Привет, Свет! 44
21
Братела объявился дома за неделю до начала учёбы. Прилетел прямо с Воркуты. Прибыл вечером, нежданно-негаданно, как снег на голову, но зато вовремя. Мать была в отпуске, а отец пошёл на выходные, так что он нас всех застал дома. Оброс, как бродяга какой-то. Светло-русые волосы, доставшиеся ему от матери, волнами спускались на плечи, а загорелую, обветренную физиономию украшали усы и борода. Прямо, как у Ленина. Только если тому эспаньолка был к лицу, то Серёге она шла, как корове седло.
Тут же экспромтом организовали праздничный стол. Отец по такому случаю достал самогонку, но братела торжественно преподнёс ему бутылку французского коньяка «Наполеон».
- Ну, что ж, посмотрим, что там иностранцы пьют, - сказал отец, отставляя свой продукт.
Он разлил коньяк по стопкам: матери, Серёге и мне. Себе, как всегда налил полный стопятидесятиграммовый стакан.
- Пап, этот коньяк так не пьют, - заметил братела.
- Это они там не пьют, - ответил на это отец, - а мы пьём.
Выпили за Серёгин приезд. Отец поставил пустой стакан на стол, подумал немного и решительно заявил:
- Моя самогонка лучше!
И я был с ним полностью согласен. Мало того, что этот коньяк пропах клопами, хотя, как говорят, так, мол, и должно быть, так и на вкус был отвратительным. А отцовская самогонка была мягче и пилась приятнее.
Её я испробовал в классе третьем, наверное, или в четвёртом. Братела в тот день ночевал у Люси с Володей. Я спал один. И надо же, зуб у меня разболелся. Я сначала терпел в надежде, что это пройдёт. Но боль не утихала, а, наоборот, всё усиливалась. Я стал поскуливать, потом стонать. Мать услышала, прибежала и, узнав в чём дело, побежала тормошить отца. А что он мог сделать-то посреди ночи? Вот он и решил полечить меня старым дедовским методом, коим сам иногда пользовался. Поставил рядом с кроватью табурет, а потом принёс чекушку самогонки и пустой стакан и дал инструкцию, как этим всем пользоваться.
- Вот, жиган, делаешь глоток, полощешь рот и потом выплёвываешь в стакан. Понял?
- Понял.
- Ну-ка, покажи, как понял.
Я взял чекушку, в нос ударил терпкий, неприятный запах самогона. Стараясь не дышать, отхлебнул с горла и, быстро прополоскав рот, сплюнул в стакан.
- Ну, как, полегчало? – с надеждой поинтересовался он.
А я даже не знаю, что и ответить. Спирт так обжёг полость рта, что я даже перестал что-либо чувствовать.
- Да, вроде как, не болит, - неуверенно ответил я, одновременно радуясь, что боль прекратилась.
- Это хорошо, - обрадовался отец. – Если опять заболит, снова прополощи. Понял?
- Понял.
- Ну, всё, тогда спи.
Он поставил чекушку и стакан на табурет и, выключив свет, ушёл.
А я закрыл глаза и попытался заснуть. Пока ворочался, действие самогона прошло, жжение во рту прекратилось, и в районе коренных зубов опять появилась острая боль. Тогда, следуя наставлениям отца, я потянулся к табуретке за лекарством. По-быстрому сделал глоток и стал полоскать рот. То ли от того, что я слишком усердно это делал, то ли от спешки, но только самогонка непонятным образом вдруг очутилась у меня в глотке. Кадык рефлекторно дёрнулся, и я её проглотил. Внутренности тут же обожгло, и приятное тепло растеклось по телу. Но зуб, подлюга, болеть не перестал. Тогда я снова отхлебнул и долго мусолил самогонку во рту, стараясь утихомирить боль. Да так долго, что в конце концов опять её проглотил. В голове зашумело. Я почувствовал, что пьянею, но зубу хоть бы хны. Тогда я взялся за бутылку в третий раз…
Когда проснулся, было уже утро. Шторы на окне были распахнуты, и солнечный свет заполнил комнату. На табуретке стояла полупустая чекушка, а рядом стакан с жижей на дне. Я так ни разу и не сплюнул в него больше.
- Ну, ты даёшь, жиган, - удивился отец, увидев, что я открыл глаза. – Голова-то не болит? Может, похмелить?
- Пить хочу, - ответил я и тут же скривился от боли в зубе.
Отец отвёл меня в здравпункт к Люсе, а та, не мешкая, удалила его. Это она делала бесподобно. Поговаривали, что в этом деле она была лучше всех в городе.
Так что вкус отцовской самогонки я знал, и сравнение её с французским коньяком было не в пользу последнего.
Однако отец, отдавая дань уважения Серёгиному подарку, разлив «Наполеона» по стопкам, налили и себе, но только половину стакана.
На следующий день братела смылся из дома с самого утра навестить своих друзей и домой припёрся где-то в первом часу ночи. Вернее, его притащили. Сначала мне осторожно постучали в окно. А когда я включил в комнате свет, так же тихо постучали в дверь. Отец был в ночь на работе, а мать спала. Чтобы не разбудить её, я аккуратно снял крючок. В дверях появился пьяный в стельку Серёга, поддерживаемый своими одноклассниками Витькой Витошкиным и Вовкой Бандиным.
- Принимай, Санёк, - сказал мне Вовка, буквально передавая его мне из рук в руки.
Хотя я и был парнем не хилым, но с безвольным и от этого казавшимся тяжёлым Серёгой справился кое-как. С трудом затащил его в комнату, раздел и уложил в кровать.
На другой день всё повторилось. Только на этот раз его привели незнакомые мне ребята и в два часа ночи.
На третий день он проспал до часу дня. Вот умаялся, бедняга! Отец, вернувшийся с ночной смены, уже поспал, встал и умылся, а он всё ещё дрыхнул.
- Ну, ты и спать горазд, парень, - заметил ему отец, когда растормошил его.
- Я и приехал домой, чтобы отоспаться, - пробормотал спросонья тот, недовольный тем, что его разбудили.
- Вставай, работа для тебя есть, - обрадовал его отец.
- Какая? – сразу насторожился братела.
- Поешь, потом узнаешь.
Слава богу, наконец-то мне нашлась замена. Не то чтобы меня здорово напрягали, но когда Серёга свалил в Ленинград, я остался у отца единственным помощником. А один – это не двое, по переменке не сделаешь, как это бывало раньше.
Пока отец не передумал и не привлёк меня к своей работе, я по-быстренькому оделся и смотался из дома. Надо было навестить Казанцевых, чтобы узнать, когда приедет Светка. Оказалось, что она должна была вернуться двадцать девятого вечером, а тридцать первого утром уже уехать в Кемерово.
- Тогда, тёть Ань, я приду к вам в среду. Часа в четыре. Ладно? – напросился я, услышав такую новость.
- Приходи, конечно, - согласилась та. – Света будет рада. Надо же проститься-то. Когда ещё свидитесь теперь.
- Ну, поди, по выходным-то будет приезжать? - предположил я.
- Да кто её знает? Чего мотаться-то туда-сюда? Путь-то неблизкий, - уклончиво ответила тётя Аня, пожав плечами, но потом, увидев мою скисшую физиономию, поправилась. – А может и будет. Из-за тебя она, наверное, и из Москвы каждый день прилетала бы сюда, будь такая возможность.
Мне лестно было это услышать от матери своей будущей жены, но при этом мне стало почему-то неловко, и я зарделся. Тётя Аня улыбнулась, а я поспешил откланяться, чтобы скрыть своё смущение.
Тридцатого, в среду, как и обещал, к четырём часам я пришёл к дому Казанцевых. Перед этим утром мы всей семьёй проводили в Ленинград Серёгу. Его самолёт улетал в одиннадцать, так что на свидание я никак не мог опоздать, и потому посчитал, что должен проводить брателу до самолёта. Я впервые был в аэропорту и вместе с сестрёнкой с интересом разглядывал через огромные стёкла вокзала белоснежные гигантские птицы, стоящие на взлётном поле. Больше всего мне понравился четырёхмоторный Ил-18, на котором улетал Серёга. Когда объявили регистрацию на рейс Новокузнецк-Ленинград, мы стали прощаться. Ох, и не люблю я эти проводы. После них у меня всегда остаётся на душе неприятный осадок. Такое чувство, что ты не сделал чего-то необходимое в момент расставания или какого нужного слова не сказал человеку, которого провожаешь, словно провинился пред ним чем-то. Так и ходишь потом с этим осадком, как с проклятьем, пока со временем всё в душе не успокоится, не забудется.
Вот с таким чувством я и вернулся домой с аэропорта. Пока промаялся туда-сюда, глядь на часы, а уже полчетвертого. Тогда я спохватился и взялся гладить брюки. Не люблю это делать, и потому брюки за меня всегда гладила маманя. Но однажды братела меня подкулупнул.
- Готовить шашлык и гладить брюки должны только мужчины, - сказал он с кавказским акцентом, - такие вещи ни в коем случае нельзя доверять женщине, иначе вещь будет испорчена.
С тех пор я глажу себе брюки сам. Сначала внутреннюю часть стрелок намазываешь сухим мылом. Потом складываешь аккуратно штанины, накидываешь сверху влажную марлю и затем с сильным прижимом водишь по ней утюгом. Стрелки у меня получились такими острыми, что обрезаться можно было. Гордый результатом своего труда, я надел брюки, затем рубашку и пиджак. В принципе, пиджак был лишним. На улице было тепло, даже жарко. Но осень была уже рядом, дышала в затылок уходящему лету, и потому вечерами становилось довольно-таки прохладно. Вот на этот случай я его и прихватил. Ведь надо же будет чем-то укрыть озябшую Светку, когда будем возвращаться домой вечером после кино. Глянув напоследок на себя в трельяж, я остался доволен своим видом и побежал на Петропавловскую.
