Клюв из нержавеющей стали

Сбив плевком с подсолнуха недовольно зажужжавшего шмеля, я шагнул с крыльца на поросшую мягкой люцерной лужайку. Поднял голову и зажмурился, подставив подбородок, заросший недельной щетиной, ласковому летнему солнышку.

Чирикали воробьи, хватая на лету зазевавшихся комаров, стрекотали кузнечики в поиске любви, и сладкой музыкой моему израненному сердцу негромко кудахтали мои хохлатки. С год назад, решив окончательно отойти от дел, я прикупил небольшую ферму недалеко от Города. Всю жизнь мечтал о такой идиллии. Коровки мычат на лугу, роняя тёплые лепёшки, розовощекие селяночки плетут веночки из колокольчиков и водят хороводы, по ночам прыгая через костёр, а тонкий пастушок в картузе наигрывает им на свирели "Утро" из Пера Гюнта.

Кр-р-расота, пасторальщина. Не то, что вся моя жизнь до этого. Полтора десятка лет крови, километры вывалившихся кишок, трупы, пороховая гарь, вонь застарелых портянок и страха.

Вы угадали, я солдат. Точнее, офицер. Еще точнее – теперь уже бывший. Бывший командир Особого отряда ударно-штурмового батальона войск специального назначения Третьей Армии Объединенной Конфедерации майор Джон Р. ДиГриз.

"Р" означает "Рембо". Мой родитель №2, старый хрен, обожал древнюю французскую поэзию, чтоб ему в аду черти дровишек подкинули.

Много где повоевать пришлось. Мы продирались сквозь непроходимые джунгли Апохерейона-5, гнили заживо в кислотных болотах Писюндры, подыхали от жажды в пустынях Сахариуса. На Ферзионе-17 я потерял ногу, полгода отращивал ее в госпиталях и решил – хватит. Хватит убивать во славу Империи. Я подал в отставку, вернулся на Терру и не успел сдать документы в Государственную Канцелярию, как тут нас всех и хлопнуло.

Ну да про Хлопок, который так прозвали яйцеголовые, вы все в курсе, чего рассказывать. Как Зоны появились, как из них зараза эта полезла, сколько народу померло, сейчас это все знают. Вот и смекнул я, что война-то настоящая, она только сейчас и начинается. Сколотил команду из камрадов проверенных, и начали мы по Зонам этим лазить, тварей отстреливать и таскать оттуда всякое и сбывать перекупам. Как говорил камрад из старой Сибири, "khabar tyrit’". Что это означает, он и сам не знал, говорил – старые, мол, слова, бачка Джон. Тайные. Жаль, нет больше Абулымбека, кончился черноглазый русич. Сожрала его Зона и не отрыгнула, даже косточек не оставила.

И там навоевался я до кровавых соплей, до блевоты. И твердо решил – теперь точно хватит. Так эту ферму и прикупил. Коз завел. Потом кроликов. Нравится мне их задор размноженческий. А год назад Сидорович, старый барыга, присоветовал – купи, мол, курочек у меня, времена нонче нехорошие. Не пожалеешь. И на ухо мне пошептал кое-что. Ну я и разорился немного, Сидорович плохого не посоветует. С тех пор мою ферму почему-то все лихие людишки десятой дорогой обходят.

Вот, стою, грею старые кости на солнышке, слушаю, как хохлатки мои кудахчут, червячков выколупывая. И так мне хорошо от этого стало, что чуть не забыл, зачем я из дома-то вышел, да верный "стонер" крупнокалиберный прихватил.

А дело вот в чем. Вчера Елена, подруга моя, из Города сама не своя приехала. Говорит, сдавала яйца и молоко на рынке, а тут нагрянул бугор тамошний, дань с рыночных собирать. Обторчанный, как всегда, рожа красная, с кривого рта слюна капает. Увидел Леночку мою и к ней сразу, бумаги смотреть. Мол, кто такая, красотка, почему не знаю? И давай на сиськи её пялиться да руки протягивать. А пялиться там есть на что, поверьте, у старого Джона Р. ДиГриза вкус в этом плане отменный, умею я подруг себе выбирать.

Ну и съездила моя Ленка ему по сусалам, чтобы клешни не протягивал. А ему смех один, люблю, говорит, дерзких. А потом ухмылочку гнусную убрал и спокойно так сказал, как плюнул: “ты, говорит, завтра пожалеешь об этом, не будь я Кривой Джим. Выкуплю тебя у деревенщины твоей вонючей и за оплеуху свою в зиндане сидеть будешь. Пока дурь не выйдет.” Развернулся, пнул ногой лоток с яйцами, да и пошел, бросив через кожаное плечо — жди, мол, завтра. Да пожри с утра, в зиндане с этим плохо.

Вот и прилетела Леночка с Города взъерошенная, что мои хохлатки. Уезжать, мол, надо, Кривой Джим слов на ветер не бросает, не выстоять нам против бугра и торпед его.

Поняли? “НАМ не выстоять!” Правильная у меня подруга. Но тут уж я сказал, что говорить за непонятки с этим говнюком моё дело, а её — с утра коз на заимку отогнать и сидеть там как мышь, пока я за ней не приеду на квадрике. А раз Джон Р. ДиГриз сказал, значит, так тому и быть. Вздохнула Ленка, но промолчала. Правильная, говорю же.

Вот сегодня с утра я один на ферме и остался, Кривого Джима поджидать. Ну как один, хохлатки мои кудахчут да “стонер” калибра 11,43 под рукой. Но я-то знаю, что до него не дойдет дело. Справлюсь без старого товарища, не в первый раз.

Свернул, значит, я самокрутку, и присел на лавочку подымить, ноги вытянул. Пригрелся на солнышке. И только подремывать стал, как на въезде сигналка сработала, растяжки предупредительные там у меня стоят. Пожаловали гости, значит. Ну-ну, поглядим на вас.

Из-за опушки, плюясь клубами плохой соляры, вынырнул черный заниженный «Шарк». Из опущенных окон рвал окрестности модный шлягер “Кольщик, проколи ты мне пупок!” и торчали два ствола видавших виды калашниковых. “Несерьезные ребятки”, оценил я и подкурил потухшую было самокрутку.

Заскрипев тормозами, джип поднял кучу пыли и тормознул ярдах в десяти. Музыка утихла и с пассажирской двери вылез здоровенный негрила. Амерокитаец, как сейчас говорят городские умники. Вперив в меня угрожающий взгляд, черномазый ткнул перед собой толстым, как сарделька, пальцем с огромным перстнем.

— Метнулся мухой сюда, старикашка, с тобой Кривой Джим базарить желает!

Я затянулся ароматным “Боркум Риффом” и молча выпустил дым в сторону негрилы, смотря тому в переносицу. Отличный прием, кстати, вроде и в глаза смотришь, а визави твой взгляд не может поймать. Попробуйте как-нибудь, только не переборщите. Неприятная штука.

— Я не понял, ты чё, не понял? — Негрила тяжело засопел и глаза его начали наливаться кровью.

— Оставь его, Торчи, я сам. — Распахнулась водительская дверь и оттуда вылез Кривой Джим собственной персоной. Короткая стрижка, харя, как у гамадрила после недельного запоя, малиновый кожан, рыжевья на шее фунтов пять. В руках, забитых синюшными наколками, тяжелый атомный лучемет. Я как будто вернулся во времена своей бурной доармейской молодости, в гетто на окраине Москвабада, криминальной столицы нынешней Империи.

Кривой Джим почесал стволом лучемета низкий лоб, сморщился, с шумом втянул воздух и харкнул в мою сторону. Плевок свернулся в дорожной пыли и подкатился к моему гриндерсу.

— Значит так, дедуля, — местный босс запустил палец в ноздрю и прогундосил, — ты сейчас зовешь сюда свою девку, я даю тебе за нее целых десять монет и мы с ней уезжаем. А ты остаешься благодарить Создателя, что мы не переломали тебе ноги. Я справедлив! Да, пацаны? — Кривой Джим обернулся к негриле и еще одному чернявому, вылезшему с заднего сиденья. Те с готовностью заржали, — Конечно, Джим, о чем базар, да о твоей справедливости легенды ходят, гы-гы-гы!

Я молчал, неторопливо смоля козью ножку. Мне вдруг стало скучно. Зевнул и сказал:

— Ребятки, у меня другое предложение. Вы берете свои толстые задницы в пригоршню и сваливаете отсюда живыми. Если вы больше не показываетесь на глаза ни мне, ни Лене, я о вас забываю.

Настала звенящая тишина, да такая, что можно было услышать, как с мягким чпоком у бандитов раскрылись челюсти. Кривой Джим перевел свинячьи глазки на мой “стонер”, лежащий в стороне, отметил, что тот стоит на предохранителе, побагровел и со словами “Ну ты нарвался, козел!”, шагнул ко мне, пнув попавшуюся под ноги рябую несушку. Та, перестав вдруг квохтать, отскочила в сторону.

Я закрыл глаза и тихо свистнул.

***

Через пару минут все было кончено. На дороге в клубах пыли лежали три окровавленных куска мяса. При должном усердии в них еще можно было опознать Кривого Джима и его подельников. Но надо было очень постараться.

Пыль начала оседать. Я поднялся и шагнул к машине, так и стоявшей с распахнутыми дверцами. Нагнулся, подняв валяющийся лучемет, оглядел его и с сожалением отбросил в сторону. Оружие уже никуда не годилось, его ствол был смят и покрыт сотней ямочек, как чеканщик по куску жести молоточком прошелся.

За спиной раздался частый дробот. Я обернулся, догадываясь, что это может быть, и точно: мимо с распущенными крыльями чёрной встопорщенной молнией пронесся петух Вольдемар, явно сожалеющий, что пропустил такое веселье. Подскочил к тому, что пять минут назад было Кривым Джимом и, прицелившись, долбанул острым тяжелым клювом того в лоб. Череп бедняги треснул, развалившись, как упавший с телеги арбуз. Вольдемар хрипло издал победный крик, отчего с дуба посыпались желуди, и принялся жадно глотать еще теплый мозг.

На двух остальных несчастных тем же самым занимались остальные мои милые несушки.

Да, друзья, Сидорович знал, что мне продать. Подозреваю, что эту милую породу пернатых убийц он вывел сам, пустив в дело ту дрянь, что мы ему сдали после очередной вылазки в Зону. А чего, недаром он до Хлопка был одним из яйцеголовых, в каком-то секретном институте сидел, говорят. Вот и вывел, да выдрессировал потом. И мне подсобил. Правда, содрал за них три шкуры, ну да я не в обиде, то уже окупилось сторицей. Еще и яйца несут, всё прибыток.

Ну что ж, с кривыми джимами покончено, выводок позаботится, чтобы не осталось следов. “Шарк” я, пожалуй, загоню тому же Сидоровичу. А то и подарю. А теперь пора ехать, обрадовать мою Леночку. О чем-то она давно догадывается, но вопросов не задает, ждет, что я сам заговорю. Повторюсь, правильная у меня подруга.

Пора ехать за ней.

Я подкачал бензин, нажал стартер, квадрик дернулся, чихнул и заквохтал ровно и мягко. Прямо как мои любимицы. Забрался в седло и порулил к заимке. Хотя стоп! А не порадовать ли мне Леночку?

Я спрыгнул с сиденья и забежал в дом, не став глушить квадрик. Порылся в рюкзаке и выудил небольшую розовую коробочку. Открыл, полюбовался на колечко, сверкнувшее холодным блеском бриллианта, улыбнулся и переложил подарок в карман куртки. А чего? Давно пора предложение сделать, как в старые добрые времена! Вот и повод будет в Город съездить, давно собирался. В ратуше и обвенчаемся, мне-то все равно, а ей приятно будет.

С этими мыслями я снова забрался в седло и газанул в лес.

Смеркалось.