Lege artis

      Он был неправильным отличником, не то что я. А мне просто полагалось им быть. Мама, преподаватель колледжа, в придачу дружила с моей первой учительницей, живущей в соседнем подъезде. Ну не мог я получать тройки, это значило подвести, опозорить, выйти за флажки. И я старался соответствовать. Нет, зубрилой тупым я не был, смышлености хватало, учение мне нравилось и давалось, успехи были заслуженными. Но стоило это многих усилий, воспитанной усидчивости, концентрации и волевых запретов. Первая школьная любовь, красавица с брекетами, оказывала знаки внимания, тем более, что был я при пионерской должности председателя совета отряда, а потом — дружины. Как сказал друг на встрече выпускников, впервые увидев мою улыбку на фотографии пятого класса: — Лицо пионера с плаката: «Спасибо Партии родной за наше счастливое детство».

    Эдик уродился, во-первых, огненно-рыжим, веснушчатым и картавым, во-вторых, его угораздило прийти в школу с жутко смешной фамилией. Уже ко второму классу он заимел такую коллекцию прозвищ, что я бы на его месте давно впал в безысходное уныние. Во всяком случае, не имел бы и толики его веселости и раздолбайства. Ему было плевать. Клички свои он умел воспринимать без злобы, с удивительной силой завидной самоиронии. Эдик даже сам придумал несколько, чем просто победил всех, и постепенно обидные погоняла как-то сами собой отклеились.

   Но главное — казалось, сам того не желая и не ведая, он неизменно попадал в число честно заслуженных лучших учеников. Всё получалось у Эдика само собой, играючи, по ходу дела, с наскока и без видимого напряга. Мы могли гонять в футбол весь день, но я всегда уходил рано, зная что завтра, например, контрольная, и мама обязательно проверит, как я готов. И даже не в проверке дело. В кончиках пальцев я знал свой серый загон и то, что без труда не вынуть рыбку... А он мог играть дотемна, и назавтра получал очередную пятерку, плюс еще пятерку за круто рассказанный стих или великолепное сочинение. И всё в том же духе.

    Учителя не знали, как к нему относиться. Вертлявый, крикливый и взбалмошный, Эдик вечно влезал в драки и истории. Все каникулы гонял на собственноручно собранном мопеде и резался в "очко" на стройке со старшеклассниками. Одним из первых в классе закурил. Но неизменные пятерки украшали его дневник рядом с пестрой россыпью замечаний по поведению.

    Однажды был мне дан спасительный круг — возможность испытать благодарность, но я этого не понял, не смог принять. Эдик у себя дома позволял брать для чтения любые, даже очень дорогие книги, а мне казалось это глупой беспечностью и вызывало внутреннюю насмешку.

    Я стал сторониться рыжего, ощущая в животе стыдное нытье, или какой-то дурной шум в голове, стоило только ему небрежно получить еще один пятак. Справедливости — и только ее я желал. Но как же мне хотелось простоты и непосредственности Эдика. Я был унижен его легкостью, безмятежным и плавным путем среди школьных наук, и жаждал всё это присвоить. Потом и этого стало мало.

    Всё восставало во мне. Печаль из-за его даром выданных побед, успеха не заслуженного ничем, сальериевское мое чувство к Эдиковой легкости в жизни искало не добра для себя, а стало, на мою беду, искать зла для него. Я хотел бы видеть славного Эдика бесчестным, счастливого Эдика — несчастным. И та, о которой вздыхал, помогала мне в этом. Она стала садиться к нему за парту, о чем-то шушукаться, и было видно, как ей с ним интересно, легко и весело. Вот тогда окончательно определилась и цель моей досады по чужому добру — видеть, как рыжий везунчик из счастливого порхания впадает в бедствие, мечтать об этом.

    Однажды при девочках, перешедший из другой школы боксер, одним ударом в челюсть опустил на пол нашего рыжего просто за какое-то слово. А я стоял над ним, удивленно глотающим кровь, и радость от воплощения червивой мысли напрочь и без спроса выдавливала сострадание.

    Мама, увидев мои слезы ревности из-за его совместного похода в кино с моей любовью, сказала, что с таким мироощущением я сам просто преждевременно загоню себя в могилу. Чувствуя, что это не действует, она припугнула мифом о том, что и там грех будет терзать мою душу с еще большей силой, но уже без малейшей надежды на утоление. Мама не была по-настоящему верующей, а метафизику зависти понимала так. И я застыл как доисторический жук в янтаре. Где-то между завистью и страхом.

    В девятом классе у рыжего «баловня судьбы» обнаружили рак. После операции он потерял руку и часть грудной клетки. Почти весь класс ходил навестить его в больницу, а я не смог. Еще долго мысли о собственной ущербности, даже порочности не покидали меня. Я растерял остатки того немногого, чем мог гордиться — воли и устремлений к порядку. Скрежеща зубами под подушкой, пытался я с отчаянием отогнать того, кто сверлил мне в ухо надсадной дрелью: «Поздно выть, что ты не хотел вот так... Это воплощение мыслей, не так ли, трус? А в чем он виноват? Только в том, что родился Богом поцелованный и с душой нараспашку? Тебе никогда не стать неправильным, ну и живи так, если сможешь...»

    Любимое изречение врача Петера Сафара «Когда идешь по тонкому льду — танцуй!» было не про меня. Вплоть до институтских лет, а скорее, — до начала самостоятельной работы, когда уже спали какие-то шоры, появилось изумление от свободы делать свое дело «Lege artis» — "по всем правилам искусства", и в то же время непринужденно, красиво и лихо. Мне тогда повезло на учителей. Ему же это было дано от рождения. Но, если и не вырывался мой зверь наружу в виде конкретных поступков, а только таился в зловонном клубке мыслей, разве легче от этого было мне?

О, зависть! Удушливая, наглая жаба! С юности не знаюсь с этой унижающей, черной тёткой. Она ходит рядом, ухмыляется и кланяется, а я делаю вид, что мы почти незнакомы.