Тяньши

    Он устроился к нам, вернувшись из Африки. Отработал там по контракту два года. Рассказывал про Луксор и пирамиды, аж захлебывался. Старше меня лет на шесть, с крысиным тонким лицом и серыми рыбьими глазами. Коллега Сева Кафтерский разговаривал тихо, ласкаясь и дребезжа. Во взгляде и повадках пряталась какая-то странная неуверенность, даже пришибленность. 

На фоне наших бравых страдающих суперменством интернов, он вообще смотрелся студентом первого курса, а ведь имел стажа около двадцати пяти лет за плечами и высшую категорию. С ним в институте учился наш всеми любимый великан и незлобный грубиян Володя Прокофьев. Когда Сева после представления заведующим на планерке пожелал сначала походить, присмотреться с месяц по разным операционным вроде постажироваться, войти в курс, Прокофьев не выдержал:

— Сева, я не ослышался? Месяц? У нас интерны-первогодки в нейро- и кардиохирургиию на наркозы сами ходят. Ты чё, с дуба упал? Месяц! Три дня. Освоишься — и в ярмо!

 Он «стажировался» неделю, и этого срока нам хватило. Стало ясно, что это за устрица. Нет, поначалу он не вызывал ничего к себе, как не вызывает никаких чувств холодная рыба, кроме радости видеть ее красивые плавники. Всегда корректен, осторожен, галантен со слабым полом. Но ощущение, что не была введена ему в свое время «прививка» взаимной выручки, возникало у всех, кто с ним соприкасался. Это становилось видно сразу. Такая у нас специальность. Мы рискуем чужими жизнями и своей свободой. Если ошибки терапевтов видны не сразу, и их можно потом в большинстве своем исправить, то наши осложнения внезапны, смертельно опасны и непоправимы. Неписанный кодекс немедленной действенной помощи вводится в организм анестезиолога как прививка еще во время интернатуры, стажировки и остается там, в сознании, как второе «я». Если вы увидите, что по коридору больницы бегут врачи и медсестра с чемоданчиком, знайте: это бегут анестезиологи, и, значит, где-то умирает больной… Мы бегущие врачи.

Не прошло и недели, как мы оттягивали от него Прокофьева, чтобы тот не испортил красивое лицо коллеге. Выпив немного спирта и остыв, Володя поведал такое: "Представляешь, захожу я в нейрохирургию, а Иришка сидит в предоперационной и плачет. Спрашиваю: "В чем дело?" Она рассказывает, что на интубации чуть больную не потеряла. Женщина сто десять кило, шея короткая. Почти нет шеи… Сделала три попытки и безуспешно, а пациентка уже почернела. Маской не раздыхивается. Вот-вот будет остановка. С четвертого раза вслепую получилось… "А где же", — говорю, — "Был Сева? Он же к тебе как бы «стажироваться» ходил? К тебе, врачу первого года работы, он, врач высшей категории со стажем…" Отвечает: «Он все время за спиной стоял и молчал. Сам не помог, и даже не позвал никого…» 

Ну, пожурил Севу заведующий на планерке и всё. Но с этих пор он окончательно стал «не наш», «бракованный», «ущербный». Оказалось, это были еще цветочки. Я всё не мог понять, кого мне напоминает его жест, когда он, стоя у стены, складывал ручки перед животом и потирал ладонью об ладонь. Помогли институтские воспоминания Прокофьева. Сева был председателем комитета комсомола курса и регулярно закладывал в деканате своих же комитетчиков. Всё! Картинка вырисовалась отчетливо. Это чеховский «Беликов». «Как бы чего не вышло…» 

Через месяц Сева начал подсиживать нашего заведующего, а попросту стучать на Семёныча главврачу, о чем главный сам же тому и рассказывал. Мы хотели сексоту начистить рыльце, но наши дамы упросили не связываться с дерьмом. Вот такой сослуживец. Коллегой его назвать язык не поворачивался. Казалось, он не чувствует презрения или не обращает внимания на плохо скрываемое отвращение окружающих. Случались и у него на наркозах тяжелые осложнения. Кто был рядом, конечно, помогал, но гурьбой не бежали. Скоро наша служба отделилась от общебольничной, и я остался в этой заново созданной группе. Семёныч с радостью и ко всеобщему удовольствию отделения сплавил к нам Севу.

Там проявилась еще две стороны его натуры: патологическая любовь к денежным знакам при общей непорядочности. Благодаря этим его чертам мы иногда оказывались в глупейшем положении. Сева мог часа по полтора беседовать с каждой беременной накануне предстоящего кесарева сечения. У нас на это уходило около получаса. Но, как оказалось потом, он убеждал женщину не покупать медикаменты, всякие шприцы, бинты, капельницы и многое другое, что полагалось приобретать пациенткам для проведения анестезии. Он просил дать на это деньги ему, уверяя, что всё обеспечит сам. Женщина с готовностью платила. Сева собирал пакет медикаментов для неё из сэкономленных с прошлых анестезий лекарств и всякой мелочи, вроде шприцев и капельниц. Кое-что выпрашивал у старшей сестры, как бы для себя лично. Пакет хранил у себя в столе под замком до дня плановой операции. Так он немного зарабатывал. Этим способом некоторые выживали тогда. Подчеркиваю — выживали, а не обогащались. Но роддом — не плановая хирургия. Кесарево сечение — операция условно запланированная. Роды могут начаться когда угодно. Ночью наркоз проводит дежурный. И вот на смене другого анестезиолога у этой беременной начинались схватки, и ее нужно было оперировать срочно. Анестезистка в операционной, зная, что женщина готовилась еще неделю назад на плановую операцию, спрашивала: «Вы приобрели пакет для анестезии? Где он?» Роженица стонала: «Нет. Доктор сказал, что всё будет…» Но Сева никогда и никого не предупреждал. Начинались скандалы, суета, нервозность… Потом он иногда извинялся, возмещал старшей сестре использованный для пациентки «нз». Но, как говорится, «осадочек-то…»

Вот там, в роддоме, и произошла история, открывшая мне такую сторону человеческой гнили, о которой я даже не подозревал.

Утренняя маршрутка изматывает за сорок минут так, что после поездки нужно полчаса отдыхать. Давка, вонь, грязь, дребезжание, шансон… Впервые приехавшие к нам иностранцы не могут понять, почему по утрам лица у граждан на улицах такие, будто их всех ведут на расстрел. Нет же. Просто это они идут на остановку, предвкушая, как будут добираться на работу.

В тот день я приехал всего на полчаса позже. Работа сменная, уйти вовремя если сменщика нет из роддома нельзя. Сева почти ласково, понимающе улыбается, он великодушен. Сидим, пьем чай, сдаем и принимаем смену. Я ухожу покурить. Вернувшись, застаю его еще в ординаторской:

— Ты чего еще здесь? Уже начало десятого… 

— У тебя есть несколько минут? — мнётся он. — Я хотел тут… с тобой поговорить об одном деле. 

— О каком? — спрашиваю, невольно пряча руки в карманы. 

— Знаешь, я недавно начал заниматься одним... ну, короче, бизнесом. Можно за короткое время сделать хорошие бабки. Только нужно начать прямо сейчас, потом ничего не получишь… Значит, слушай: одна фирма выпускает репродукции картин мировых художников в высоком качестве. Ты покупаешь большую партию и сразу выходишь на первый уровень. Это сто баллов. Потом я тебе помогу найти покупателей оптом. Когда их наберется десять человек, ты выходишь на второй уровень. Это пятьсот баллов. Картины уже нафиг никому не нужны, только набирай людей. Обзванивай друзей, знакомых, родственников! А за тысячу баллов уже…

— Хватит, Сева, — останавливаю его. — Это пирамида. Я там уже побывал. "Тяньши". Слыхал? Это про биодобавки. А ты вообще знаешь, что большинство пирамид это деструктивные секты?

— Да ну! Ты преувеличиваешь! — он обаятельно улыбается, и во мне закипает:

— Послушай, я-то попал в это «гэ» по глупости и от безденежья. Слава Богу, вылез, когда разобрался… когда мне стали намекать, что придется бросить основную работу. А как же! Чтобы выйти на третий уровень необходимо управлять уже сотней таких же остолопов, большая часть которых заведомо потеряет вложения. Ты, я вижу, осознанно готов записать в такую команду своих друзей, знакомых и родственников?

—Ну, хозяин — барин… — он пожимает плечами. — Только, смотри, через две недели будет поздно. Ладно, я тебе оставлю вот эти две книжечки. Классные, почитай… Это нам на тренинге продавали… Только не потеряй…

— Сразу — нет. Забирай. Вообще, мне надо идти. Сегодня кесарево. Двойня у бабы с тяжелым диабетом. Пора готовиться. 

Он изменяется в лице. Крысиное личико бледнеет:

— Погоди! Это какая? Из восьмой палаты? Ее же на следующей неделе планировали!

— Знаю. А что?.. Позавчера был консилиум, перенесли на сегодня. Она после обхода попросила меня провести перидуралку.

— Как же?.. Я же с ней договаривался… И остаться теперь не могу, надо на тренинг… Чёрт!

— Расслабься, Сева. Уже всё вчера утрясли. Если деньги заранее брал, то отдать придется. Не буду врать, что я сожалею. Такое и со мной бывало. Женщины, знаешь …

Он остался сидеть с книжками в руках, глядя сквозь стену, а я ушел в операционную. 

Там уже начиналась бодрая возня. Неонатологи готовились к приему двойни. Это всегда радостно, но для них большой напряг. Нужны две бригады: «врач – сестра». Нужно подготовить два инкубатора, настроить два аппарата искусственного дыхания, с лаборантом договориться, чтоб был готов. Тяжелый сахарный диабет — это не шуточки. Новорожденным часто требуется реанимация. Особенно при не доношенной двойне. Рутинной проверкой своей аппаратуры я остался доволен: кислород в системе, мониторы, аппарат, инструменты — все работало. Анестезия сегодня периидуральная. Женщина не спит и не должна при этом. Она волнуется, хочет поскорее увидеть свою двойню. Она знает: это ее последний шанс. Акушеры извлекают первого. Это мальчик. Кричит вяло, почти стонет. Извлекают второго. Девочка. Она висит на руке акушера, как тряпочка. Крика нет. Педиатры что-то долго возятся. Она всё не кричит. Такое бывает со вторыми. Ничего. Сейчас дадут кислород через маску, и «раздышат».

— Кислорода нет! — испуганный неонатолог поворачивается ко мне от столика с ребенком.

— Как? — леденея, я выбегаю в коридор. Здесь вентиль на стене открыт. Слетаю на первый этаж. И здесь открыто... В мозгу что-то лопается: «Думай! Подожди, есть же еще один вентиль в приемном роддома... но он почти под потолком... Его никогда не закрывают, только когда ремонт...» 

Впрыгиваю в приемное, становлюсь на табурет и, не веря глазам, нащупываю почему-то закрытый вентиль. Открываю. Кислород тихо шелестит в металлической трубочке на стене. Пока добегаю до операционной, оба новорожденных уже розовые и орут в два горла так, что заглушают всё вокруг. «Раздышали. Слава тебе, Господи!..»

Операция закончилась. Дети лежат в инкубаторах стабильные, мать в палате. Я сижу в ординаторской и не могу понять произошедшего: «Как же так? Я отчетливо помнил, что открывал вентиль на своем наркозном аппарате, и кислород шуровал под давлением. Черт! Болван! А почему не проверил вентиль в коридоре? Да. Не проверил! Значит, перед мойкой роддома в приемном кислородчики завернули вентиль, а потом не открыли снова? А ты понадеялся… Давление могло быть остаточным… Ты проверил, выпустил остатки, а когда кислород понадобился, то система была пуста. Краса-а-а-вец! Чуть не угробил двойню на глазах у матери!»

Так я казнил и съедал себя много дней. С двойней было все нормально. Выписались через две недели, минуя реанимацию. Утром на выписке молодая мамаша, стоя в приемном с двумя желанными конвертами на руках, дожидалась меня после ночного дежурства, чтобы сказать теплые слова. Их всегда хочется услышать:

— Ну а вы, доктор, молодец. И хладнокровно так делаете. Прелесть!

— М-да… Я, знаете ли, никогда не волнуюсь, — говорил я неизвестно зачем, но чувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только отводил в сторону глаза.

***

Прошло полгода, и роддом опять закрылся на мойку. Сева к этому времени давно рассчитался. Наверное, влез в «пирамидальные» дела по самое горло… Говорили, что он почти ежедневно обзванивает всех, кого знал по больнице. Не стесняется звонить даже домой.

Однажды утром я собрал вещи и спустился в приемное, чтобы идти в анестезиологию. В дверях столкнулся с кислородчиком, сухощавым мужичком лет шестидесяти. Он загружал в тележку пустые баллоны из-под закиси азота. Я решил попросить его насчет злосчастного вентиля:

— Филиппыч, я вас очень попрошу, в следующий раз, когда будете закрывать кислород здесь, в приемном, — открывайте его после мойки. А то я в прошлый раз забыл проверить…

— Доктор, претензии не ко мне, — обиделся тот. — Я этот вентиль в жизни не трогаю. Да он, вишь, как высоко. Я и не достану. Нужен он мне.. я закись азота вожу. К закиси претензий нет?

— Да, то есть нет, Филиппыч. Спасибо. Извините…

Я направился в другой корпус, и пока шел, остатки моей веры в то, что хороших людей на этом свете больше, чем гнилых, таяли стремительно. Вспомнив наш разговор с Севой, я почувствовал, что это он, уходя, мог завернуть вентиль. Чтобы насолить мне за «отнятый» наркоз. За потерянные деньги. За мой отказ влезть с ним в аферу. Мало ли, за что еще… И не докажешь ведь… Но дети?

Господи, какая же лютая муть сотворилась в мозгу этого «беликова» чтобы удумать такое? Через год Сева привозил, говорят, кого-то на консультацию к хирургам. Ему очень повезло, что я в это время был в отпуске. Вот такие пирамиды.