Ольховый король

Арлекино бежал.

Он петлял между фанерными тумбами и бутафорскими колоннами, отмахивался от занавесов, сотканных из пыли, врезался в тусклые задники, с которых осыпались буколические пейзажи, и крушил трухлявые пратикабли. Он нёсся, не разбирая пути, без видимой цели и без оглядки. Он прижимал к пёстрой груди свёрток из дерюги. Он бежал, бежал, бежал.

Под ногами периодически хрустело, но туда Арлекино старался не смотреть. Милосердная полутьма в любом случае сделала бы это занятие бесполезным. Оставалось полагаться на тренированные рефлексы акробата.

Они и подвели. В какой-то момент, свернув за очередную картонную пилястру, Арлекино почувствовал, как ступни путаются в мягком. Он подпрыгнул и крутанул пируэт, чтобы избавиться от тенёт, но потерял равновесие.

Уже в падении удалось сгруппироваться. Удар вышел жёстким. Свёрток Арлекино так и не выпустил, и приземляться пришлось на плечи. Перекатившись, беглец первым делом ощупал дерюгу, шумно выдохнул и поднялся было на колени…

Только чтобы упереться взглядом в раззявленную пасть льва.

Перед ним стоял Панталоне, сухой, козлобородый, и как всегда, облачённый в тревожно-красное. Трость он держал ближе к наконечнику. Набалдашник в виде позолоченной львиной головы указывал на Арлекино.

Из-за бурых драпри выскочили Капитан и Скарамучча. Они поигрывали увесистыми жезлами-бригадье — видимо, чтобы никто не усомнился в их намерениях. Впрочем, никто и не планировал.

— Ах, Арлекино, Арлекино, — проскрипел Панталоне, потирая поясницу. — Всё такой же ловкий, всё такой же быстрый… Всё такой же наивный.

— Допускаю, — беглец ещё раз покосился на свёрток. — И ты, конечно, прочтёшь мне лекцию по поводу моей наивности. Тебе так нравится слушать собственный голос…

— Всё фиглярствуешь, — ухмылка заставила козлиную бородку дёрнуться. — Как был деревенским дурачком, так им и остался. Неужели ты ещё не понял: у нас не принято уходить со сцены, пока спектакль не закончен.

— Понял, отчего ж не понять, — с энтузиазмом закивал Арлекино. — Весь мир театр, и куклы в нём актёры… Вот только знаешь, что ещё я понял?

— Ну говори, — трость скользнула в ладони Панталоне, ткнувшись наконечником в пол. — Говори, да не заговаривайся.

Он важно насупился и двинул подбородком. Скарамучча и Капитан переглянулись и тоже опустили свои жезлы. Арлекино хихикнул над явными фаллическими ассоциациями.

— Сцены не существует, — он повёл одной рукой вокруг, второй продолжая держать свёрток. — Это не сцена держит нас. Всё обман. Дело в тебе.

— Э, слышь, — подал голос Капитан. — Как так сцены не существует? Ты чо брешешь, гад?

— Пусть, — прервал Панталоне. — Дадим выговориться… Напоследок.

Арлекино, насколько это позволяла поза, поклонился. Колени негромко хрустнули. Или это были не колени?

— Возможно, когда-то сцена существовала. Но зачем она тебе? Ведь это ты придумал отменить людей в театре. Это ты провозгласил, что кукла ничего никому не должна. И что теперь?

— С интересом выслушаю твою версию, — Панталоне снова потёр спину над крестцом, сильнее опираясь на трость. — Просто-таки с агромадным наслаждением выслушаю, ибо знаю её наперёд, и заранее терзаю под ноги, как принц Адольф кумирных богов...

— Тебе ведь не свобода от человеческой «тирании» была нужна, — голос Арлекино окреп и обрёл декламаторские интонации. — Ты просто хотел вручить всю власть себе. Но ты не знал, что с ней делать. Сцена? Она напоминала тебе о былом унижении. И тогда ты постепенно, декорацию за декорацией превратил театр в одни сплошные закулисы. В затхлое, душное место, где куклы позабыли, что когда-то у них был смысл. Весь мир — пыльные тряпки. И спектакли в нём больше не играют.

Капитан и Скарамучча переглянулись снова. Заметив это, Панталоне предупреждающе постучал тростью.

— Ладно, это прозвучало достаточно бредово, чтобы развлечь публику. Ведь хороший же был дзанни, ну. Куда тебя понесло?

Арлекино выразительно пожал плечами, склонив голову набок. Теперь хрустнула шея. Или не шея? Свёрток в руках едва заметно дрогнул. Кажется, заметно только для самого беглеца, потому что Панталоне продолжал ухмыляться.

— Вот скажи мне, бергамец, в чём смысл твоего побега? Разве в избавлении? Вот и сам же говоришь: кроме закулис ничего не осталось. Так куда бежать? Тем более с этим.

Наконечник трости качнулся в сторону свёртка. Её владелец тоже подался вперёд и негромко произнёс:

— Мы избавились от своих нитей. А ты? Ведь ты осознаёшь, насколько это противоестественно? Кукла с человеческим яйцом…

Арлекино медленно встал с колен и стянул дерюгу. На ладони у него действительно лежало круглое, золотистое, мерцающее огнистыми искорками. Потрескивающее всё громче и громче.

— Допускаю, — беглец ещё раз покосился на яйцо. — Но это ты всегда был маской, глупым стариком Паппусом с непомерно раздутым честолюбием. Я же ещё помню времена, когда звался Эрлкёнигом, королём Дикой охоты, проводником душ. Настала пора вернуть их обратно.

Я ведь не убегал. Я ждал.

Скарамучча и Капитан бросились на Арлекино, подстёгнутые внезапно истошным криком Панталоне. Но они опоздали. Яйцо уже падало. Покрывалось трещинами, разрывало полутьму протуберанцами яростного света, прожигало занавесы, пратикабли и тумбы, искажало перспективу, раздвигало границы. И падало, падало, падало.

Крик Панталоне сорвался на тоненький визг. Потом и вовсе пресёкся, когда лысеющую макушку дёрнула толстая кручёная нить. Такие же нити оплели тела Капитана и Скарамуччи, и те беспомощно повисли в воздухе, с каждым мгновением утрачивая осмысленность в и так не шибко проницательных взглядах. Львиная голова на трости жалко мяукнула и брызнула хлопьями фальшивой позолоты.

Яйцо падало, и пространство разбегалось от него. Пыль, доселе стекавшая жидкими струйками, завилась в тоскливые, траурные смерчи. Они подхватили тряпичные тела кукол и развеяли их в прах. Арлекино удовлетворённо прикрыл глаза. Лучше так, чем длить бессмысленное существование, лишённое зрителей.

Он ждал, когда сам уже начнёт рассыпаться на пёстрые ромбы, но вместо этого ощутил странное. Тело будто прошило свежей, зелёной мощью. Повеяло пьянящим весенним запахом готовых лопнуть почек. Руки сами собой устремились вверх, вытягиваясь и деревенея. Арлекино успел подумать: «Я жил. Я умер. Я воскрес». Потом стало тихо.

Из золотого яйца, плавающего в океане пустоты, вышел Брахма. Он посмотрел по сторонам, сел под молодую ольху и скрестил ноги. До сотворения мира можно было никуда не бежать.