Волки

Каждый вечер я сажусь на старый табурет и смотрю на темноту через занавеску, через вязаные ягодки и цветочки, сплетающиеся в спутанный сад грязно-белого цвета. Раньше я пытался смотреть на темноту сквозь пальцы, но из-за маленького обзора постоянно приходилось вертеть головой. Выглядело это глупо и, вообще, — смешно. Можно, конечно, было бы смотреть на темноту без ничего, но (тут я смеюсь как бы снисходительно) у меня ещё осталось какое-то благоразумие.

Там — лес. В нём — волки. Снег. И очень-очень тихо.

Когда-то, когда я еще слышал сказки, я узнал о том, что глаза ночных существ похожи на ягодки калины, такие же красные, и в темноте будто светятся, и если долго-долго в них смотреться, можно ощутить во рту и сердце горечь. Иногда, когда подует ветер (или сквозняк забредёт) я будто бы могу различить их в самой темноте, но не знаю, то ли это из-за движения занавески, то ли из-за подкатывающегося сна.

Мне бывает страшно закрывать глаза, потому что во сне я — снаружи, ломаю лапами наст и все время пытаюсь обернуться, но не могу, и луна становится все больше и больше, пока не занимает внутри меня всё возможное место, и она не из сыра, а из песка и пыли, и я начинаю кашлять и задыхаться, а потом просыпаюсь и почти что падаю с кровати, потому что тело моё кажется мне незнакомым.

Иногда откуда-то издалека до меня доносится скрип дерева — и я оглядываюсь в страхе, не открывается ли это дверь, и выдыхаю с облегчением — нет, это лишь дерево где-то в лесу... а потом облегчение испуганно прячется в правую пятку — наверняка это дерево приветствует стаю волков и потому скрипит, изгибаясь и выпрямляясь... и тогда снова появляется сквозняк, и я вглядываюсь в переплетения ягодок и цветочков, и что-то красное будто бы мелькает вдалеке, и я часто-часто моргаю, и не могу понять, то ли я на мгновение провалился в сон, то ли просто сквозняк запутал мысли, но передо мной мать уже успела поставить тарелку с супом и толченую картошку с котлетами. Ем и продолжаю смотреть, ожидая следующего сквозняка.

Когда доедаю, на мгновение оглядываюсь — и она, как всегда, сидит там, грузная, и всегда — спиной ко мне, и что-то шьет за своим столом, и свет спрятан где-то за ней, и я не вижу её лица, и теряюсь в догадках, как оно может выглядеть: вазюкаю ложкой в остатках картофеля, пытаясь нарисовать её в тарелке, но получается не лицо, а будто бы луна, а в ней
кратеры и маленький одинокий луноход, воплощенный черным шариком перца. Мне его жалко, потому что он брошен, он своё отслужил, вложил свой вкус и аромат куда надо, не вернуться ему на Землю, к папе и маме, и к другим луноходам на свой кустик, и я, как Земля, как воплощение старшей сестры, отрываю этот перчик от поверхности Луны своим притяжением и отправляю его в рот, и терплю горечь ради умножения добра в мире, потому что так и надо поступать человеку, даже если это и множит его собственную печаль — так я слышал.

Из тишины нарастает пчелиный гул: мать тянет какую-то песню на языке, который мне непонятен, но от нее хочется расцарапывать лицо и плакать, и чтобы слезы впитывались в ранки, уходили в кровь и там оставались, разлагаясь до чистого крика — первого или последнего, всё равно — одно и то же. Другие звуки: моё дыхание; шелест; где-то в другой части дома ходит Отец.

Я иногда слышу, как скрипит под ним весь дом, и больше ничего не вижу и не слышу, что напоминало бы о нём — только один этот звук, иногда раздающийся в полной тишине, или, как сейчас, когда мать начинает петь. В её песне есть строчки про холод и про голод, про то время, когда все начинают выпускать друг из друга кровь, и тогда снег становится красным и мокрым, и все становятся красными и злыми, а потом становятся мертвыми и злыми быть перестают.

Отец тоже когда-то пускал там кровь, и поэтому начинает скрипеть и ходить громче, и весь дом покачивается ему в такт, будто бы подпевая на том самом языке. Дерево в лесу тоже поет, и я замираю, зная, что и волки собрались там, чтобы послушать песню. Чему-то во мне необходимо узнать (нет, УЗНАТЬ — большими красными буквами), поэтому я, не обращаясь к благоразумию, кончиком пальца отодвигаю занавеску и на мгновение замечаю Его: красная ягода в чёрном, более тёмном, чем ночь.

Потом мне снятся мои старые кошмары, обернутые в растопленный горячий сахар.

Утро здесь такое же темное. Я прохожу мимо матери и сажусь на свой табурет — моя рука забинтована, потому что-

однажды маленький мальчик съел семечко арбуза и в один день заметил что у него изо рта выходит длинная зеленая веточка и на ней листья и цветы и внутри он тоже чувствовал листья и цветы и из глаз ушей носа и других всех полезли у него ветки и цветы и наполнился он арбузами как горы уральские полны малахитами

-вчера вечером я съел семечку ночи и теперь рука расплывалась у меня в глазах черным волосатым пятном, и дул сквозняк, и мне становилось плохо, как от тысячи маленьких луноходов. Когда-то, когда я мог слышать сказки, я узнал о космонавте с железными крыльями — в нём было столько света, что все ночные твари бежали от него в страхе. Его здоровое и румяное лицо смотрело на меня со стены, и я чувствовал, что ещё мгновение — и я загорюсь, как шапка вора.

Я пытался все исправить.

Нож не помог, но в моей комнате многое стало краснее, чем было до этого, и я оставил попытки, боясь напугать мать. Бинт скрыл все, что должно было быть скрыто, но я с ужасом наблюдал, как темнота разрастается, а бинт кончается и истончается, и тьма во мне тянется ко тьме снаружи, и внутри растет и крепнет что-то-

...

Я не двигался. Мне было плохо до самого вечера, и я даже не смог есть картофель, который на вкус стал, как песок, и пах, как замоченная вата. Я незаметно сбросил его под стол, чувствуя вину перед трудом людей, вложенным в этот безвкусный комок, так и надо чувствовать человеку — я слышал.

Когда мать запела, и отец снова начал бродить по другой части дома, я от боли и горечи, возникшей во мне, тоже запел, но вместо песни из горла вырвался волчий вой и тогда всё вокруг замерло, как тонкий первый лед: ткни — треснет, и разобьется, и перестанет.

Тишина продлилась вечно, а потом мать запричитала сразу на всех языках, и я почувствовал в её словах боль и страх, полностью красные. Отец побежал за мной с диким ревом и скрипом, а я — от него, по всем комнатам, не оборачиваясь и постоянно слыша его звук в другой части дома.

Мимо проносились кровати, стулья и табуретки, годы и забывшиеся теплые мгновения, растения, ни разу не политые и погибшие, мелочи, поделки из дерева, перегоревшие лампочки, песни, много-много-много красного-красного-красного-красного-кра-

-и тогда я выскочил в окно и побежал, ломая лапами наст, по своему кошмару, в сторону красной точки на чёрном, более чёрном, чем ночь. Что-то внутри меня бурлило и рвалось, бурлило и кричало, и я лопнул, как мячик, упавший в розовый куст, и из меня в небо полилась черная радуга, более яркая, чем самый глубокий космос, и он заполонил собой всё, от самого белого цвета (красный оранжевый желтый зеленый синий фиолетовый) до самого черного.

И тогда я начался.