Две птицы
Ты ослепляешь птиц. Я тку персидский шелк. На нем всё те же птицы. Мои глазасты и безмолвны, твое певучи, но слепы, в их грудках горошины рулад и трелей, которым нет цены. У них отняли свет небес, но как отнять у света жизнь, трепещущую в каждой птахе. И жизнь поет сильней и звонче во тьме и боли. Шелка безмолвствуют и льнут к телам людей. Они прохладны и нежны. Цвет зарождающейся любви и созревающих плодов. Зеленое на синем. Степной ковыль в морской воде. Всё та же затаенность. Вся та же боль. Безмолвная, неясная, ветшающая с плотью и слишком долгой верой. Но не с надеждой. На чаше с голубой глазурью трепещет шелкопрядка, эмаль тверда и холодна, сеть трещин говорит о хрупком или вечном. Она не стала легкой и крылатой, но скоро в трещинках эмали появится пушистый мягкий жемчуг, который превратится в дивный шёлк.
Жар льется с проводов. Вернувшись с похорон, я засыпаю крепким сном. Мы обе спим. Ты смотришь на меня, вытачивая из белого смолистого бруска сосны головку птицы. С открытыми глазами. В саду поет щегол. Не ослепленный, но несвободный от небес. Как птицы на твоей рубашке, в которой ты ушла к тому, кто ослепляет мудрецов и шелкопрядов.