Гавана

­­Вот уже двенадцать лет эта женщина
с тонкими ребрами и медной кожей
пьёт со мной по утрам чай.
Я смотрю, как она ставит на стол
слегка подтаявшее масло,
как разливает чай
и точно мерит мармелад, лимонный для себя
и черный, ежевичный, для меня,
в нем отражается комод и наши лица.
Я думаю о том, что стал для этой женщины
лишь временным приютом,
а может, хосписом. Не домом.
Я продолжаю перелистывать газету
и проклинать в душе того, кто создал женщин с карими глазами.

Она разглядывает висящих на стене «Артистов» Пикассо,
луч солнца приникает к киновари,
как приникают истомившиеся в вере
к душисто свернутой марихуане.
Звенят от сквозняка подвески люстры –
их тихий звон похож на обрамленье
сонаты №6 для скрипки и клавира.
У женщины в ушах сережки с хризолитом,
чей цвет привел бы в восхищение ранимого ребенка
и Пруста. Ты опускаешь взгляд, меняя светотень щеки,
то рябь от набежавшей тени облаков,
хранящих нас от скудости воображенья.
Ты заправляешь прядь за ободок и отставляешь чашку.
А после завтрака выходишь на раскаленные улицы Гаваны,
и каждый раз я думаю, что это навсегда.
Когда-нибудь так и случится.
Пока же женщина в прозрачном бирюзовом платье
плутает в лабиринтах белых улиц
и ищет оправдание всех будущих утрат,
я перелистываю “Фигаро”, и узнаю, что в Каннах
нашлась ещё одна безвестная картина Пикассо.