Последний день

I.

Цветы осыпались, облепив собой обнаженную землю, прилипнув к её влажному бугристому телу. Они вслушиваются в её тяжелое, хриплое осеннее дыхание, слабеющее с каждой минутой, и понимающе молчат. Я прижимаюсь к ней тоже, раздвигая собой лепестки, вжимаюсь во влажную грязь и вдыхаю запах сырой почвы. Жучок заползает за ухо и теряется в волосах. Я улыбаюсь.
— Арсений Аркадьевич, вам почта, — сонно повторяет Аллочка уже в который раз, и я устало поднимаю глаза, встречая её пустой серый взгляд на фоне пустого серого неба.
— Почта, почта… Лепестки опали. Смерть, Аллочка. Какая там почта?
Аллочка пожимает плечами и морщится — свитерок колет кожу:
— Закупки по дверным петлям. От Мурина… Морина…
Я вздыхаю и с трудом встаю, отряхивая дорогой серый пиджак, словно это может очистить его от густой мокрой грязи. Аллочка равнодушно смотрит сквозь меня и покусывает губы. Очередной лепесток, кроваво-алый, опускается на её соломенные волосы.

II.

Анита Григорьевна громко печатает, словно наказывая старенькую клавиатуру за неведомые грехи её праотцов. Она не замечает меня, и тогда я подхожу и опираюсь на её стол, отодвигая недопитую кружку с кофе и несколькими окурками, одиноко плавающими внутри:
— Зачем?
Она на мгновение поднимает взгляд и отвечает:
— Документация по “Моно-люкс-инвест-прайм”. Пригодится… следующим.
В больших круглых очках отражаются таблицы, буквы и цифры, сливающиеся в бессмысленный шум. Глаз не видно, слёз — тоже. Я бросаю высохший лепесток к окуркам в кофейную чашку и отхожу к окну. Там показывают дождь. Стук клавиш и стук капель сливаются вместе, и я начинаю стучать пальцами по когда-то-белому подоконнику. Получается вальс. Раз-два-три. Раз-два…

III.

Аллочка пропала одной из первых, и, кажется, я единственный заметил это исчезновение. В воздухе качается висельником запах клубники: её любимые духи, сладкая дешевизна. Красная лакированная сумочка сиротливо свешивает лямки с дивана. Черное пальто, распятое на вешалке, зияет черным пятном. Я выкидываю его в окно, в руки ливня, и оно исчезает далеко внизу, наверное, в опустевшей клумбе. На балконе курит Олежка, в его руках — смешной лорнет:
— Вам страшно, Арсений Аркадьевич?
— Нет, — отвечаю я как полагается, а затем думаю, — Может быть. Не знаю.
— Это всё дожди. Если бы не дожди, цветы продержались бы ещё с месяц. Я бы купил мопед. Я всегда мечтал о мопеде.
— Вы заметили, что Аллочки не стало?
Он отрывает глаза от неведомых далей:
— Да? Что ж.
— Она была…
Мне не хватает сил продолжить (да и можно ли сказать про нее что-то ещё?) и я тупо смотрю на город. Вода уносит лепестки цветов в канализацию, улицы сереют и сиротеют. По аллее идёт мужчина в нелепой яркой шапке, открывает сумку, пытается закурить, недовольно ругается на мокрые спички и исчезает в воздухе: помятая сигарета падает на землю и её сразу уносит за решетку, вниз, в первородную темноту. Олежка грустно усмехается.

IV.

— Я люблю вас, — говорит Анита Григорьевна.
— Неправда, — говорю я.
Мы молчим.
В её очках отражаются мои глаза.
— У меня дома есть пион. Он цветет вечно, — говорит Анита Григорьевна.
— Глупости, — говорю я.
Мы молчим.
В её очках мои глаза принимают странный вид.

V.

Олежки не стало. Я оставил его лорнет на рабочем столе.

VI.

— Это было мой ему подарок на какой-то глупый выдуманный праздник. Нам обоим нравится театр. Нравился театр… Я люблю “Чайку” больше всего на свете, — говорит Анита Григорьевна, пока мы спускаемся по служебной лестнице, — Иногда ночью я играю, сама... Меняю персонажей, одежду… И каждый раз получается что-то новое… Я хочу, чтобы вы сегодня называли меня Ниной.
— Хорошо, Нина.
Мы выходим на улицу и идём под дождём — наши зонтики остались в опустевшем офисе. Капли проникают под одежду, вмешивая акварели наших лиц в печальный пейзаж улицы. Нина держит меня под руку: в её круглых очках отражаются облака и небо:
— Костя…

VII.

По пути мы встречаем пару стариков, танцующих вальс, и любуемся, пока они не исчезают. Нина плачет, а я смотрю в небо, врезаясь лицом в капли дождя, смешивая слёзы с горькой небесной водой.
— Куда мы уходим? — тихо спрашивает Нина. Я пожимаю плечами:
— Я здесь столько же, сколько и вы. Цветы опадают, люди исчезают. Иногда с ветром, иногда с дождем, всегда — с зимой.
— Я надеюсь, что там есть театры. На что надеетесь вы?
Я долго думаю, но не нахожу ответа.

VIII.

Её маленькая квартира задыхается от маленьких вещиц: фарфоровые котята играют на полках, подушечки и коврики покрывают пол, высохшие цветы не дают свету проникнуть внутрь, овивая стекло своими умершими телами. Не снимая ботинок, Нина проходит в комнату и садится на диван. Я прохожу следом и сажусь напротив. Между нами — стеклянный столик, коврик, рецепты из поликлиники, пустая пачка “Парацетамола”, чучело птицы, пластиковый горшок и искусственный пион, воткнутый в землю с такой силой, что стебель его надломился почти у самого основания. В её очках я снова вижу свои глаза, обрамленные (с самого начала) паутинкой морщинок.

Нина (тихо): Как вы обнаружили себя в этом мире?
Я: Перекладывая бумаги из одного ящика в другой. Кажется, бессмысленность этого действия наложила отпечаток на всю мою жизнь.
Нина: Я была на кладбище, а в моей руке — этот цветок. На могиле — пусто, лишь фраза италиком: “Я вновь пред тобой стою очарован…”
Я: Из одного ящика в другой, папки, бумаги, заметки, записки. Я разве начальник? Я муравей. Смешно, если бы не так грустно.
Нина: Я зашла в офис случайно, возвращаясь с кладбища. Цвели вишни. Аллочка была в окне такая счастливая. Я тоже захотела так улыбаться, вот и зашла...
Я: И так пусто внутри от всего этого. Так пусто, пусто, пусто.
Нина: И всё было такое живое. Кофе по утрам, сплетни, романы. Театры…
Я: Словно мне недодали чего-то в этом мире, каких-то правил, каких-то объяснений. Мне кто-то что-то должен, но я не понимаю, что…
Нина: Вас не становится, Арсений Аркадьевич. Что вы чувствуете?

Несправедливо… Несправедливо. Почему вы так спокойны, Анита Григорьевна?.. Нина?.. Чайка?.. Я исчезаю перед вашими глазами, моя судьба отражается в двух круглых стеклах, ведущих в вашу неведомую душу... Мой страх. Моё замешательство. Мой ад. Я так ничего и не успел понять.

Действие четвертое

Почти пустая квартира, та же, но оформленная в стиле хай-тек. За окном цветут вишни. Молодая женщина с рыжими волосами молча сидит на белом кожаном диване. В её руках толстый томик. Молодой человек в клетчатой рубашке держит в руках кружку с чаем и смотрит в окно. Рядом молча сидит кот.

Лариса: Мне снился странный сон.
Антошка (гладит кота): Это из-за полной луны.
Лариса: Я вновь пред тобою стою очарован...

Долго молчат. Кричат чайки. Свет фокусируется в центре комнаты, на низком журнальном столике. В пластиковом горшке — пластиковый пион.

Лариса (напряженно): Это должно быть здесь?
Антошка (отстраненно): Грубо говоря, никто никому ничего не должен. Этот мир жестокий, и я в нем дикарь. Я точу копье. Я рву зубами сырое мясо. Я боюсь холода. Я боюсь ночи.
Лариса: Где кот?
Антошка: Убежал. Проснулся. Или уснул. Грубо говоря, перестал.
Лариса: А мы?..

Свет гаснет. Со сцены уносят всё, кроме пиона и актеров. Свет зажигается. Лариса сидит в воздухе, словно на невидимом диване, Антошка смотрит в темноту закулисья и гладит пустоту. Его серый дорогой пиджак испачкан грязью.

Лариса: Мне снился странный сон.
Антошка: Страшный?
Лариса: Не очень. Все бегут куда-то, и всем есть, что сказать. Словно большой хоровод, но все слепы, и вот — смерть, пожухлые листья рассыпаются в пыль, и даже любовь, даже любовь умирает. Если подумать — вечного нет ничего... Когда только начинаешь засыпать, реальность на мгновение приобретает настоящий свой вид — вид монстра. А пробуждаясь, чтобы не умереть от страха, мы придумываем ему смешное имя и наряжаем в разные наряды, бантики да ленточки... Создаём иллюзию понятности, хрупкую, что лепесток, тронь — полетит, кулак сожми — ничего не останется...
Антошка (тихо): Пион осыпался…
Лариса (после паузы, оборачиваясь к кому-то невидимому): Выключите свет.

Свет гаснет вновь и больше не зажигается. В темноте голос Ларисы разносится дальше, резонируя с грудной клеткой огромного невидимого и безграничного существа.

Лариса (дрожащим голосом):
Я вновь пред тобою стою очарован...
И если бы только ты мог мне сказать...
Я... вновь стою...
Я вновь стою пред тобой...
Скажи же мне... Кто я?..
Скажи же... 

Лариса умолкает. Бесконечная пустота тоже молчит, и молчание это длится вечно. Нет никого, кто мог бы ответить ей. 

Занавес.

Тихонько шелестя, несколько пластиковых лепестков гоняются друг за другом в руках заблудшего ветерка.