Про потерянные очки

И сказать-то смешно: потерял очки.

Потрогал место, где лежать должны – шершавую плоскость прикроватной тумбы. Пусто. Лишь печально поблёскивает в стакане с раствором вставная челюсть.

Всю спальню обшарил. Даже в потайной ящичек в шкафу залез – там я лотерейные билеты храню. Жена, понимаете… А вчера как раз Серёга заходил, просил для себя пару билетиков. Удачу испытать хочет, наивная душа. Я ему, конечно, билеты отсчитал. Из невыигрышной кучки. У меня на такие дела чутьё.

Двойная неудача! Ни очков, ни билетов. Пустота навевает грусть. Должно быть, сынок шалит.

Побежал спрашивать. Не видел, говорю, очки отцовские? Не далее, как тем вечером, с ним вместе в гараже сидели, машину перебирали. А я перед тем очки всегда снимаю: приходилось уже разбивать по неосторожности.

Ишь, как напыжился, бестолочь. Глазами сверкает, точь-в-точь как мать.

- Не знаю, - говорит, - я за твоим добром не следил. Слишком занят был.

- Чем же ты был занят, - интересуюсь, - что на отца внимания не обратил?

- Так ведь пока ты в кресле своем качался да с Серёгой за жизнь трепал, я весь вечер под машиной проторчал в позе молодой жены. Откуда ж мне было время найти, чтоб за тобой ещё смотреть?

- Что же, и билетов моих ты не брал? Кроме тебя, никому не известно, где я их от Марьи Степановны прячу.

- Некогда было. Ты, когда спать ушел, гараж на ключ запер; так я всю ночь замки вскрывал. Теперь со мной во всём селе никто не сравнится.

Оставил сына в покое – пущай сидит один, коль такой неприветливый.

Пошёл к Серёге в гости, благо живёт напротив. А он меня едва завидел – глазки опустил и давай задом вихлять в сторону дома. Но я его, конечно, догнал и за пуговичку ухватил.

- Не видал ли, - спрашиваю деловито, - очков моих? Вчера, точно помню – были. Сегодня встал с утра – нема! А я человек аккуратный, всегда вещам своё место имею. Ну, чего молчишь, рыба-селёдка? Признавайся, собака шелудивая, где моё имущество?

Молчит Серёга, знай глазами хлопает. А потом как завопит бабьим голосом:

- Не брала ничё, Василь Петрович! – И по рукам мне, по рукам.

Всмотрелся – матерь божья! Вовсе не Серёга передо мной, а жена его Маруся в мужнином ватнике да нараспашку. А я, значит, её за Серёгу принял, а пуговичка у меня меж пальцев – вовсе и не пуговичка, а та маленькая часть необъятной груди, которою дети кормятся.

Осрамился, нечего сказать! Повинился перед Марусей. Слепой, говорю, без очков. Видишь, какая беда. Подтаяла, в дом ввела, чаю мне с малиновым листом поставила. А тут и Серёга пришел.

- Привет, сосед! – говорю ему, а сам думаю: догадается стервец, зачем я пожаловал? – Как твои дела?

- Как сажа бела! Билеты твои – поганище. Зря деньги потратил!

И смотрит так недобро, и рукой будто бы неспроста под столом поводит. Уж не табуретку ли нащупывает?

- Не смей швыряться, Серёга. Я из-за тебя вчера очки потерял.

- Очки! – радуется сосед. – Так сиди смирно, я их тебе сейчас вотру. «Билеты лотерейные купи – хорошие, миллионные!»

Последнее он говорит нарочито тонким голоском. Плохо, Серёга, стараешься. Вовсе не такой у меня голос.

- Пойду-ка я до дому, - говорю. – А ты, Сергей Николаич, зазря на меня нагнетаешь. Я тебе от самого сердца билетики оторвал, продал, знай, себе в убыток. Почём же мне знать, есть в них польза или нет?

- В самом деле, - вклинивается Маруся: сверлит мужа неодобрительным взглядом, руки уперла в круглые бока. – Говорила я тебе: не играй в лотерею. Не послушался, потерял свои гроши, так неча на соседа пенять!.. Пойдём, Вася, провожу. А очки у Марьи спроси. Жена – она всегда знает, где мужнино добро искать.

Проводила меня Маруся до самого плетня, где кусток малиновый буйно множится. Из куста на дорогу вышел слегка не в себе, озираясь назад и прижимая ладонью к щеке влажный след от поцелуя. Видать, понравилось бабе, как я её пуговку крутил.

Дома – шум, гам и трескотня. В кухне плещется вода и скрипят железные щётки.

- Машенька, - говорю, - душенька моя, жёнушка, очков не видала?

- На что тебе очки, старый дурень? Читать, что ли, собрался?

- Сейчас читать нечего, а к вечеру свежую газету принесут. Как без очков-то? Да и не вижу ничего: вон Марусю под Серёгиным ватником не распознал.

- А ты еще больше с Серёгой борогозь, глядишь, и со мной его путать начнёшь. И так он здесь каждый вечер ошивается, глаза б мои не видели!..

Да, у Марьи Степановны норов крут. Щёки красны, буйны волоса встрёпаны, рукава по локоть закатаны. Трясётся на уровне моей талии её толстый зад – остальное внизу, где полощутся кастрюли да сковородки. Засмотрелся на Марьину красоту, опустился на табурет весь мечтательный.

- Машенька, - прошептал я, а голос срывается от прилива нежности. – Ты сегодня особливо хороша. Пойдём, может, на перинку да пообнимемся…

- Совсем сбрендил! Чего это тебе обниматься вздумалось? По ночам знай лягается да колобродит, а как солнце в полудне – перинку ему подавай…

- Так говорю же, приглядная ты. А, рыбонька?

- В ночи-то, знать, не такая приглядная?

- Так тебя разве добудишься ночью…

Брови насупила, схватилась за полотенце. Я тотчас уши к плечам прижал – не ровён час, отхлещет. Но Марья лишь руки обтёрла да на стол задом облокотилась.

Подмигнул ей молодецки, улыбку растянул. А она, хоть и делает грозный вид, всё ж розовеет.

Как понял это, так сразу осмелел, с табурета спрыгнул, к Марье приблизился. Зад её хоть в обхват бери – не обнимешь; да мне и надо-то всего, чтоб ладонь пристроить.

- Пойдем, - маню супругу к лестнице, - пока минутка есть.

- Тебе большего и не надо, - проворчала Марья, но всё ж пошла.

На перинку, ясное дело, сперва надо Марью уложить. Не то задохнусь под её любовью неземной. Платье домашнее – в сторону. Под платьем – тонкая сорочка, груди под нею словно моложе на пару десятков лет. И бельё женское, настоящее, не то что все эти модные стринги, на которых только вешаться. Марьины трусы можно под парашют приспособить.

- Эх, рыбонька!

Помолодела душа, вслед за ней и тело тянется. Рухнули с Марьей на перину, словно два юнца в полевую траву. Пружины удивлённо взвизгнули – давно с ними ничего подобного не приключалось. Только я их звука не расслышал: мне причудился странный хруст, а затем разом онемели обе руки.

- Стой, Марья… Больно что-то.

- Да что ж такое-то? – взвилась она. – То в постель тащишь, а то стонешь, как столетний хрыч! Где больно? Отчего больно?

- Пальцы не чувствую…

- Так выпростай из-под меня.

Кое-как вытянул руки из-под Марьиной спины. А за ними по простыне – красный шлейф из десятка порезов.

- Тьфу, - сплюнула Марья, откинув одеяло. – Вот и пропажа твоя. Опять снять перед сном забыл да заправил постель не глядя.

... А билеты я после нашёл. Правда, до меня их сперва Марья Степановна отыскала, пока лазила в медицинский шкафчик за бинтами и перекисью. На ужин мне в тарелку вместо еды две аккуратных стопки положила. Разрезанные надвое.

Больше билетов не покупал. Мир в семье дороже.

И вкусный ужин тоже хочется.