Прости меня.

Отгремела война. Плакали все: кто от счастья, что кончилось злое время, и никто из семьи не погиб, кто смеялся и горевал одновременно: кто-то из семьи выжил, а кто-то – нет. Страшно было смотреть на многодетных вдов черных от горя, на родителей, потерявших своих сыновей – радость и опору в старости. Люди радовались, что не будет злых похоронок, а на улицах истошных криков вдов и осиротевших детей, и стариков.

Ликование первых дней поутихло, а горе продолжало гнуть к земле вдов. Днем остервенело работали, глушили сердечную боль, а ночью стонали от нее. Холодная вдовья постель напоминала о счастливых днях супружества, о сокрушающих ребра объятиях ласковых, надежных рук. Хотелось прижаться к широкой твердой груди, такой сильной и нежной, вдыхать чудесный аромат родного человека. С упоением слушать удары могучего доброго сердца: тук-тук-тук… и радоваться счастью открыто, взахлеб. Вместо этого мокрая от слез подушка и опухшие глаза поутру.

Яркий луч майского солнца кольнул припухшие веки, и Елена Марковна проснулась. Она поднялась с кровати, тонкие изящные пальцы поправили длинные пшеничные локоны, а халатик облек ее голубым шелком. Тело словно создано гениальным скульптором в час великого вдохновения. Старший хирург госпиталя, подполковник медицинской службы, в свои тридцать лет Елена Марковна выглядит дивно молодо. Среди молоденьких санитарок и медсестер госпиталя она, как лебедь среди диких уток. Идет по госпиталю царственной походкой, спина прямая, голова гордо приподнята, достоинство сквозит в каждом движении и жесте, а в серых глазах доброта и желание помочь, спасти от боли, посочувствовать и утешить. Больные только вздыхали на эту красоту и, по признанию многих, быстрее выздоравливали.
От ухажеров, вплоть до генералов, не было отбоя. В ответ, за ухаживания и комплименты, они получали добрую улыбку серых глаз на тонком, чуть скуластом лице. И только однажды некий молодой красавец генерал повел себя несколько вольно, и тут же хлесткая пощечина отрезвила его. В кабинете они были вдвоем, и вроде бы никто не видел. но разве что-нибудь скроешь от пронырливых медсестричек и санитарок, через час о пощечине знал весь госпиталь. Еще утром Лену ласково называли Леночкой, особенно старики за тридцать, а к вечеру – Елена Марковна.

- Если в тылу нас ждут такие женщины, нам сам черт с его чертенятами не страшен, не то что какой-то занюханый Гитлер, - говорили в палатах.

Прибыла новая партия раненых на место вылечившихся и пощечина обросла подробностями, затем еще и еще. Давно забыли имя генерала, а вот то, что Елена Марковна свернула его в бараний рог и повесила сушится, как мокрую портянку, знали все. Медсестры и санитарки весело докладывали Елене Марковне новые подробности, она только грустно улыбалась и терпеливо ждала редких писем от своего Клима, танкиста.

А год назад, в мае сорок пятого, пришла похоронка. Елена Марковна прочла казенную бумагу и прошептала:

- Не верю. Ты не мог так поступить, не мог. Ведь я люблю тебя, только тебя, - и заплакала горько, навзрыд.

Дочь Катенька, ангельское белокурое создание шести лет, обняла маму:
- Ты зачем плачешь? Ты не плачь, а то и я буду.
- Папу убили.

- А ты не верь, мамочка, нашего папу не могли убить, потому что он неубиваемый. Это чей-то другой папа, совсем не наш.

В ответ мама молча протянула дочери похоронку. Катенька взяла бумажку осторожно, за уголок, словно противную жабу, и внимательно рассмотрела с обеих сторон и даже понюхала. И уверенно вернула.

- Нет, мамочка, это не правильная похоронка. Она пахнет неправильно.

Приходили соседи, жалели, успокаивали, как могли. Последним пришел Степа Культяпый. Так-то он Свиридов, но вернулся с фронта без правой кисти, почему и прозвали. Прозвище жестокое, но в послевоенное время, когда инвалиды наводнили вокзалы и городские рынки, как бы и нет. Он прошел к столу, расшатанный стул слегка качнулся под тщедушным телом. Степа положил руки перед собой и от того узкие плечи под застиранной гимнастеркой стали еще уже. Обычно юркие карие веселые глаза смотрят серьезно и даже строго.

- Ты, Елена, зря мокреть разводишь, жив Клим. Не такой он человек, чтобы, значит, вот так запросто дать себя убить, тем более в последний день войны. Я его знаю, сколько себя помню. Он навроде меня, живучий значит. Когда мне кисть миной оторвало, так я ремешком сам культю перетянул чтобы, значит, кровью не истечь. Рота наша драпанула, кто живой остался, а меня бросили. Я отлежался, сколь потребовалось, встал и пошел. Вышел к партизанам и полгода учил их минному делу. А летом командир, сволочь неоднократная, в тыл меня отправил. Отблагодарил, значит, пес смердячий.

- Степа, ну какие сейчас партизаны, война закончилась.

- А причем тут партизаны? Я ведь тогда контузию получил, и память потерял. Частично. Минное дело помню, а кто я и откуда – хоть убей! Меня так и звали в отряде: Минер. А когда из отряда в Москву, в госпиталь, сплавили, там на мое счастье Сашка Тихий оказался. Да ты его знаешь, он до войны в нашей компании был, а сейчас начальник железнодорожной милиции…

Елена Марковна кивнула.

… и на фронт нас разом забрали. Вот он меня и признал. Стал всякие истории вспоминать и рассказывать, тут я кое-что и вспомнил. Писать Таньке не стал, хотел ей сюрприз, значит, сделать. Захожу домой, в новенькой форме, с орденом Красного Знамени, а Танька полы моет. Увидела меня, как заорет благим матом невесть что, и меня той тряпкой, тряпкой по плечам. Всю красоту и торжественность момента испортила. И тут же на шее повисла. Чего-то орет, как потерпевшая, бормочет и повизгивает, насилу успокоил. Потом уж сказала, что с перепугу: я ей под утро приснился, а к обеду вот он я, во всей красе и гордости. А похоронка на меня, на тот день, уже восемь месяцев, как пришла. И что самое интересное – память вернулась. Вспомнил даже то, чего не знал. Вот ты, как врач, как такой научный факт объяснишь, чтобы, значит, контуженым память возвращать мокрой тряпкой и бабьим визгом со слезами?

Елена Марковна только улыбнулась.
- Спасибо тебе, Степа. А то я совсем что-то… Завтра же начну посылать запросы во все госпитали, какие найду. И вообще… Может быть, выпьешь?

- Довольно странный вопрос для орденоносца и фронтовика: конечно выпью, но только если ты веришь, что Клим жив, - и Степа внимательно посмотрел в глаза Лены.

Она не отвела взгляд:
- Да Степа, конечно. Я тоже выпью. За возвращение.

Больше года Елена Марковна посылала запросы через свой госпиталь во все другие, какие нашла, и всякий раз приходил ответ: …не значится. Вчера, после утреннего обхода, ее вызвал… нет – пригласил в кабинет..., начальник госпиталя Феликс Давидович Гроссман. Статный сорокалетний красавец, полковник Гроссман был предметом воздыхания женской части госпиталя. Черные курчавые волосы и седые виски, тонкое лицо аристократа и врожденные манеры интеллигента разили наповал. Прочих сотрудников он вызывал, а Елену Марковну именно приглашал. Елена Марковна видела это особое внимание, однако упорно держала дистанцию.

Одни относились с пониманием, другие, понятно, что женщины, завидовали и даже тихо ненавидели соперницу. Завидовали и ненавидели не от врожденного характера, а потому что время было такое, когда даже родить, естественное желание каждой женщины, и даже стремление к продолжению рода, было проблемой. Родить от какого-нибудь забулдыги душа противилась, а такие как Феликс Давидович были наперечет. Выйти замуж так и осталось для многих несбыточной мечтой, не было женихов, многих война выбила. Женатые возвращались к своим семьям, а вернувшихся с фронта холостяков, больше привлекали молоденькие невесты, до двадцати. Многие из тех, кому далеко за двадцать, кто вынес на своих хрупких плечах всю тяжесть непосильно работы в тылу, так и остались на обочине.

Елена Марковна присела на краешек стула перед большим столом крытым зеленым сукном и вопросительно взглянула на полковника. Тот протянул распечатанный казенный конверт.

- Вот Елена Марковна, последний ответ. Увы, все то-же… Я сделал все, что мог. Больше писать некуда, во всяком случае, я не знаю куда.

Елена Марковна кивнула, в серых глазах боль и безнадежность.
- Спасибо Феликс Давидович. Я могу идти?

- Нет-нет, тут такое дело… Вчера я был там, - Гросман ткнул холеным пальцем, в потолок, - в общем, меня переводят в Москву. Дают звание генерала и кафедру в Военно-медицинской академии….

- Поздравляю, - улыбнулась Елена Марковна.

- … а на это место, - он отмахнулся и ткнул пальцем в стол, - предложили вас. – Я поддержал вашу кандидатуру.

- Феликс Давидович, ну какой из меня начальник? Тем более хозяйственник. Ведь теперь вы больше хозяйственник, чем врач? На вас лекарства, бинты и простыни, уголь на зиму и вечно пьяные истопники, разбор бабьих склок и прочее. Нет, это не для меня. Я хочу поступить в аспирантуру. Материала за войну собрала достаточно, и особенно по пересадке кожи.

- Вы уверены…? – глаза полковника радостно блеснули.

- Абсолютно! Ведь сколько калек наплодила война, и многих можно и нужно вернуть к полноценной жизни. Работы не на один год, и мне нужны знания.

- Ну, хорошо, тогда так, - Феликс Давидович нервно покрутил в пальцах карандаш, лицо слегка порозовело, - только не знаю, как сказать, чтобы вы поняли правильно. Я ведь тоже искал свою семью, и тоже верил, наделся. Но, увы.… А жизнь продолжается, и надо жить.… Это делается по-другому, как-то по-людски что ли, с цветами, шампанским.… Но обстоятельства…

- Вы хотите сделать мне предложение, - засмеялась Елена Марковна, смех получился нервный, искусственный.

- Да, конечно да! Я хочу, очень хочу, чтобы мы поженились. Я не прошу немедленного ответа, вам не семнадцать лет, чтобы вот так, очертя голову, хотя мы вместе прошли войну. Я все продумал, уверяю вас. Отдельная квартира и солидное жалованье мне обеспечены. А это, согласитесь, всегда важно. Катенька будет устроена в лучшую школу, в том числе и музыкальную, найму лучших репетиторов. У Катеньки прекрасный слух, больные в восторге от ее пения, создам все условия. А там и консерватория не за горами. Ваше поступление в аспирантуру и прочее связанное с ней я обеспечу, хотя с вашим опытом и талантом вы сами поступите без особого труда. У вас будет безграничная возможность заняться наукой, и только наукой, а не быть домохозяйкой, - на одном дыхании, как влюбленный юнец, выпалил Феликс Давидович.

Елена Марковна задумалась, мысли запорхали суматошно, как вспугнутые воробьи: «А если действительно.… Ведь он говорит искренне, это видно, он будет любящим мужем и отцом. А Москва это... Москва! Там Жизнь, Большой театр, перспективы, более культурное окружение. Да и ребенку нужен отец, а Феликс вполне… Я его уважаю, а может быть и полюблю. Хотя.… А что я теряю? Мне всего тридцать, вся жизнь впереди, а Клима не вернуть. Я сделала все…».

- …И стану я генеральша Елена Гроссман? Неплохо звучит, - задумчиво сказала Елена Марковна.
- Вам лучше остаться Арсеньевой, а Катенька выберет фамилию при совершеннолетии, ведь евреев не любят. Хоть мы и живем в стране со стертыми, вроде бы, понятиями о национальности и социальной принадлежности, мы так и остались для многих жидами.
- Ну, зачем так уж… Еврей, это национальность, а жид, скорее, состояние души. Как, скажем, украинец и хохол. А Катенька о вас отзывается с уважением, и даже больше.

- Ну так что…?
- Посоветуюсь с Катенькой. Только мне не понятно...,
- Что именно?

… сначала вы предлагаете мне должность начальника госпиталя, а после этого замужество. Если я соглашусь на должность, о нашем браке не может быть и речи.

- Все просто. Вы все равно узнали бы о разговоре «на верху», и с моей стороны не прилично его скрывать. Вы человек не меркантильный и поедете со мной, только если питаете ко мне чувства. А это залог благополучного брака. Если выберете должность, значит о взаимных чувствах речи нет, и этот разговор надо забыть. Как и не было. Я уеду и буду знать, что сделал для любимой женщины все, пусть и без взаимности.

- «Зануда, такой правильный, аж противно. С другой стороны, он не сопливый юнец, чтобы тащить красивую самку, правдами и неправдами, в постель». - мелькнула досадливая мысль.

Разговор был вчера. Всю ночь Елена Марковна искала оправдание для замужества, а когда находила, злой червячок впивался острыми зубами в сердце: «Жив Клим, жив! Ищи его, ищи!». Под утро навалилась тяжелая дрема и привиделась размытая фигура Клима и голос: «Я люблю тебя и Катеньку, поэтому выходи замуж и будь счастлива, а я умер для вас».

Сейчас Елена Марковна готовила завтрак. Вошла Катенька в белом платьице в красный горошек, и коричневых новеньких сандалиях на босу ногу. Личико светится счастьем, но когда увидела опухшие мамины глаза, личико помрачнело.
- Ты опять плакала, - сказала серьезно Катенька, - ты не плачь, а то мне тебя так жалко.

- Катенька, это же во сне, я ничего не могу поделать, пока не проснусь.
- Все равно не плачь, а то папа сегодня придет с войны, а ты зареванная вся, и он расстроится.
- Что?! Что ты сказала?! Скажи еще раз.

- Ну что ты как маленькая, которые уши не моют. Сегодня папа придет с войны. Он весь такой высокий и большой. На нем новая форма и грудь вся в блестящих орденах, даже кителя не видно. В блестящих черных сапогах, черных перчатках, а на голове фуражка, - восторженно сказала Катенька и добавила грустно: - Вот только лицо не вижу.

Мама присела, руки непроизвольно притянули дочь, из глаз хлынули слезы.

- Не придет папа. Никогда не придет. Вчера пришел последний ответ.

- Придет, только ты хоти сильно-сильно, вот так, - Катенька слегка отстранилась и прижала к груди кулачки и зажмурилась на секунду, - а ответ пришел правильный. А который пришел в начале весны, тот не правильный. Я тебе говорила, что он пахнет неправильно. И он сейчас у меня в книжке лежит.

- Надо взять командировку в тот госпиталь, Феликс не откажет. За два-три дня обернусь, - отстраненно произнесла Елена Марковна, - и Катеньку возьму.

- Нет, мамочка, ты одна ехай, а то папа придет, а нас никого. И мы будем ждать тебя. Я буду папу причесывать и ушки чистить, а еще буду стирать ему одежду и гладить, и обед готовить. Вот.

- Как ты выросла, совсем взрослая, - улыбнулась мама, - я сейчас схожу на вокзал и в госпиталь, а когда вернусь, мы все решим.

- А я приберусь и полы вымою, а папа придет и увидит, как мы его ждем.

Через полчаса Елена Марковна вошла в здание вокзала. В новенькой полевой форме, туго затянутая портупея с пистолетом «ТТ» подчеркивают высокую грудь и в меру выпуклые бедра, хромовые сапожки на длинных стройных ногах отбрасывают ослепительные блики. Она просмотрела расписание поездов, строгое лицо посветлело, и прошла в буфет. В буфетном зале табачный дым смешался с запахом жареного лука и вонью прогорклого масла. За столиками едят и пьют гражданские и военные, между ними бродят калеки-попрошайки в надежде выпить на дармовщинку. В зачумленном воздухе стоит не громкий гул вперемежку с пьяными выкриками.

Елена Марковна поморщилась и уже шагнула к буфетной стойке, когда внимание привлекли двое за дальним столиком. В пол-оборота к ней сидит Степа, а рядом, спиной к залу, широкоплечий полковник. Степа прихлебывает пиво из кружки и что-то энергично говорит, полковник изредка кивает и нервно поводит плечами. До чего же знакомые плечи и эти движения, будто китель жмет!

- Клим? Не может быть, он бы сразу домой, - мелькнула суматошная мысль.

Елена Марковна прошла между столиками и остановилась неподалеку.    Сердце яростно заколотилось, требовало подойти и спросить, но врожденная деликатность сдерживала, что бы вот так просто подойти к незнакомому человеку. Теперь полковник стал виден в профиль. Перед ним кружка пива и стакан водки. Грудь блестит от орденов и медалей, ладони в черных перчатках. Елена Марковна подняла глаза и обомлела от жалости...

За четыре года она насмотрелась ужасов. Осенью сорок первого фронт проходил неподалеку от города, раненых везли нескончаемым потоком днем и ночью. При виде первых раненых, окровавленных и грязных, пропахших порохом и потом, Лена едва не упала в обморок. Одно дело трупы в анатомичке, тихие и молчаливые, или чистенькие мирные граждане с их примитивными занозами и аппендицитами, и другое – живые истерзанные тела, мальчишки, вчерашние школьники просят смерти, как избавления. Тихая городская больница наполнилась истошным криком и фронтовой бранью, перед которой тускнеет лагерный мат блатных. Раненые грозятся и умоляют, терпят боль пробитых свинцом и сталью молодых тел, смотрят на хирургов, как на божество. Кто-то умер с укоризной в глазах, так и не дождавшись, а кто-то со счастливой улыбкой, что пришло избавление и блаженный покой.

Лена приказала себе не распускать сопли, быть жесткой, а если потребуется, то и жестокой ради спасения. Теперь вскрывала брюшную полость, будто кролика, вынимала пули и осколки, штопала разорванные кишки, как порванные носки или оторванный рукав рубашки и чистила полость от грязи и крови. Пока на операционном столе меняют раненого, несколько минут отдыхает. И снова отпиливает кости, как плотник деревяшку, чистит и промывает сквозные раны, словно молочную бутылку или составляет сломанные и раздробленные кости. Если не хватало обезболивающих, раненому вливали стакан спирта, привязывали покрепче ремнями и Лена резала по-живому. Израненное тело под пальцами вздрагивает и корчится от боли, молодой и сильный организм противится вторжению острой стали и плачет, кричит истошно: «Нет! Я не хочу, мне больно! Отпусти…!» Тело извивается, корчится в попытке порвать ремни, и обессилено затихает, когда наложен последний шов. Только иногда мелко вздрагивает.

Двенадцать-шестнадцать часов у операционного стола было нормой. Если становилось невмоготу, хирург подстегивал себя камфарой. И снова бой до обморока. Остался вот он, последний стяжек и можно поспать час-два, но мозг отключился, ноги подогнулись, и тело падает, падает в блаженный покой. Операционные сестры, их меняли через шесть-восемь часов, как телохранители подхватывали и тащили чуть не волоком на кушетку, тут же, в операционной. Случалось, что заканчивали не сложную операцию по наложению шва.

…Лицо полковника было жутким. Левая щека впалая, как воронка, в багровых шрамах, от губ до уха вздулся грубый шрам, а поперек него шрамы, будто зашили разорванную щеку шпагатом, да так и оставили, а шпагат оброс мясом уродливыми буграми. Лицо перекосилось в недовольной гримасе, кожа розовая в темных пятнах и такая на вид тонкая, что ткни пальцем, и слезет, как кожура с вареной свеклы, а под ней слизь. Глаз выпуклый, как при базедовой болезни, и красные края век без ресниц, а над ними темно-розовая голая надбровная дуга. Остатки носа смотрят уродливо вывернутыми ноздрями, вместо губ дыра и видны ослепительно белые зубы и красные десна…

- А ведь лицо можно исправить, - в Елене Марковне проснулся профессионал, она, было, шагнула, но ее остановил голос Степы:

- Я тебе вот что скажу, Митяй, хватит тебе по вокзалам да базарам попрошайничать, калекством своим козырять. Руки есть…?

- Какой-то Митяй, а ведь похож, как похож на Клима, как похож! Эта фигура, движения и вообще... - рассеянно подумала Елена Марковна. - Нет, не он.Клим бы не пил пиво, он уже был бы дома... Сейчас куплю что-нибудь сладенькое Катеньке, пока очередь маленькая, а потом подойду, - Елена Марковна повернулась и пошла к стойке буфета, и не услышала, как из-под стола раздался бас:

- Степа, ну что ты, как особист, дай похмелиться фронтовику, ей богу последний раз.
- Митяй, ты вчера то же самое говорил, брысь отсель, - рявкнул Степа под стол и повернулся к полковнику.

- Ты вот, что, Клим, зря ты это. Я тебе второй час толкую: ну и что, что рожу перекосило, эка невидаль по нынешним временам. Ленка за войну и не такое видела, Я тебя, конечно, не сразу признал, но ведь признал? А жена родная тем более....
- Степа, прекрати, сказал, что не пойду, значит так и будет, - с досадой прошелестел Клим, и чуть склонил голову к Митяю.
- Ты где ноги потерял, солдат?
- В Сталинграде, в декабре сорок второго,- раздался бас.

Клим с легким стуком поставил кружку, ладонь в черной перчатке обняла стакан с водкой, и пошла за край стола. Клим непроизвольно наклонился и увидел безногого богатыря в замызганной гимнастерке. Он сидит в деревянном ящике с низкими бортами, вместо колес блестящие подшипники. Синюшное от водки щетинистое лицо  составлено словно из крупных блоков, а в мутных, бесцветных глазах вселенская тоска всех пьяниц, и мольба:- Дай опохмелиться, век рабом буду.

Богатырь увидел лицо Клима и побледнел, словно мукой посыпали. Несколько долгих секунд смотрел ошалело, рука непроизвольно сотворила крестное знамение и жест, отгоняющий чертей,

- Черт! Черт! Люди добрые, славяне! Спасайте! - вырвался из глотки тонкий крик, будто верещит раненый заяц, и тележка инвалида с грохотом покатилась по каменному полу.

- Ну вот Степа, сам видишь, если такой орел испугался, что про моих говорить. Да и здесь, ты только глянь, каждая сволочь отворачивается, как шеи не посворачивали, а я чем виноват? – зло сказал Клим, - тем, что приказ выполнил? Мы еще в Сталинграде поняли, что танки не для уличных боев. Мы там немецкие танки жгли, как спичечные коробки, только факел до небес, а они наши. И в Берлине…

- Клим, давай потом поговорим об этом, - поморщился Степа, как от зубной боли,- Лена тебя ждет, понимаешь – Ждет. Каждое утро выходит с опухшими глазами. Наштукатурится так, что пудра сыпется, а все одно видно, что плакала. Тут надо думать, как ее подготовить.

- Не надо никого готовить, даже не помышляй, - устало ответил Клим, - мне бы только взглянуть на них, и сразу уеду. Устроишь?

- Ну конечно, сделаем в лучшем виде, - обрадовался Степа, - там возле дома кусты и скамеечка есть. Помнишь скамеечку?

Клим кивнул.

- Ты через часик подходи, я все устрою.

Они ушли, оставив полупустые кружки и стакан водки. К столу резво подскочил инвалид на костылях и взахлеб осушил стакан. Блаженно прикрыл глаза, челюсти задвигались, словно жуют лакомство. Из состояния блаженства его вывела Елена Марковна.

- Товарищ солдат, тут был полковник с обожженным лицом, куда он ушел?

Инвалид открыл глаза, лицо стало испуганным, кружку с пивом прижал к себе.
- Это мое пиво, я не украл. Товарищ полковник угостили, так и сказали: Пей Горемыка, это фамилия моя такая, заслужил. А сами ушли.

- Не надо мне ваше пиво, - горестно улыбнулась Елена Марковна, - куда он ушел?

- Они пивом меня угостили, а куда пошли, не сказали. Только промеж собой говорили, что через час встретятся в кустах на скамеечке, посмотрят, не знаю, чего посмотрят, а потом товарищ полковник уедут. А куда – не сказали.

- Значит, он будет здесь не раньше, чем через полтора-два часа. Надо зайти к Тихому, попросить помочь, - подумала Елена Марковна, и ругая себя последними словами за нерешительность, пошла к выходу.

В это время Клим сидел на скамейке в привокзальном скверике и грыз яблоко. До встречи почти час, а идти минут десять, и потому решил побыть в тени свежей зелени кленов и кустов акации. Клим смотрел, как люди спешат по делам или отдыхают на лавочках. Бегают шустрые цыганята и что-то клянчат. Напротив Клима остановился босой цыганенок лет десяти, в красной замызганной рубахе и неопределенного цвета драных штанах до колен.

- Дяденька, дай яблочка, вон у тебя в кармане, - звонким голосом потребовал цыганенок.
- А по шее...?
- А ты догони!

- Ты что же, не боишься меня?- Клим показал ладонью на свое лицо.
- А чего бояться? Мой тятька с перепою пострашнее будет.
- Шустрый хлопец. Тебя что, тятька не учил, что еду заработать надо?
- Учил. И попрошайничать, и воровать – тоже работа. Только он сейчас пьяный спит, а мне яблочка хочется.
- У ну брысь!
- А я тебе станцую на пузе.… С купоросом.
- Это как? – опешил Клим.
- Дай яблочко, увидишь.

Клим достал из кармана кителя яблоко и протянул цыганенку. Тот ухватил лакомство и упал на землю. Поелозил на животе, взбрыкивая ногами, перевернулся на спину, в воздухе замелькали грязные конечности, и снова на живот. Вскочил на ноги и отряхнул одежду свободной рукой.

- Концерт окончен, - театрально поклонился цыганенок.
- На пузе ты танцевал, а где же – «с купоросом»?
- Дай еще яблочко, будет с купоросом.
- Вот ушлый народ, - хмыкнул Клим, - везде извернутся. Ты что же малец, так и будешь всю жизнь «на пузе с купоросом»?
- Не-а, я буду кузнецом, как мой тятька Павло. А если опять война, тоже пойду танки ремонтировать. Только ему на войне ноги оторвало, так он сейчас на протезах.

- Кузнец Павло, цыган, - задумался Клим, - был у нас в ремонтной роте. В сорок четвертом ему шальным снарядом ступни оторвало, наверное, он. Попрошусь подручным. Буду кочевать по полям, деревням, городам и весям. Не откажет своему командиру. А там как Бог даст. Во всяком случае в таборе привыкнут и не будут рожи воротить, как эти.… Не все конечно, но все же…

В госпитале, когда сняли повязку с лица, Клим попросил зеркало. Долго рассматривал изуродованное шрамами перекошенное лицо с бледно-розовой кожей и темными пятнами.

- С такой рожей только вурдалаков на кладбище пугать, - засмеялся Клим и вернул зеркальце.

- Да, вид еще тот - осторожно сказал хирург, - с лицом работать и работать, чтобы привести в соответствие. Хотя лицо не есть главное, и, в общем-то, поправимое. Постараюсь отправить вас в Москву, там есть шанс. У вас осколочное ранение в горло, связки порваны, могут быть спазмы с потерей голоса. Это, вероятно, пожизненно. Если бы осколок прошел дальше буквально на толщину газетного листа, вы захлебнулись бы кровью, и никто не узнал бы, где могилка твоя. Главное, что живы и руки-ноги целы. Остальное – мелочи жизни.

- Хороши мелочи, - озлился Клим, - одна рожа чего стоит, руки – сплошные шрамы, ладони как жабьи лапы, смотреть противно…

- Полковник, ну что вы как институтка за внешность беспокоитесь, - с досадой сказал доктор.

… на правой руке только большой и указательный шевелятся, едва ложку держу, остальные пальцы почти не чувствую. Левая ладонь тоже чуть живая.

- Так-так, - оживился доктор, - значит, что-то чувствуете, а поподробнее, что именно?
- Руки мерзнут, даже когда тепло, и пальцы как будто есть, а вроде и нет.
- Прекрасно, чудненько! Ложку вы сразу стали держать?
- Нет, постепенно. Я этими пальцами шевелю постоянно, а остальные… я уже говорил. И на левой руке.
- Спасение утопающих, дело рук самих утопающих, знаете такую истину?

Клим кивнул.

- Силой сгибайте и разгибайте пальцы, помогайте другой рукой.
- Пробовал. Больно до обморока, сил нет.

- Великолепно! Значит пальцы живы и ваша задача их реанимировать. Труднее всего победить себя, и вы будете впереди на лихом коне. Только не переусердствуйте. Потихоньку, полегоньку, ежедневно и регулярно. Да, в начале боль будет хуже, чем адская, это я обещаю, а также гарантирую, что через полгода-год кулаком быка свалите. Но и это не главное: у вас тяжелая контузия, очень тяжелая, нужен абсолютный покой и лечение, иначе я за вашу психику не поручусь. Я в военной медицине с Русско-Японской, так что поверьте: старый ворон зря не каркнет…

Почти год перевозили Клима из одного госпиталя в другой, и сутки назад выписали, как излечившегося…

- Помогите! – раздался истошный женский визг.

Клим вздрогнул и глянул влево. Рослый мужчина, на пол головы выше и много шире в плечах, спиной к Климу тянул на себя что-то, а там кто-то не отдавал это. Клим вскочил, левая рука ухватила за валун плеча под серой клетчатой рубашкой, и развернул к себе. На него глянули наглые карие глаза, под мощными дугами черных бровей, на сытой круглой морде недоумение: Ты что урод, совсем дурак? Это же я…!

Клим отличал фронтовика с одного взгляда. Он не мог объяснить, как, а просто увидел: это не фронтовик.

Конечно ты, а это – я! - взглядом ответил Клим, левая пятерня сгребла рубашку на груди гиганта, и врезал правой в наглую рожу. – Чвак!- и крошево зубов провалилось в глотку, губы вздулись кровавыми оладьями. Удар! Еще удар! Еще, еще…! …И кровавое месиво, с разбитой до кости кожей, вместо наглой бандитской хари. Белки глаз налились красным и закатились.

– Ах ты змей подколодный, еще глазки строишь, - остервенился Клим и рванул.
Раздался треск и в пятерне остался клок рубашки. Удар в солнечное сплетение согнул бандита, наглую морду встретило твердое, как броня и безжалостное как танк при таране, колено, а сверху в затылок хрястнули два кулака сцепленные в замок. Бандит рухнул на четвереньки, в позу гордого льва, избитого, но не сломленного. Голова мотается, как маятник, сгустками вылетает кровь пополам с крошевом зубов, донесся хрип:

- Я еще живой.

-Так ты еще брыкаешься, падаль, - и хромовый сапог с наслаждением поддел снизу упругое тело, врезался, как в мягкое тесто и достал позвоночник. Ребра хрустнули, как сухие ветки под каблуком, дыхание вылетело вспугнутой вороной, всхлип, и тело кулем опрокинулось навзничь в куст акации.

- Добить! Уничтожить! С грязью смешать! В пыль без следа! – злыми осами мечутся мысли.

- Прекратить! - раздался властный окрик.

Клим вздрогнул от знакомого голоса, с глаз упала черная пелена, и он увидел Лену. Свою Лену. Стройная, подтянутая, с пистолетом ТТ в правой руке Лена неотразима, как богиня. Взгляд ярко-серых глаз твердый и решительный. Первым желанием Клима было броситься и обнять, подхватить на руки и целовать, целовать, зацеловать до беспамятства милое лицо, зарыться в душистые волосы и вдыхать полной грудью забытый аромат.

- Хватит товарищ полковник, этому мерзавцу достаточно, - твердо сказала Лена, - если жив, отправим в госпиталь.

Горло перехватил спазм, и Клим только кивнул. Порыв нежности угас, и уступил место холодному расчету.

- Надо ее спровоцировать на выстрел. И мне избавление и, главное, ей не придется жить с уродом. От Тихого она не узнает, кого застрелила. Так что концы в воду и все счастливы. Выйдет замуж, а как же не выйдет такая красавица, я и знать не буду, что она с другим. Так что пусть…, - и ладонь легла на кобуру.

- Не делайте этого, полковник, - строго сказала Лена.

Пальцы расстегнули клапан и...

- Сзади! – вскрикнула Лена, и грянул выстрел.

Инстинкт качнул тело вправо, взгляд упал, куда смотрела Лена, чуть выше пояса блеснуло лезвие. Ладони цапнули вражье запястье и рванули через бедро. Локоть оглушительно хрустнул, как сухая ветка, а ладони крутанули кисть с ножом, словно голову стервятника. Упоительный хруст и противный визг смертельно раненого поросенка, слились, и рука обмякла. Клим выпустил ее и виновато развел руками. Без кровинки в лице, будто мелом посыпали, бандит распластался на асфальте.

- Живучий оказался, - нервно сказала Лена и пистолет исчез в кобуре, - я его в плечо, так что до суда доживет. Вот только его суставы вы несколько слишком.… Даже чересчур.

Не прошло и минуты, как они оказались в центре толпы, в основном – женщины. Сквозь нее пробился милицейский майор и следом два сержанта с автоматами. Майор сухощавый, весь как налитый нерастраченной силой, упругий и стремительный, как горный ручей.

- Что случилось? Кто стрелял? Свидетели есть? - пробасил майор.

Из толпы выступила полноватая женщина средних лет, подвижная как ртуть.

- Я свидетель, - затараторила она, - этот бандюга напал с ножом на товарища доктора, а товарищ командир Красной Армии вступился. Бандюга бегал тут и орал, что всех зарежет, а разве можно товарища доктора!? Она сколь добра людям сделала. Мой-то без руки вернулся, так Елена Марковна его культяпку как-то там разрезала и сделала вроде как клешню. Так теперь Степа мой отвертку держать может, и другой инструмент. Стакан не может, а это очень легко. Только он у меня непьющий, по праздникам разве что. А вчера…

- Гражданка Свиридова, - рыкнул майор, - вы по существу говорите, что видели, и как все было, чтоб коротко и ясно.

- Так я и говорю: Бандит с ножом напал на товарища Елену Марковну, а товарищ полковник защитили.

- Вот теперь понятно, - и повернулся к Елене Марковне.

- Майор Тихий, начальник линейного отделения милиции. Как я понял из свидетельских показаний, вы шли на службу и по дороге на вас напал вооруженный рецидивист по кличке Бугай. Так?

- Нет, я шла из госпиталя, но клички бандита не знаю, - растерянно поправила Елена Марковна.

- Достаточно, что мы знаем. На вас напали при исполнении служебных обязанностей, ведь вы шли со службы? Значит при исполнении, как любой офицер, где бы он ни был. Вы защищались от вооруженного бандита и были вынуждены применить табельное оружие в порядке самообороны. Так?

- Да, Он был с ножом и вырывал у меня сумку, и я…

- Понятно. Вооруженное ограбление квалифицируется, как бандитизм. Особо тяжкая статья. Нападение на офицера Советской Армии при исполнении служебных обязанностей отягчает вину. Теперь вопрос к вам товарищ полковник, - Тихий повернулся к Климу, - при задержании вооруженного особо опасного рецидивиста по кличке Бугай вы были вынуждены применить силу, тем самым охраняя покой и безопасность мирных граждан. Так?

Клим кивнул.
- Понятно. При задержании рецидивист по кличке Бугай оказал активное вооруженное сопротивление в результате чего сломал руку. Так? – взгляд Тихого скользнул по толпе и выдернул Свиридову.

- Гражданка Свиридова, вы, как свидетель, подтверждаете?

- Подтверждаю, что если бы не напал, то рука была бы целая, а еще Бугай и товарища полковника хотел пырнуть в спину, да, слава богу, промахнулся.

- Так, очень хорошо, бандитизм, плюс покушение на убийство. Еще одна статья в довесок.

- Начальник, - из толпы вышел Степа, - что ты заладил: статья да статья. Пристрелить Бугая за сопротивление власти при попытке к бегству, и весь сказ.

- Верно! – загудела толпа, - из-за этих бандитов вечером не выйдешь, а как быть кому в ночную?! А теперь и днем грабят! - и толпа грозно колыхнулась.

- Бугай обоих порешил бы, кабы баба не выстрелила, - раздался мужской голос.

- Ах ты мерин тухлый, - взъярился Степа, - ты это кого бабой обозвал?! Нашу русскую женщину, нашу опору в тылу и на фронте?! А ну выйди сюда, я живо разберусь, кто баба!

- Степа, родненький, тебе нельзя волноваться, опять головные боли начнутся, - повисла на нем Свиридова.

- Волноваться нельзя, а морду набью вполне спокойно, - рявкнул Степа, глубоко вздохнул и замитинговал:

- Здесь нет баб! Здесь дамы и сударыни, королевы и принцессы! Это они сломали хребет фашисту, как поганым шакалам. Мы только помогли вымести их с нашей земли, как тараканов. Это наши женщины стояли у станков, на морозе, по шестнадцать часов и слали на фронт оружие, патроны и снаряды. Голодали сами, смотрели в глаза голодным детям, своим детям, и давали на фронт хлеб. Отрывали от семьи теплую одежду и одевали нас. Одних слез сколь потратили, где и брали по ведру на каждого. Санитарки в нашем полку десятками гибли при наступлении, а сколько таких полков и наступлений было… И за это надо на Поклонной горе в Москве поставить Главный памятник Победы: Памятник Женщине-Труженице, Женщине-Воину. Мне Танечка наврет в письме с три короба, что живут сытно и в тепле, и мне теплее и жить хочется. Знаю, что брешет, как попова собака, а все одно верю и в бой, на смерть иду с этой верой. Я потому и выжил, чтобы прийти домой, к Танечке, и сказать, как я ее люблю. Когда меня второй раз ранило, в живот, санитарка вытаскивала, Настя звали. Сама маленькая, ну совсем ребенок, а где силу брала до сих пор не знаю. Тащит меня по снегу под бомбами и снарядами, как колоду какую, а сама плачет и только шепчет: Потерпи миленький, потерпи немного, совсем мало осталось. Я, конечно, ногой толкаюсь, помогаю значит, и молчу чтоб стоном не расстраивать. У нее слезы с кулак ручьем бегут, глаза, как синь небесная, а страху в них ни вот столечко нет. Личико круглое, носик остренький, а вокруг будто просом посыпано…

- Конопатая, что ли, - презрительно сказал подросток лет пятнадцати и тут же получил пару затрещин, - тебе ироду сказали:- Как просом посыпано, а ну брысь!

…Затащила меня в траншею, отдышалась маленько и назад. Только на бруствер поднялась, а тут бомба немецкая и ахнула. Как Настю подбросит, да об мерзлую землю со всего маха. К стенке траншеи и прислонилась, будто кто специально посадил. Смотрит на меня живыми глазами, а из них слезины выкатились, да и застыли, как жемчужины. Так и не поднялась больше. Мне потом медсестра одна рассказала: ни одной раны на теле у девочки не было, а вот смерть была. А ты говоришь – бабы. Сволочь ты.

Толпа застыла, у многих покраснели глаза, кто-то всхлипнул.

- Так товарищи, - вскинул руку Тихий, - расходитесь. Остаются потерпевшие и свидетели. А что бы вы были спокойны, скажу:
- Рецидивист Бугай будет отправлен в тюремную больницу, а после излечения его ждет суд и, скорее всего, расстрел за это и предыдущие преступления, как высшая мера социальной защиты.

Толпа радостно загудела и стала рассасываться, а Тихий повернулся к Климу.

- Предъявите документы товарищ полковник, мы не военный патруль, но все же...

Клим достал из внутреннего кармана кителя документы и протянул Тихому. Тот взял и не успел открыть их, как к нему подскочил Степа и что-то жарко зашептал в ухо. Когда Степа закончил, Тихий глянул в документы, на Клима и  сказал:

- Все в порядке, товарищ полковник, только вот что: явитесь завтра к десяти часам в линейное отделение милиции для дачи показаний. Ваш поезд сегодня вечером, мы сами переоформим документы на завтра, а вас определим в комнату отдыха на вокзале. Или у вас есть где переночевать?

- Есть! Ему есть где переночевать, - подскочил Степа, - мы с ним с одного фронта, так что устроим в лучшем виде, - и заговорщицки подмигнул Климу, он в ответ кивнул.

Лена расцвела и благодарно посмотрела на Степу, а он добавил, глядя на Тихого:
- Ты Саша тоже приходи, а то давненько не общались.
- Приду Степа, обязательно приду, только раньше двадцати трех не жди - вздохнул басом Тихий, - мне бы твои заботы.

- Вот и чудненько, нам с полковником до утра разговоров хватит, так что ждем.
- Постараюсь.

- Саша, - вполголоса сказала Лена, - а как имя, фамилия полковника, он, как я поняла, немой, мне надо как-то к нему обращаться, поблагодарить, а то по званию как-то неприлично.

- Лена, - устало ответил Тихий, - есть тайна следствия, я не могу ее разглашать. Завтра узнаешь, а сейчас ступай, вам по дороге.

Клим взял у Лены сумку, и они пошли по аллее, Степа с Татьяной позади.
- Какой ты у меня, оказывается, умный, и про памятник тоже… - Татьяна нежно обняла руку мужа пухлыми, горячими руками, и прижалась.

- А что, я такой, - он расправил плечи, приосанился и стал выше жены пальца на два, кивнул в сторону Клима:
- Ты знаешь кто это?
- Откуда? Хотя…ну да, со спины вылитый Клим. Только убили его, сама похоронку видела.
- Мою ты тоже видела и до сих пор хранишь.
- Ты хочешь сказать…, а чего ж он не откроется?

- Боится дочку напугать, да и немудрено с такой рожей. И руки у него в шрамах, смотреть жутко, как он сказал: жабьи лапы. Посмотреть – да, но только со стороны и чтоб она не видела. А потом уедет.

- Ну, точно контуженый! Да такие руки надо по праздникам всем миром целовать!- в полголоса возмутилась Татьяна,- да еще приплачивать, чтоб разрешил. – Ведь сколь вдовушек горемычных война наплодила. Да любая своего мужика на руках бы носила и пылинки сдувала, кабы нашелся, лишь бы живой. А тут гляди-кось, пятнышка на щечке засмущался, да шрамик на носу, что сразу и не углядишь. Принца датского корчит из себя.

Клим и Лена идут молча. Лена держит под руку Клима, и чувствует жар могучего тела, как от пылающего костра. Лена не могла объяснить, зачем ей этот человек, да и не хотела, в голове, от пережитого на привокзальной площади, был легкий туман. Просто ей хорошо сейчас идти вот так, чувствовать сильную руку и ловить едва ощутимый запах надежного защитника. Она уговорит его лечь в госпиталь и сделает пластическую операцию, а потом он уедет к семье. Ведь у него есть семья, не может не быть. А она уедет с Феликсом в Москву и забудет. И будет в этом отъезде что-то предательское, но это будет потом.

Они подошли к двухэтажному кирпичному дому. Дом старый и обшарпанный, крашеные зеленым двери подъездов и наличники окон выглядят нелепо рядом с обвалившейся местами штукатуркой. По летнему времени двери открыты и видны щербатые ступени.

- Сейчас я познакомлю вас с дочкой, мы пообедаем и только потом я отдам вас Свиридовым, - бодро сказала Лена и крепче ухватила Клима под локоть, увлекая за собой, - моя квартира прямо.

Клим остановился, как врос в землю.
- Товарищ полковник, - изумилась Елена Марковна, - вы хотите меня обидеть?
- Нет, - качнул Клим головой.
- Так в чем дело?

Клим показал на свое лицо.

- Ну что вы, товарищ полковник, Катенька в госпитале много чего видела, ее не испугать такой мелочью, идите смело, - и тепло улыбнулась.
- Нет!
- Жаль, очень жаль. Ну что ж, тогда – до завтра, - сухо сказала Елена Марковна и направилась к подъезду.

- Лену увидел, прогулялись и даже поговорили, хоть и коряво, но все же…, теперь увидеть Катеньку и в табор, - счастливо подумал Клим, глубоко вздохнул и спазм отпустил горло.

Клим перекинул сумку в другую руку и тихо засмеялся.
- Вот хитрюга, специально сумку оставила, чтобы я, значит, все равно зашел. Ага, щас, разбежался. Отдам Степе, а он отнесет, или Татьяна.

Клим проводил Лену взглядом, видел, как тонкий пальчик давит кнопку звонка и даже услышал мелодичную трель. Лена толкнула дверь, сумерки прихожей приняли ее, и она не плотно прикрыла дверь, как будто невзначай, по рассеянности. И тут же раздался истошный детский визг, визг страха и даже – ужаса. Клим метнулся к двери, от удара она с оглушительным треском ударилась о стену и едва не рассыпалась.
Катенька стоит на стуле и визжит, прижав к груди кулачки, белокурые локоны растрепались, в глазах ужас. Рядом стоит мама и говорит что-то быстро и бессвязно, успокаивает дочь. Катенька увидела Клима, протянула руки и закричала:

- Папа! Прогони ее! Я боюсь, боюсь!

Клим подхватил дочь, и она прижалась, обняла за шею.

- Ну что ты, маленькая, ну что ты? Кто тебя обидел? Я их всех в порошок, как фашистов.

- Там мышь, с вот таким хвостом!- и Катенька развела руки.

- Ну что ты, Катенька, это моя знакомая мышка, она добрая и пришла встречать меня, а тут ее напугали. Как теперь быть, не знаю, вдруг она больше не придет?

- Твоя знакомая мышка? – ярко-синие глаза Катеньки удивленно расширились, - честное-пречестное?

- Честное командирское!

- Тогда пусть приходит, я с ней тоже подружусь, а мы с мамой тебя так ждали, так ждали…, - успокоилась Катенька и обняла за шею, - ты так хорошо пахнешь.

- Неужели конфетами?
- Нет, ты пахнешь папой.

Лена совсем по-детски прикусила кончики тонких пальцев, в огромных серых глазах удивление и восторг, счастье и чувство вины, что и не вина вовсе, а тяжкая усталость солдатской вдовы, усталость ожидания. На бледном лице яркие губы шепчут: «Я знала, Клим, знала… прости, прости меня…».

Январь 2016 года. Оренбург.