Подменыш

Утро выдалось слишком ярким и солнечным для конца октября, а еще неестественно теплым. Не удивительно, что все деревенские ребятишки, не занятые помощью родителям уже побежали к реке или в поле: когда еще наиграешься?

Мэри тяжело вздохнула и посмотрела в окно. На улице тепло и ясно. И тихо. А дома малявка Эбигейл пищит не переставая, с тех пор как родилась. Уж две недели, почитай...

Девочка, а Мэри шел всего-то десятый год, с отвращением заглянула в простую, но выполненную, как положено, из липы, колыбельку, где заходилась криком сестренка. Сморщенное красное личико, искривленный беззубый роток, маленькое истощенное тельце...

Эбигейл пищала и пищала, из ее мутных глазенок текли слезы, и как успокоить младенца юная Мэри не знала. Разве что джином напоить, но мама строго настрого запретила... Хотя у других вон с младенчества джином деток поят – и ничего, здоровенькие! А родители все равно уехали и до обеда не вернутся – пастора только в соседней деревне найти можно...

Может, дать мелкой джину, вдруг затихнет?.. Мэри еще раз с сомнением заглянула в колыбель. Эбигейл продолжала надрываться криком...

И вот, когда решение уже было принято, а бутылка с крепким пойлом извлечена из дальнего ящика кухонного буфета, в окно кто-то постучал. Девочка так и подпрыгнула, выронив и стакан, и бутыль, хорошо хоть не разбив.

Джин расплескался по полу, а мелкая от неожиданности замолчала.

Теперь постучали в дверь.

Быстро вернув на место алкоголь, с гримасой перешагнув лужу, Мэри поспешила к двери.

– Побежали до речки! Мальчишки говорят там старый сом выплыл! Хотят спихнуть его обратно, да он тяжелый! – юркая и верткая Эшли Стивенсон была на три года старше Мэри, но выглядела младше – лицо в конопушках, хитрые глазки да маленький росток.

– Не могу, Эш, – проныла Мэри, опасливо оглядываясь (показалось, или лопухи и правда шевельнулись, словно кто-то спрятался?). – Мне за сестрой присматривать велено... А она пищит и пищит... а я джин расплескала!

– Да брось, – подружка уже тянула за рукав. – Двери открытыми оставь, заодно и запах выветрится!

– Да ты что?! А вдруг придет кто?..

– Глупости, – шаг за порог, шаг по ступеням, и вот Мэри уже за калиткой, семенит, едва поспевая за Эшли Стивенсон и слушая ее сорочью трескотню.

"Я быстро, – успокоила себя Мэри. – На сома одним глазком взгляну! Вдруг это тот самый Сомий Король? Да домой бегом!"

...Но домой Мэри вернулась, когда небо окрасилось в розово-алый. Сначала она посмотрела на сома (ух и огромная рыбина!), потом они с ребятами в "лягушек" играли, потом в разбойников, потом кто-то притащил из дома хлебных корочек, и их было так вкусно уплетать еще теплыми...

А опомнившись, девочка помчалась домой, холодея от одной мысли, что родители вернулись раньше нее.

"Ну ничего, совру им, что на минуточку отошла!" Что будет, если мама и папа, а с ними священник, вернулись давно, девочка старалась не думать.

Но когда запыхавшаяся, растрепанная и красная, как те раки, что мама варила в июле, Мэри добралась до дома, то на крыльце сидел лишь Джонни Падла. Фамилия его была Робертс, но все ребята, а иногда и взрослые звали его именно так – Падла. Потому что Джонни был на удивление противным мальчишкой, и дело даже не в хлипком тельце и вечной презрительной мине, застывшей на его некрасивом лице, а в том, что Джонни был ябедой, плаксой и не знал ничего прекраснее, чем устроить какую-нибудь гадость.

– Приперлась? А я все твоему отцу расскажу! И про то, что ты джин разлила, и про то, что ты дом нараспашку оставила, и про то, что ты сестру бросила! Ух и влетит же тебе! – светло-карие глазенки Падлы заблестели, словно он уже любовался на то, как отец колотит Мэри.

Девочка покраснела еще сильнее, только теперь уже не от бега, а от злости.

– А ну пошел вон! – натянувшаяся ткань рубашки с треском порвалась, оставив в руках Мэри солидный клок, а хлюпик-Джонни упал на пятую точку, стукнувшись копчиком, и сразу заныл:

– Ыыыы! Я матери расскажу, что ты мне рубашку порвала, дура бешеная! И пастору, что ты дерешься! И отцу твоему! Тебя поколотят так, что с кровати не встанешь! – впрочем, эти стенания донеслись уже из кустов.

– Ну и рассказывай! – запальчиво крикнула ему вслед девочка, а потом громко хлопнула дверью.

Дома было удивительно тихо. Только тикали часы, да тихонько поскрипывала раскачивающаяся колыбелька. Эбигейл молчала.

Мэри осторожно подошла к сестре, ожидая, что увидит лишь холодное тельце, но младенец спал! Крепким, здоровым сном, посасывая пальчик и смешно морща носик-пуговку. Малышка даже стала как-то симпатичнее.

Едва старшая успела перевести дух, как дверь скрипнула, а следом раздались голоса родителей и пастора.

– Проходите, преподобный. Девочка в той комнате. Люси, покажи куда идти.

А через пару минут возле колыбели столпились взрослые: молодой, лет двадцати восьми, отец Мэри и Эбигейл – Виктор Айвз, его жена – хрупкая женщина с грустными, орехового цвета глазами – Люси Айвз, и седеющий мужчина в черной рясе с белым воротничком – преподобный Эштон Дадли, пастор.

– Вы уверены, что девочка больна? – внимательные карие глаза сэра Дадли, казалось, видели молодую чету насквозь. – Выглядит она здоровой.

– Она кричит... кричала, не переставая. Мы думали она даже до вашего прихода не доживет!

– Но сейчас младенец спит. – Святой отец слегка нахмурился и еще раз внимательно посмотрел на Эбигейл. – Хм...

– Мэри! – Девочка вздрогнула от грозного окрика отца. – Быть может ты дала ей джин? Може...

– Полно вам! – перебил Виктора пастор. – Неужели вы бы не почувствовали запах джина, к тому же...

"А ведь правда! – подумала Мэри. – И лужи нет… даже пятна на полу не осталось! Но как же?"

Тихонько выскользнув на крыльцо, Мэри несколько растерянно огляделась, по всему выходило, что дело нечистое: раскачивающаяся колыбель, ни следа пролитого алкоголя.

И точно – у крыльца в пыли лежал алый цветочек… наперстянка.

Когда бабушка была жива, она частенько говорила, что из наперстянки Они делают себе шапочки.

Вышедший из дома пастор тоже заметил цветок. Вздохнув, он поднял его и положил в карман, улыбкой ответив на удивленный взгляд девочки.

– Знаешь, говорят, Добрые Соседи не приходят больше в наш мир, – неожиданно произнес он, – но это не правда, Они всегда рядом.

Мэри молчала, а пастор тем временем продолжал:

– Видимо, чем-то приглянулась им ваша семья, мисс... Завтра вы уедете отсюда, и можете быть уверены, теперь ваша жизнь наладится, вас не дадут в обиду. Так всегда бывает с теми, кого они отметили. Прощайте, мисс.

Преподобный ушел, а девочка еще долго стояла на крыльце, наблюдая, как темнеет небо, и слушая, как мать и отец спешно собираются в дорогу.

***

Даже много лет спустя Мэри помнила все детали этого разговора так, словно это было вчера: и горький запах осенней пожухлой травы, и прозрачно-синее, быстро темнеющее небо, и лежащий в пыли пурпурный цветок, и задумчивые, с затаенной тоской глаза преподобного Дадли.

И ночь.

Наполненную не плачем Эбигейл, но криками соседей и огнями факелов: Джонни Падла так и не вернулся домой, искали его до утра, а нашли только когда рассвело – в зарослях камышей на Дальней Косе. Рядом с телом мальчишки лежал увядший цветок наперстянки.

"...Вас не дадут в обиду." И синие с вертикальным зрачком глаза подменыша были тому подтверждением.