жили красавцы лебеди. Сейчас там такыр на дне и жухлая трава по берегам.
- Ладно, ладно, придумаем чего-нибудь. Есть же умные люди, помогут восстановить и озёра, и живность вернут..
На автобазе народ уже собрался и анекдоты травил. Грелись трактора, выкидывая в морозный воздух соляровые кольца.
- Тебе что там, пересадку сердца Тихомиров делал? – съехидничал бригадир Санин Иван Андреич. - Давай, надо косить ехать.
- Я не могу сегодня, - Володька отвернулся. - Мне в город срочно надо.
- Чего? - бригадир удивился.- Врач наш зуб не смог выдернуть?
-Во! - открыл рот Володька. - Выдернул. Но он попутно мне и операцию на мозгах сделал. Перевернул мозги как надо. Неправильно они в черепке лежали.
- Больно? - спросил молодой тракторист Шухов Петя.
- Зуб – не больно. Не заметил даже как он его. А вот мозги переворачивал - это да! Очень больно. До самой души и сейчас болит.
Он поехал в больницу и сказал Тихомирову.
- Ты в портфель все бумажки про озёра в портфель собери. А я за грузовиком сгоняю. В обком партии поедем. Вдвоём - оно легче буде с ними разбираться.
Через два часа они уже были в кабинете завсельхозотделом, показывали бумаги, рассказывали, злились и вглядывались в лицо начальника: - «Что решит государственный деятель?»
- Езжайте, работайте, - сказал заведующий.- Завтра комиссию пришлю. Остановим это безобразие.
Тряслись мужики по ухабистой трассе, но радостно было, не смотря на поганую дорогу. – Дело-то доброе сделали. Причем быстро, без волокиты привычной.
На следующий день никто из города ни приехал. И через день тоже. И через месяц. Вообще до весны не собралась комиссия в Валентиновку. И всё это время больно было душе Володьки Токарева. Ну, а зуб зажил основательно. Вроде бы как и не болел никогда.
