Гланды

   Сокровище лежало просто в траве под ногами. Не отводя от находки взгляда, он почувствовал, как слабеет тело. Ладони вспотели, всё вокруг изменилось. Замолчали птицы. Старая шелковица за гаражом возвысилась баобабом, солнце вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Почудилось, будто внезапно налетевший на кусты ветер зашептал еле уловимые слова маминой сказки. Владик с надеждой оглядел родной двор — там всё было как прежде. Малышня играла в песочнице. Молочница завозила в арку тележку с бидонами, звеня колокольчиком и привычно голося: — Ма-га-ла-коо! Обернувшись, Владик увидел это на прежнем месте в зарослях лебеды. Присев на корточки, осторожно потрогал холодную сталь.

Это был не сон. Тяжелый, взрослый пистолет лежал у него в руке. И всё же он не был настоящим. Владик видел в кино пистолеты, но такого волшебного не встречал никогда. Оружие блестело как железный шарик со спинки его кровати, оно слепило глаза на солнце. Владик вспомнил, взрослые говорили о таком — хромированный. Или, никелированный. Второе ему нравилось больше. Это была очень похожая копия настоящего. Наверное, кто-то изготовил зажигалку и потерял. Теперь это богатство принадлежало Владику. Он оглянулся, рядом никого не было. Рукоятка, отделанная резной коричневой пластмассой, была велика для его ладони, курок не нажимался, но это не имело значения. Где-то в середине живота разлилась неудержимая радость обладания. Владик прицелился в пробегающую рыжую кошку, и тут же услышал сзади зычный голос:

— Это еще что?!

Розалия Францевна, старая соседка с пятого этажа наклонилась над ним, протягивая корявую руку к пистолету.

— Немедленно отдай. Это опасно, оружие тебе не игрушка!

В другой раз Владик отдал бы, но не теперь. Впервые в жизни он не побоялся сварливую бабку, не заплакал, а взбунтовался. Завернув клад в свою панамку, он ринулся на стройку за двором, чтобы спрятать пистолет от чужих глаз. Розалия кричала вослед:

— Я маме всё равно расскажу! Будешь знать!

Жизнь с этого дня изменилась. В ней появилась тайна, и она стала смыслом. Пятерки сменялись позорными трояками. Ни о чем другом на уроках, кроме лежащего в портфеле пистолета, Владик думать не мог. Теперь он не понимал, как все они могут вообще переживать из-за такой мелочи, как оценки. Родителям сокровище показано не было, он предчувствовал, что отберут навсегда, или запретят носить с собой. Розалия, видимо, об угрозе забыла, и так всё постепенно уладилось. Одно только мучило Владика — ему нестерпимо хотелось показать пистолет другу Серёге. Больше никому. Серега зацокал языком, выхватил пистолет из рук и простонал:

— Классная штука, чувак! — он заглянул в ствол. — Ты больше никому не говори.

Решили спрятать находку в проеме за трубой, Серёга обещал показать место. Теперь поделили на двоих. Оказалось, что так с ней легче. После уроков они приходили к схрону подержать клад, почувствовать приятную тяжесть в ладони, прицелиться в воробьев. Обдумывали идею сшить для пистолета кобуру из куска кожи, чтобы носить под мышкой, как комиссар Миклован.

На осенних каникулах мать в очередной раз повела Владика к ЛОР-врачу, и тот настоял на удалении гланд, чтобы избежать осложнений. Серёге было поручено проверять и охранять тайник. Горечь расставания с любимым оружием затмил страх перед операцией, и еще перед тем, что впервые предстояло долго лежать одному в больнице — родителей со школьниками в отделение не клали.

Больничная пижама болталась на его худом теле, как на пугале, и не имела половины пуговиц. Пожилая санитарка повела Владика за руку по тусклым кафельным коридорам, ударившим в нос запахами хлорки, йода и еще чем-то тоскливым, приговаривая: «Ничего, дитятко, у нас это быстро. Зато потом ангин не будет. Ты, главное — слушай доктора...» В тупике ярко засветились изнутри стеклянные двери с красной надписью: «Оперблок. Тихо, идет операция». Владику захотелось вырвать руку. Вспомнилось данное матери обещание «быть мужчиной», и он сдержался. Санитарка прошептала напоследок: «Ты, касатик, как войдешь, только по сторонам не смотри, а сразу в кресло, и глаза закрой...» Ему сразу захотелось посмотреть. Врач и сестра стояли у столика с рядами сияющих инструментов, закутанные в белое по самые глаза. Кто-то в халате усадил его в высокое кресло, стал привязывать бинтами голени. Потом притянул ремешками руки к подлокотникам. Владика стало знобить. Стуча зубами, он решил, что сейчас будет представлять себя Данькой из «Неуловимых» и терпеть, как тот под нагайкой Лютого, но не издаст ни звука.

Когда глаза накрыла простыня и что-то металлическое раздвинуло челюсти, Владик застонал от подкравшейся неизвестности. Ему приказали сидеть тихо, стали мягко и тошнотворно елозить чем-то горьким по горлу. Потекла жидкость, которую никак не получалось проглотить. Владик услышал шум придвигаемых по кафелю стульев, звяканье инструментов и тихие женские голоса прямо у своего лица. Сквозь простыню ударил яркий свет. Вдруг всем горлом, всей головой завладела сильнейшая тупая боль. Устраниться не давала чья-то рука на лбу, а в запястья врезались подлые ремни. Ступни сами собой застучали об пол, и он уже закричал во весь голос. Мучители за простыней сказали, что вот уже сейчас закончат, но боль наоборот усилилась. Ей не было конца. Что-то теплое лилось в горло, не давая дышать. Когда показалось, что выдержать уже невозможно, внутренности сотрясла судорога тошноты, и его вырвало. Боль утихла, но не прошла совсем. С глаз сняли накидку. Владик почувствовал, что он мокрый до макушки. Вся простынь, покрывающая его грудь и живот, маска, грудь и перчатки врача были забрызганы кровью. Только теперь он смог думать: «Это моя? Откуда во мне столько? Они меня резали, что-ли?..» Врач отложила на стол звякнувший инструмент и пробормотала: «Ну, день сегодня... тошнит всех. Даша, давай новый халат, будем перемываться. Ведите следующего...» Это были самые лучшие слова на свете. Владик ликовал: «Всё закончилось! Больше в рот не полезут. Я выдержал, мама! А то, что орал, так пусть бы Данька такое испытал, как я сейчас. Посмотрел бы я на него здесь. Зато у меня есть тайна, и скоро мы встретимся...»

В палате нужно было лежать на боку, сплевывая постоянно сбегающую кровавую слюну на подложенную пеленку. Хотелось повернуться, но сестры строго следили. От боли стало тяжело шевелить языком и открывать глаза. Одного пацана, очень бледного и испуганного, еще худее, чем Владик, переложили с каталки на постель. Он был года на два младше. Сестра назвала его Стёпой, погладила выгоревший вихор и ушла. Стёпа еще долго кашлял кровью, потом затих. После почти бессонной ночи из всех четверых мальчиков первым на утро поднялся Владик. Горло саднило, голоса не было, хотелось пить, но больше всего одолевала какая-то мутная тоска. Зеленые крашеные панели и тусклые плафоны дополняла дождливая осень за окнами. Для кого-то проходили долгожданные каникулы. А ему неизвестно сколько еще предстояло лежать в этой, похожей на тюрьму, палате, сплевывать сукровицу и ожидать родителей. Правда, днем всем принесли пломбир, и это было восхитительно. Отказался один Стёпа. Медсестре пришлось насильно накормить его с ложки. Он вообще был какой-то дикий. В разговоры не вступал, о себе ничего не рассказывал, не хвастался, как другие, что им было совсем не страшно. Лежал тихим мышонком, отвернувшись к стене.

Когда наступал вечер, из-за сумерек в палате становилось еще тоскливее. Все выходили в коридор. Там из большого окна была видна под дождем дорога от трамвайной остановки до больницы, и можно было заранее увидеть, не идет ли мама. Ни в этот вечер, ни в последующие Стёпа не вышел вместе со всеми. К нему никто не приходил. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, следя за стекающими каплями, Владик смотрел на дорогу, каждый раз с уже привычным чувством давящей тревоги. Он знал, что мать еще на работе, что вечером она обязательно будет у него с чем-то вкусным, что его любят и скоро заберут домой. Но неизвестно откуда взявшееся ощущение сиротской заброшенности и сосущей печали окутывало его здесь, и избавиться от всего этого хоть не надолго удавалось только в те минуты, когда он замечал спешащий к больнице родной силуэт.

Ночью Владик услышал всхлипы Стёпы в темноте. Просунув руку через решетку кровати, дотронулся до вихрастой головы. Стёпа сразу замолчал, потом зло просипел:

— Чего ты?

— Почему к тебе не приходят? — зашептал Владик.

Через минуту Стёпа всхлипнул опять:

— Тебе оно надо? Отстань…

— Да ладно… Я просто. Хочешь яблок? У тебя же нет...

— Отцепись ты, нагад, от меня. Всё у меня есть, и родители и бабушки и братья с сестрами! Понял? Еще раз полезешь — в лоб дам!

Он отвернулся к стене, укрылся с головой, и Владик услышал тонкий, скулящий плач. Он слышал раньше такой плач у больной, брошенной собаки, привязанной бывшим хозяином к арматуре на стройке. От этого плача, как тогда, заледенело внутри, и до утра он больше не заснул.

Утром, проходя мимо сестринского поста, Владик услышал окончание разговора. Санитарка рассказывала сестре: «...бывает ведь. Никого у мальчишки нет совсем. Из детдома привезли. Я ему вчера пирожков принесла, так отказался. Как волчонок… все ему виноваты. А я теперь сама виноватой себя чувствую. Болит...»

И все же, будучи одного возраста, они подружились. Постепенно Стёпа стал разговорчивее, изредка соглашался брать у Владика мамины вкусности. Только все вопросы о родне обрывал в самом начале. Оказалось, что Стёпа тоже любит кино, где оружие и погони. Владик, не удержавшись, рассказал ему о пистолете. По ночам они смаковали, как можно было бы пугать девчонок, играть в комиссара из "Последнего патрона", или в грабителей. Стёпа рассказал, что знает — такие копии делают зэки на зоне. Это сильно повышало ценность пистолета.

Сегодня Владик ждал мать по-особенному — его выписывали. Дождь лил не переставая еще со вчерашнего вечера. Казалось, потолки и зеленые стены набухли от сырости. Прильнув к окну и разглядывая осеннюю листву на черном асфальте, он опять ощутил прежнюю тоску. «Вот, я знаю, что за мной придут, отвезут домой и будет ситро с тортом, и всё такое, а всё равно муторно. Как же здесь должно быть ему...» Зачем-то вспомнилось, как однажды утром он застал Стёпу у окна в дальнем коридоре, наблюдающего за дорожкой, что вела из онкологии в маленькое одноэтажное здание. С кривой улыбкой он рисовал звезды на вспотевшем стекле. Выглянув из-за его плеча, Владик увидел двух санитаров, везущих каталку с завернутым в простыню телом. Намокшая под дождем ткань облепила лицо, и это всё напоминало какую-то мумию. Заметив его, Стёпа закашлялся, потом тихо спросил:

— Тебя мать бьет?

Оторопев, Владик попытался вспомнить, было ли это, когда он надолго сбежал из дома, чтобы купаться с мальчишками в фонтане. Не дожидаясь ответа, Стёпа сплюнул сукровицу в приготовленный кусок бинта и молча отошел к другому окну.

Они скупо, по-мужски попрощались в палате. Владик напоследок выгрузил в его тумбочку оставшиеся фрукты. Стёпа не возражал. Придя наконец с одеждой, мама сияла, радовалась и затем плакала, сокрушаясь, как же он похудел, какие синяки под глазами и бледность. Спохватившись, выпалила:

— Совсем забыла, Влад! Я же пистолет твой спасла!

— Ты?! Откуда ты узнала, мам?

— Я тебе говорила, что всё тайное?.. Стыдно от родителей скрывать радость. Мы бы поняли. Что ты? Не плачь. Глупый.

— Я не плачу теперь. Это так… зачесалось. Как ты его спасла, от кого?

— От Розалии. Серёга твой по неосторожности навел её на тайник, там она его и сцапала. Он мне всё про тебя рассказал. Хоть за это спасибо... Ну, пошла я к ней. Еле выпросила, она, бабка чумовая, собиралась уже в милицию зачем-то нести. На. Вот он… — и она достала из сумки его сокровище. — Только, уговор — чтоб учебу подтянуть!

 Резная рукоятка приятно легла в ладонь, ствол блестел, казалось, в сто раз сильнее прежнего. Краски вернулись к щекам Владика. Они обнялись, и теперь заплакала мама:

— Ты не думай. Мы еще не такие старые. Еще можем вспомнить... Любой мальчишка в твоем возрасте был бы счастлив иметь такое. Да и не только в твоем, — она улыбнулась мыслям. — Ты, главное, делись, не скрывай…

— Ты сказала... — Владик заглянул матери в глаза.

— Что?

— Любой был бы счастлив.

— Ну, да. А, что?

Владик поднял взгляд к окну, у которого столько раз ждал, не появится ли на дорожке, ведущей от трамвайной остановки, родной силуэт. Сейчас там никого не было. Погладил пистолет, неловко засунул его в карман. Рукоятка осталась торчать наполовину.

— Мам. Это же моя вещь, я могу ей распоряжаться как захочу? Так?

— Конечно, Влад.

— Подожди минуту. Я сбегаю в палату, потом вернусь, и поедем домой. Хорошо?

— Хорошо, я подожду, сынок.