Друзья, поэзия, цирроз, могила и контрастненькие

Звали его Димой. На вид ему было сорок с чем-то. Я не уточнял. Крепкий и, я бы сказал, внутренне напряженный, готовый к агрессии. Меня это удерживало от общения: я никогда не угадываю, на что может вскинуться собеседник.

Я его совсем не знал. Встреча оказалась достаточно случайной. Наши знакомые сговорились пойти в баню, заказали время, пригласили своих знакомых, то есть нас, а сами по разным причинам не пришли.

Общие интересы у нас с Димой, на первый взгляд, отсутствовали. Говорить про свою работу он уклонился. Выйдя из парилки, – раз уж пришли, давай попаримся слегка, – мы сидели на жестких, обитых дермантином скамьях, склонившись к телефонам, читали каждый свое. От скамей попахивало хлором. Дима иногда хмыкал. Потом вдруг, совершенно неожиданно для его внешности, деланно-безразличным голосом зачитал стихи.

Ангелы к ангелам, сволочи – к сволочам.
Были друзьями, кем стали – покажет век.
Тихим ли пламенем бьется моя свеча,
Легким ли саваном в сердце ложится снег...

– Ира Каренина, Минск. Ка-ре-ни-на! – погодив несколько секунд, сказал он. И, подняв взгляд от телефона, спросил: – Ты своих друзей помнишь?

Я пожал плечами.

– Так... В общем, да.

О чем с ним говорить, я совершенно не представлял. Что я должен помнить о друзьях – хорошее, дурное? Зачем мне с ним это обсуждать? Я не считывал его интонации и не понимал, как нужно в такой ситуации правильно разговаривать.

Испытывающе посмотрев на меня, Дима набрал номер.

– И парубаб, парубаб, парубаб – ожидая ответа на звонок, пропел он вполголоса. Получив ответ, опять же, крайне неожиданно для меня, договорился о приезде профессионалок. – Контрастненьких! – с выражением сказал Дима неизвестному собеседнику. – Беленькая и черненькая, пухленькая и худенькая, пятый размер и первый. Ну, ты поняла! – и назвал примерный адрес. – Баня там есть, баня.

– Пива пусть купят по дороге, хорошего, банок двадцать. Здесь все деньги отдам!.. Чего нет-то?

– Вот же гадина, – искренне удивился Дима, откладывая телефон, – отказалась. Ну ничего, мы пиццу закажем, заодно и пива привезут. Ты, вообще, пиво пьешь? – на мой взгляд, он сильно опоздал с вопросом.

– Пью. Но я, как бы, женат, – глупо ответил я, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Да я, как бы, тоже! – передразнив меня, хохотнул Дима. – Да ладно, просто посидим, девчонки отдохнут, не обидим! Не хочешь быть мужиком, люби жену! – и, набрав номер доставки, распорядился добавить к пицце баночного пива по двойному тарифу.

Что было на это ответить? Я промолчал.

– Ангелы к ангелам, сволочи – к сволочам, – опять сказал Дима. – А где ангелы? Где сволочи? И ангелы ли сволочи, внезапно? Не?

По интонации я понял, что сейчас он разговорится, и внутренне затосковал. "Зачем я приехал, – грустил я, – почему сразу не ушел? Как же я неудачно встрял! Мне с ним расходы делить, а я больше банки не выпью... Еще проститутки сейчас приедут..." Все поворачивалось крайне неуместно и совершенно поперек моих планов, чего я, человек упорядоченный, очень не любил. Вместо старого приятеля, увидеться с которым я был бы умеренно рад, мне выпало сидеть в бане с непонятным мне, странным человеком, смонтированным его создателем из кусочков неожиданностей.

– Сволочи – к сволочам, – повторился Дима. – Давай, я тебе про друзей расскажу, пока девочек везут, про ангелов и сволочей. Ты не бойся, – он обладал просто поразительной способностью к резкой перемене темы. – Чего ты скис? Я все оплачу. С деньгами нормально все. – И снова резко перевел разговор: – Если жену любишь, то и деньги, небось, под контролем, верно?

Я опять пожал плечами. Пожимать плечами мне казалось лучшим ответом на Димину небольшую, но постоянную, с самых разных сторон, словесную агрессию.

– Так вот, про друзей... У меня много друзей было, с детства...

Надо сказать, Димина вполне грамотная речь не вполне вязалась с его нарочитой хамоватостью. Да и вообще, он сам с собой не вязался. Казалось, одни фрагменты его сознания сменяли другие, как разноцветные и разнотекстурные заплатки. Или как кино на перемотке: лирика из Телеграма, философские загибы, контрастненькие профессионалки.

– Мне шесть месяцев исполнилось, когда отцу предложили должность в другом городе, и мы всей семьей переехали.

Дима постукивал ногтем по столу. Уголок его рта то приподнимался, то съезжал вниз. Дима рассказывал о детстве, глядя в угол на что-то свое, на какие-то призраки, перебираемые им в памяти.

Отцу предоставили квартиру. Население города, в который перебралась семья, состояло процентов на двадцать из бывших заключенных и настоящих "химиков". Я хорошо понимал, о чем речь, я знаю такие города непонаслышке, сам в них жил. "Химиками", если кто не встречал это слово, называют людей "на химии", осужденных судом и отправленных на принудительные работы. Как правило, на нездоровые и тяжелые работы. В доме, где семье выделили квартиру, все жильцы первоначально были либо бывшими зеками, либо "химиками". Дом расселяли долго, уже при Диме, но так до конца и не расселили.

Первые детские друзья, естественно, жили в одном дворе серой панельной хрущевской пятиэтажки, учились в одной школе. Опять же, в панельных хрущевках жила, наверное, половина страны, объяснять не нужно.

В крайнем правом подъезде дома жил друг детства Олег, сын бывшего зека. Дима рос покрупнее Олега и в детских драках побеждал. Олег же оказался настоящим лидером и быстро научился привлекать сторонних пацанов, чтобы вместе, часто втроем, бить Диму. В шестом классе Олег, вероятно, для практики лидерских способностей, натравил на друга восьмиклассника по прозвищу Таракан. Дима с Тараканом дрались в школьной раздевалке во время урока. Старшеклассники делали ставки. В какой-то момент восьмиклассник взял Диму за грудки и выбросил в окно первого этажа. Крепкий подросток оказался этот восьмиклассник, швырнул его прямо сквозь стекла двойной оконной рамы. На одежде потом пришлось зашивать многочисленные порезы от осколков. Пока Таракан, подняв на воздух, тащил Диму к окну, тот мутузил его по лицу. Поскольку синяков у Таракана оказалось больше, Диму определили победителем. Олег выиграл на этой драке какие-то деньги. В шестнадцать лет Олег попался на групповом изнасиловании, пошел "по малолетке", а переведенным в восемнадцать лет в колонию общего режима, скоро умер.

Этажом ниже в подъезде жил Сергей. Он приходился Диме очень-очень дальним (практически не) родственником по линии двоюродной тетки и считался лучшим другом. Они каждодневно бывали один у другого в гостях, вместе катались на велосипедах. С Сергеем они дрались лет с четырех. Их стравливали старшие, взрослые уже, мальчишки. Сергей остро переживал свой приобретенный физический недостаток и, повзрослев, много пил. Однажды, будучи нетрезвым, он до бессознательного состояния избил свою мать. Решив, что он ее убил, Сергей повесился в соседней комнате. А она очнулась уже позже.

Как-то быстро привезли пиццу и пиво. Дима открыл банку себе, широким движением по столу послал другую банку мне.

– Освежись! – в приказном тоне бросил он. – А я продолжу!

В следующем подъезде жили два брата. Их мать отрабатывала "химию", про отца Дима помнил только покупку винила-гиганта популярного ВИА. Винил был прослушан раз десять на громоздкой магнитоле.

Младший из двоих брат, писклявый матершинник, страдал ДЦП, отчего в компании бывал нечасто. Старший, рыжий здоровяк по имени Валера, однажды в игре свернул шею уже упомянутому Сергею, отчего тот навсегда остался ростом с пятиклассника. Это увечье его и погубило, он не пережил унижения своего немужского роста, пил и обвинял во всем мать. А Валера умер взрослым, что-то случилось с ним по пьянке.

В Димины тринадцать лет отцу предложили перспективную работу в другом городе, и вся семья опять переехала.

Из пяти новых друзей только один избежал, как я понял, жизненных печалей. Он просто вовремя вывалился из компании. Все они играли в одной рок-банде в городском Доме пионеров, без успеха, впрочем. Еще они вместе пили водку, запивали ею какие-то маленькие красные таблетки, от которых мозг засыпал, но тело бодрствовало и становилось нечувствительным к боли. В последующие их приключения я старался не вникать, разговоры о человеческих крови и слизи – не моя тема.

Самый старший из них, самый талантливый музыкант, бас-гитарист, умер от цирроза печени в девяностые. Его брат, тоже гитарист, пропал где-то в другом городе позже, выехав на ремонт квартиры и не вернувшись. Третий из компании, клавишник, работает охранником, сильно пьет и несчастлив. Еще одного из них застрелили в Москве в те же девяностые при дележке автомобильного рынка. Ему тогда было лет двадцать пять. Лично Дима для общего бизнеса пытался отжать цистерну нефти у команды Ходорковского. Ходор тогда еше не был "тем самым" Ходором, так что все обошлось, над Димой просто посмеялись.

– Я понял, – рассматривая призраков в углу, сказал Дима, – что друг отличается от не-друга тем, что друг проявляет устойчивое дружелюбие, а не-друг – не проявляет. Вот и вся разница. И больше нет ничего. А ты или принимаешь это, и тогда ты друг, или не принимаешь, и тогда ты никто. В этом вся дружба, чувачок!

Замшелое шестдесятническое "чувачок", слово из другого, не моего словаря, прозвучало чуждо и неуместно. "Боже мой, какой "чувачок", – внутренне покривился я. А Дима, увидев мое лицо, изобразил игру на воздушном саксофоне и добавил:
– И Козел на саксе!

По этому мимолетному жесту, по интонации, по прищуру, я как-то сразу понял, что Дима точно читал доэмигрантского Аксенова. В моей голове продолжались давно уже начавшиеся тектонические сдвиги пластов опыта. Этот человек просто не может существовать, думалось мне.

Я уже хотел перевести разговор на Аксенова, как Диме пришло сообщение и он моментально, без слов, без малейшего оправдательного движения, переключил внимание.

– О! – сказал Дима, увидев сообщение и подмигнув – Девчонок привезли!

Профессионалки, действительно, оказались контрастными. Худая, крашеная, высокая и ничем не примечательная блондинка вошла бок о бок с невысокой, но щедрых форм негритянкой с большой грудью, круглой, обтянутой джинсами, попой и смешными ногами без икр. Когда девчонки сняли с себя – очень ловко и буднично – всю одежду, у блондинки оказалась крашенная зеленым полоска волос на лобке, а негритянкины изжелта-восковые ладошки и ступни казались грязными, как будто она не до конца отмыла с них мазут. При этом негритянкины соски, локти, коленки и место в паху выглядели сильно темнее всего тела. Я старался не таращиться на нее, хотя рассмотреть ее было интересно. А, может быть, и не только рассмотреть. Отправив приехавших профессионалок в парилку одних, Дима без церемоний, чем опять меня удивил, пододвинул ко мне две банки пива и, глядя в глаза и кривовато улыбаясь, сказал:

– Ты езжай уже. Я вижу, ты битый час маешься, уйти хочешь, а сказать ссышь. Езжай. Жене привет передавай. А я останусь, пошалим с девками, нормуль. Тебе незачем тут. Давай!

Немного обиженный такими проводами, в необъяснимом смятении, в раздражении на Димину прямоту и недовольный своей нерешительностью, я оделся, не очень тепло попрощался, и уехал. В душЕ остался неприятный осадок собственной половинчатости, недоговорености, как будто Дима почему-то оказался честнее меня, хотя я почти горжусь своим неумением врать. Но это была другая честность, другого сорта, более подходящая жизни, чем мое "не врать".

Утром позвонил непришедший вчера приятель, спросил, когда мы вечером расстались и сообщил, что Дима вчера ночью насмерть разбился в машине за городом. С ним была женщина, тоже насмерть.

"Какая из них?" – мелькнуло в голове. Я их совсем не знал, – ни Диму, ни блондинку с негритянкой, но мне стало их очень-очень жалко. И погибших, и оставшуюся в живых, как будто замолкло что-то звучавшее в воздухе, что, в общем-то, я совсем не слушал, но с чем вдруг почувствовал странное, невозможное родство.

Ангелы к ангелам, сволочи - к сволочам.
Были друзьями, кем стали - покажет век...