Новенький

Наверное, мама и папа приходят ко мне по очереди. Точно сказать не могу, потому что не вижу их. Папа всегда молчит, и я узнаю его по запаху сигарет. Раньше нам с мамой не нравилось, что папа курит, но теперь, брось он свою дурную привычку, я перестану различать, пришёл ли он или мне показалось. От этой мысли становится грустно. Не хочу лишаться папы.

Распознать приход мамы проще. Она всегда плачет.

Вообще здесь многие плачут, но мама делает это по-особенному. Слезы у неё маленькие, но очень тяжёлые и отчего-то горячие. Будто звёзды. Каждый раз, когда слезинка, скатываясь по щеке и срываясь с подбородка, капает мне в ноги, я испытываю жуткую боль. Но не сержусь на маму. Она ведь не знает, что делает мне больно, а сказать я не могу.

Только один раз запах папиных сигарет и мамины слезы-звёзды случились одновременно. В тот день было холодно и шумно. И страшно. Все вокруг плакали и успокаивали родителей. Потом где-то совсем рядом распевно забубнили. Голос был один, незнакомый мне. Пахло чем-то тяжёлым, сильно давило на грудь, в ушах тихо звенело. Так же было, когда мы с бабушкой ходили на Пасху освящать куличи и яйца. Куличи мне нравятся, а вот стоять два часа, чтобы их освятить, мне не понравилось. Скучно.

Когда подул свежий ветер, все снова заплакали. Было слышно бабушку Зину и бабушку Алёну. Тётя Нина тоже была рядом, но не плакала, а всё время повторяла: «ну всё, всё, успокойся, Свет, всё, всё». В этот момент стало очень жалко маму. Захотелось встать и обнять её. Мама всегда обнимает меня, если мне плохо или страшно или больно.

Люди подходили и трогали меня за ноги, целовали в лоб. Казалось, это длится бесконечно долго. Чужие слёзы, обжигая, катились по моему лицу и затекали за шиворот. Хотелось отвернуться, хотя бы поморщиться, но голова и шея не слушались. Пришлось терпеть. Это не страшно, просто надоедает. Вообще родственники постоянно тискают, лезут своими губами в лицо и треплют волосы, поэтому немного потерпеть — не проблема для меня.

По-настоящему страшно стало, когда всё вдруг смолкло и совсем потемнело. Где-то сверху застучало. Сначала часто-часто, потом реже и глуше. Потом стук стал непрерывным, и через него совсем нельзя было различить голоса. А потом все звуки пропали.

К тишине привыкаешь. Сложнее привыкнуть к холоду (не зря папа всегда говорил, что я «тепличное растение»), а вот к пустоте и тому, что ты просто лежишь — невозможно.

Во-первых, ты лежишь в одном положении и нельзя пошевелиться, во-вторых, здесь очень тесно. Мои руки сложены на груди, между пальцев что-то зажато, но я не понимаю что. Еще эта одежда дурацкая, в которую меня нарядили. Она очень грубая, а тапочки на ногах ужасно жмут. Спасибо хоть, что есть и пить не хочется. Хочется поговорить. Хотя бы послушать голос, но почти все мои соседи чаще молчаливы.

Нас здесь много. Ногами к моей голове находится старенькая бабушка. Она здесь давно. Так давно, что, наверное, никто из родных уже и не помнить о ней. Каждый раз, когда сюда приходят люди, я прислушиваюсь, чтобы понять, не к ней ли это. Ведь меня навещают, а её — совсем нет. Слева и справа тоже есть люди. Молодые и старые, мужчины и женщины. По ночам я слышу, как тяжело вздыхает совсем молодая женщина, гораздо моложе моей мамы. К ней, как и к старушке никто не приходит. Только однажды мне удалось различить еле слышное бурчание её посетителей. Они долго копошились у её ног, что-то поправляли, подметали, тихо переругиваясь между собой, а потом ушли и больше не возвращались. У меня много времени, чтобы подумать об этом, и мне становится грустно, что так же как и моих соседей однажды забудут и меня. Не хочу, чтобы меня забывали.

Хорошо, что есть мама. Она приходит часто, а вот папа всё реже. А ведь я так люблю папу! Мы с ним в детстве копали червей и ходили на рыбалку. Рыбалка мне не нравилась, копать было тяжело, а вот наблюдать за червями — интересно. Папа всегда разрешал мне взять одного, посадить в стеклянную банку и наблюдать, как он извивается и пытается спрятаться. Черви всегда пытаются спрятаться, потому что боятся солнца и любят землю. Здесь у меня солнца нет, а земли вокруг очень много (прямо чувствую, как давит со всех сторон, но особенно — сверху) поэтому и червей здесь много. Они ползают по мне. Забираются под одежду и медленно-медленно ползут по ногам. Если совсем скучно, я представляю, будто у них соревнование и только один должен прийти первым. Награды у меня для них, конечно, нет, и всё что я могу предложить, это спокойно исследовать каждый кусочек моего тела. Иногда, правда, они забираются в такие места, о которых говорить стыдно. Самые любопытные и усердные осматривают пупок и ползут дальше. А один зашел дальше всех и поселился у меня во рту. Потом приползли и его друзья, облюбовали уши и ноздри. Самый жирный и глупый пытался пролезть под закрытые веки, долго терся о них, тыкался слепой мордой, но потом передумал и уполз к своим сородичам, поселившись во рту. О, у них тут целый аттракцион переползания из приоткрытого рта в ноздрю и обратно. Бывает, лезут сразу по несколько, мешая друг другу. Места всем сразу не хватает, и они расползаются по моему лицу, терпеливо выжидая, когда смогут-таки спрятаться в носоглотке.

По моим подсчетам на три маминых визита приходится один папин. Он подолгу молча курит. Едкий запах сигарет с трудом пробивается до меня, и иногда кажется, что папа ушёл или что не приходил вовсе, но вскоре запах становится снова различим, и я понимаю, что папа закурил вторую. Третью… Первое время мне хотелось кричать папе, чтобы не бросал курить, чтобы обязательно делал это почаще и приходил почаще, что я жутко скучаю по нему. Что вспоминаю и рыбалку и как плескались летом в речке, как зимой он катал меня на ватрушке. Вспоминаю как в детстве, когда мне было года три или четыре, папа сажал меня на шею и с тарахтением изображал машину, а потом, схватив за ноги и пошатнувшись, кричал «авария!», и мы долго смеялись вместе. Как вытаскивал занозы из моих стоп. Как покупал самый вкусный на свете, вишнёвый лимонад. Хочу сказать.

Не могу.

Рот забит червями.

Когда же приходит мама, мне больше нравится слушать. Сначала надо немножко потерпеть, пока мама выплачется. Зашмыгает носом, выдохнет. Потом она будет говорить. Мама рассказывает, что бабушка Зина болеет, бабушка Алёна не выходит из дома. Тётя Нина теперь часто приходит в гости и уговаривает сделать ремонт в моей бывшей комнате (на слове «бывшей» мама снова плачет), но мама не соглашается. Хочет оставить всё как есть. На память. От фразы к фразе мамин голос становится тише, и я не могу разобрать, говорит ли она о папе и о том, почему они больше не приходят вместе. Хочу слышать.

Не могу.

Уши забиты червями.

Женщина слева от меня плачет каждую ночь. Вообще, здесь сложно понять какое сейчас время суток, но я умею. Днём здесь плачут гости, а по ночам — такие как я. Мы лежим и слушаем её. Женщину зовут Вика, ей двадцать лет и у неё никого нет кроме двух детей-погодок: девочек двух и трёх лет. Миланы и Лики. Остальные терпеливо слушают её до тех пор, пока она не начинает звать детей. Бабушка, лежащая ногами к моей голове, объясняет Вике, что так нельзя. Мы не должны звать тех, кто остался наверху, потому что они могут прийти. Насовсем. Особенно нельзя этого делать в первые сорок дней. Не понимаю, почему так, но словам бабушки верю.

На следующую ночь Вика уже не плачет, она визжит, потому что боится червей, ползающих по ней и забирающихся в рот, уши и глаза. Остальные смеются над ней. Через смех и издёвки старых постояльцев проходит каждый новенький. Кроме детей. Звучит это жутко. Мужчина из соседнего ряда скрипуче передразнивает Вику, рассказывает, что черви — только начало. Скоро под веками у неё появятся личинки. Потом кожа начнёт лопаться и слезать с костей. Сама Вика завоняет так, что рада будет забившим ноздри червям. Но ноздрей к этому моменту у неё уже не будет, а сама она никуда не сможет спрятаться от смрада собственного тела. Весной земля над ней просядет и продавит деревянную крышку над головой. Вике станет ещё теснее. Совсем тесно.

Я хочу сказать Вике, что черви и личинки это не больно. Это как прийти к зубному врачу. Сначала очень страшно, но потом он брызгает в рот лекарством или надевает на тебя маску с газом, и ты уже ничего не чувствуешь. Но я молчу. Её плач по дочерям заставляет меня молчать. Из-за него я снова вспоминаю о родителях. Становится совсем тоскливо.

Стыдно признаться, но я люблю, когда появляются новенькие. Конечно, мне жалко слышать, как плачут их родные, как приходят всё реже, а потом забывают вовсе. Но это единственная возможность как-то себя развлечь. Так я узнаю, кто будет новым соседом, как зовут их близких. Иногда, когда слезы выплаканы и процессия спешно покидает нас, я подолгу фантазирую, представляя себе, как выглядит новенький, чем он увлекался и интересовался. Сколько цветов положили к его ногам. Мужчина, передразнивающий Вику, каждую ночь заводит спор с остальными, гадая, как быстро новый холмик порастёт травой. Он злой, этот мужчина. Злой потому, что к нему никто не приходит.

Вику и бабушку в моём изголовье мне жалко, а мужчину — нет. Иногда мне хочется попросить маму и папу, чтобы хотя бы на минутку заглянули к моим соседям. Жаль, не могу этого сделать. Мои сорок дней, когда еще можно было хоть какую-то весточку подать родителям уже прошли. Давно прошли. Так давно, что я постепенно перестаю узнавать мамин голос и запах папиных сигарет. Всё чаще путаю с другими гостями, которые сюда приходят к своим родным. Боюсь, однажды перестану узнавать совсем.

К нам подселили Артёма. Теперь и к моим ногам кто-то лежит головой. Артёма совсем жалко. По нему никто не плакал, лишь наскоро забросали землей. Первые две ночи он молчал. Мне даже казалось, что там, у моих ног, никого и нет. Показалось. Но потом он заговорил. Тихонечко.

Артём оказался ещё младше меня, ему всего девять. Он плохо помнит свою маму, а папы у него нет. Мальчика забрали в детский дом, когда тому было семь. С тех пор мама навестила его дважды, а теперь не пришла вовсе. И не придёт.

«И не придёт», — было первой фразой Артёма. С тех пор он повторяет её каждую ночь.

Мы подружились с Артёмом. Если так можно сказать. Голос у него звонкий, мальчишеский. Я представляю себе его загорелым, с копной выгоревших на солнце волос, с озорными глазами, непоседливого и юркого. Такие мальчишки лазят по деревьям, забираются на крыши гаражей и рано начинают курить. Руки у него постоянно расцарапаны, а под ногтями невымываемая грязь, коленки разбиты. Артём не боится червей. Он ничего не боится, кроме скуки. Убивая время, мы болтаем с ним обо всём. Он рассказывает, как ловил голубей и взрывал петарды, как убегал из детского дома и гулял по ночам. Как тайком ездил на крышах электричек и пробирался в вагоны товарных поездов. Всё ради того, чтобы добраться до мамы. В детском доме ему говорили, что мама далеко, она не может приехать, и тогда он пускался на поиски сам. Его ловили и привозили обратно, а он всё равно сбегал. Ради мамы. А она не пришла. И не придёт.

Мне так жалко Артёма, что хочется поделиться с ним собственными родителями.

Услышав Артёма, Вика снова начинает плакать, а злой мужчина из соседнего ряда снова смеётся над ней, передразнивая. Он смеётся и над Артёмом, но мой новый друг не обращает внимания. Ему всё ни по чём.

Артём говорит, что у моей мамы красивый голос, а папа курит вкусные сигареты. Как же мне хочется познакомить их! Артём наверняка понравился бы моим родителям. Но я даже не могу понять, слышит ли он мою маму и чувствует ли запах сигарет моего папы. Бабушка у моей головы говорит, что прошло много времени, а значит, скоро я совсем перестану отличать родителей от других гостей. Это значит, что и родители скоро перестанут навещать меня. Время лечит всё. Кроме смерти. Поэтому люди наверху забывают о нас, притупляют свои воспоминания. Их слезы высыхают, сердца заживают. Возможно, кто-то даже заводит новых детей. Не хочу думать об этом. Просто лежу, каждый раз напрягая забитые червями остатки ушных раковин, силясь угадать, мама ли пришла ко мне. Папиных сигарет я вообще больше не чувствую и убеждаю себя, что просто он бросил курить, но по-прежнему навещает меня. Пусть редко. Пусть молча. Но приходит.

Артём чувствует. Говорит, что чувствует. Говорит, жутко хочется курить, когда папа приходит ко мне.

Я хочу верить. Его сорок дней еще не прошли, он еще сильно ощущает всё, что происходит над землей. А у меня даже лица родителей плывут перед глазами, меркнут в воспоминаниях. Какого цвета у мамы глаза? Носит ли папа усы и бороду? Не помню.

Ничего не помню.

Голову и внутренности забили личинки.

Сегодня тихо. Очень тихо. Так тихо, что можно расслышать мамины слова. Её голос пропадает, звучит глухо, будто это она под землей, но я разбираю обрывки фраз.

…снились сегодня…

… гуляли в парке…

Хочу улыбаться.

… вместе…

… мороженое ели…

Жаль, разложение съело моё лицо.

…с веснушками… совсем маленький…

У меня были веснушки?

…ниже тебя почти на голову…

…никогда раньше его не видела…

Силюсь расслышать, но не получается. Кто ниже? Кого не видела?

… зовёшь его Артём…

Мамин голос пропал. Я кричу, зову её, не сразу понимая, что мама не слышит меня. Не может услышать. Вдалеке снова плачет Вика, снова смеётся злой мужчина. Бабушка в моём изголовье недовольно цокает сгнившим языком. Артём молчит.

Подвязка под подбородкам, державшая челюсть, сгнила. Рот раскрылся шире, и в нём копошатся личинки, заводят свои бурлящие семьи. Мне всё равно, чтобы нам общаться между собой, язык не нужен. Я зову Артёма. Он долго молчит. Никогда ещё так долго он не молчал. Наконец, сосед откликается. Просить прощения. Говорит, что просто хотел посмотреть на мою маму и случайно ей приснился. Обычно бойкий на язык, сейчас он подбирает слова, и я не понимаю, правда ли ему стыдно или он обманывает.

Артём говорит, что стыдно. А потом, помолчав, добавляет, что мамин сон был в тысячу раз лучше любого из дней, который он прожил над землей. Рассказывает про парк, про мороженое, про аттракционы, на которые он лишь пялил глаза, пока те у него были. Говорит, это нечестно, что у меня была такая мама, а у него нет. Моя мама красивая, а его всегда пьёт водку. Моя мама красит губы и глаза, а лицо его мамы украшают синяки и язвы. Он кричит, что тоже хочет красивую маму. Что хочет папу. Хочет парк. Чистую одежду, поцелуи перед сном, сказки на ночь, подарки на день рождения. Хочет слёзы по себе. Всё это было у меня, а у него — нет. Кричит, что я жадина. Если я не хочу делиться, он сам заберёт, не впервой!

Артём говорит долго, голос набирают силу так, что ни плачущая Вика, ни злой мужчина не в силах заглушить его.

Становится тесно и тяжело в груди. Так же тяжело как в первый день. Я не сразу понимаю, что слезы обиды душат меня.

Наконец, всё смолкает. Мне снова страшно и холодно. И одиноко.

Папа больше не приходит. Наверное. Я не могу спросить у Артёма об этом, он больше не разговаривает со мной, а запах папиных сигарет я не чувствую давно. Бабушка в моём изголовье лишь цокает языком. Может, и не цокает. Может, она сгнила совсем, и это личинки, обглодавшие её до костей, теперь разожрались так, что ищут выход из тесного деревянного ящика, расшибаясь о его стены влажными шлепками.

Не хочу думать об этом. Ни о чём не хочу думать. Пусть папа и мама придут. Вместе.

Иногда я слышу голоса сверху. Они сливаются в один. Я вслушиваюсь, силясь уловить знакомые нотки. Какой голос у мамы?

Не помню.

Память съело время.

Злой мужчина смеётся, Вика плачет. Артём задористо рассказывает, как гулял во сне с мамой и папой. Они ходили в кино и ели попкорн. Папа угощала его лимонадом. Злой мужчина перебивает Артёма: «твоё брюхо съели черви, глупый ты дуршлаг, какой тебе лимонад?».

«Вишнёвый», — зло отвечает Артём.

Ко мне пришли. Голос сверху сух и тревожен. Слов не разобрать, и я могу уловить лишь тревожные интонации. Кажется, он жалуется. Или извиняется. Нет, ему страшно. Страх и тоска — вот что мы, лежащие под землей, понимаем сразу и запоминаем навсегда. Угадываем безошибочно, потому что страх и тоска — единственное, что остается с нами даже тогда, когда сытые черви расползаются искать себе новый дом, а родственники и близкие перестают навещать нас. Страх и тоска остаются даже тогда, когда холмик сверху проваливается, а тропинка к нему порастает травой.

Я слушаю почти чужой, едва знакомый мне голос и пытаюсь понять, кому он принадлежит, женщине или мужчине.

Но не понимаю.

Память о папе и маме съел Артём.

Артём снова говорит со мной. Он рассказывает, что приходила мама, долго плакала и целовала мою фотографию. Ей страшно. После каждого визита ко мне мама видит сны, в которых, как прежде гуляет со своим ребёнком. Но это не я. В её снах меня вытеснил Артём. Она на грани. Не знает, как дальше жить. Маме кажется, что я зову её по ночам. Каждую ночь зову её к себе. Но я не зову. Я не могу звать. Мои сорок дней давно прошли.

Мой сосед долго молчит. Я тоже молчу, потому что не знаю, что сказать. Тогда он всё-таки решается и спрашивает меня: «ты помнишь, маму?». А я даже не сразу соображаю, о чьей маме он говорит. Он спрашивает: «ты помнишь папу?». А я даже не помню, был ли у меня папа. Он спрашивает: « ты хочешь, чтобы они снова были?».

Да.

Бабушка, лежащая ногами к моей голове, цокает языком.

Сверху шумит, шебуршит, скребётся. Слышу знакомые голоса, чувствую слёзы и запах сигарет. Папиных сигарет. Голоса усиливаются, прорываются сквозь толщу земли. Дышать становится легче. Я слышу, как плачут пожилые женщины. Их две, и я откуда-то знаю, что одну зовут Алёна, а другую — Зина. Женщина, которую зовут Нина, подходит к папе и говорит: «Ну всё, всё, Саша, успокойся, всё, всё». Я не слышу только мамы.

Вдруг сверху раздаётся звонкий стук. Сначала частый-частый. Потом он становится реже и глуше. Наконец его становится так много, что перебивает голоса и плачь. Наконец, всё стихает.

Земли не стало больше, но на грудь теперь давить ещё сильнее обычного. Надо мной деревянный ящик с новеньким. Новенькой. С мамой.