Одним из хмурых утр

Первая кукушка прилетела, как всегда, в четыре утра. Долбила по дырявой синей крыше железным клювом, истерично блюмкала. Двенадцать, тринадцать… Малышка Мю открыла глаза. Она всё ещё пребывала в тепле сновидений и не хотела расставаться со сном. Это дождь её разбудил. Выпутавшись из истлевшей штопки, она поковыляла к фарфоровому тазику для умывания, подставленному под дыру в потолке, и полакала дождевой воды. Стуча зубами от холода, вернулась в корзинку для штопки и попыталась снова уснуть. Слишком поздно. Реальность обступила со всех сторон. Когда такое происходило, Мю вспоминала, что каждая малявка имеет право быть сердитой, и злилась. Всё, что она умела – радоваться и злиться. И всё равно она справилась лучше всех в семье. Всё ещё держалась на плаву. Очень важно уметь оставаться на плаву, если ты настоящая Мю. Остальные не справились, ушли.

Правда здорово, когда твои близкие могут поступать так, как им заблагорассудится? Прежде, чем уйти, жители Муми-дола паковали чемоданы и заворачивали в ветошь посуду, стирали занавески, будто кому-то будет дело до мушиных следов на них, начищали зубным порошком столовое серебро, раскладывали по цветам постельное бельё в платяном шкафу, жгли в печи старые письма. Мю била посуду, сердилась, ела варенье руками и укладывалась спать в ботинках. Её словно не замечали. Однажды Муми-мама, кажется, решилась поговорить с Малышкой о чём-то важном. Она влезла на стул и с самой верхней полки своего шкафадостала коробку с траурными лентами. Потом ненадолго задумалась и поставила коробку на место. Мю не было дома, когда Муми-мама ушла. Это и к лучшему. Вряд ли маму остановил бы вид Малышки в траурной ленте.

Братик Снюс ушёл последним. Когда он перестал есть, пить и просыпаться по утрам, Малышка отнесла его к морю. Стоя чуть поодаль, она наблюдала, как хаттифнаты усаживают его в свою лодку - равнодушные, безголосые, таращащиеся в пустоту. Вечные странники, они плывут к своему острову, не отмеченному ни на одной карте. Братику Снюсу там понравится.

Что бы Мю ни думала об этой последней весне, у неё не было ни малейшего желания высказываться по этому поводу. Она уселась на перила и оттолкнулась от верхней ступеньки лестницы здоровой ногой, чтобы спуститься на первый этаж.

На первом этаже Муми-дома было сумеречно и холодно. Пыль скаталась в большие клубки под креслами и диваном. На настольной лампе вольготно раскинулась паутина, от чего абажур казался не золотистым, а серым. Люстра, обмотанная тюлем, была похожа на осиное гнездо. На полу возле изразцовой печи красовалось пятно – Мю была слишком ленива, чтобы разжигать огонь в очаге. Она разводила костёр прямо на полу гостиной. Отсыревший валик от дивана затыкал окно. Как-то раз голодная Мю пыталась печь жёлуди, один из них, лопнув от жара, отлетел и разбил тонкое стекло.

Входная дверь хныкнула под упрямым плечом Малышки. Вклубившийся в дом туман ухватил её за щиколотку. Мю сердито зашипела. Левая нога, застуженная когда-то в битве с весенним морем, не переносила холода.

Выбравшись в образовавшуюся щель наружу, Мю заковыляла к почтовому ящику. Писем она не ждала, но какая-нибудь птица могла снести там яйцо. К примеру, курица. Тогда у Мю случился бы завтрак.

Ни писем, ни яйца. Мю побрела по раскисшей садовой дорожке. Яблони стояли тоскливые, колченогие. В бочке для дождевой воды что-то блестело. Старый браслет растяпы Снорк? Лягушачья икра? Ах, нет. просто луч солнца. Поднявшийся весенний ветер толкнул Малышку в бок, закрутил, как прошлогоднюю бабочку. Она задрыгала ножками в чёрных ботинках, стараясь зацепиться каблуками за скользкую дорожку. Но ветер продолжал тащить её куда-то, бесцеремонно задирая юбку и свистя в ушах.

- Выходит, дело нешуточное, - подумала Малышка и ухмыльнулась.

Зацепившись за куст репейника, Мю висела вверх ногами. Подол юбки завязался морским узлом вокруг тусклого пучка волос. Ей стоило некоторого труда расстегнуть пуговицы на спине, чтобы выбраться. Оставшись в полосатом трико, Мю спрыгнула и огляделась вокруг. Ничего нового – сыро, голо, грязно. Март. Тут и там торчат сухие стебли осота и прочие колючки. Единственное яркое пятно – красное платьице Мю, флажком трепыхающееся на одном из репейников. Стебель репейника пал под градом пинков сердитой Малышки. Завернувшись поплотнее в драное платье, Мю принюхалась. С севера пахло дымом и солёной водой, с юга – прошлогодней хвоей и кабаньми какашками. Сыграв для интереса сама с собой в «две соломинки» и вытянув, как всегда, длинную, Мю затрусила вдоль тропинки на север.

Море ещё и не думало освобождаться ото льда. Слабые лучи заходящего солнца силились протопить хотя бы маленькую проталину на берегу, но им это не удавалось. Возле старого лодочного сарая снег был вытоптан до промёрзшего песка. Мю приоткрыла дверь и юркнула в сарай.

- У тебя есть яйцо? – деловито спросила она унылого Хомсу, сидящего на коврике у деревянного ящика из-под фруктов. Тот озадаченно покачал головой.

- Так я и думала. А иголка? Корзина для штопки потеряна навеки, а моё платье похоже на ситечко для чая.

Хомса снова покачал головой, подумал и подал Мю коврик, на котором прежде сидел.

- Неплохо, - одобрила Малышка, заворачиваясь в коврик. – Живёшь здесь один?

Хомса неопределённо пожал плечами.

- А, здорово. Я, пожалуй, тоже поживу здесь.

С этими словами она свернулась калачиком в старой лодке, служившей постелью Хомсе, натянула на себя край брезента и засопела.

Хомса вышел из сарая и направился к морю. Солнце закатилось, и море лежало мёртвое, тёмное, словно юбки Морры. На берегу стояли хаттифнаты и смотрели в даль, безгласные, неподвижные. Только глаза на продолговатых мордочках были живыми, ворочались изредка, как серые волны где-то вдалеке, накатывающиеся на льдины.

- Она так ничего не поняла, - тихо сказал Хомса. – Укуталась в коврик и спит в вашей лодке.

Ему показалось, что один из хаттифнатов развёл короткими ручками. Хомса подумал и пошёл прочь от берега моря, в глубь острова, не отмеченного ни на одной карте. Нужно где-то найти яйцо.