Агнесса

       Я хотела бы остаться в этом августе навсегда. Увязнуть в его янтарном закате искалеченной однодневкой, пряча за призрачными крыльями свою извечную боль и отчаянную нежность к людям, не заметившим одного единственного танца, короткого, как последний летний день, и легкого, как отсвет его ушедшего за горизонт солнца в зеленой радужке.

       "Ах, Агнесса, девочка моя мотылек. Как давно ты живешь в этом большом лиманном доме с высокими сводами и темными пролетами, выкладывая из сосновых стружек длинноногих цапель и миниатюрных японских гейш, которых всякий раз уносил первый же легкий сквозняк, пахнущий табачным дымом.

       Ещё в детстве на твое лицо легла тень нездешней глубокой отрешенности, тревожившую с приходом сумерек твою тонкокостную немногословную мать, перебиравшую за столом сухие ветки миндаля.

       - Несса, не сутулься.

       Ты выпрямляла спину, и с горечью смотрела на хрупкие прозрачные, как хворост материнские пальцы. Сквозь шум дождя ты слышала, как в этой молчаливой женщине с изящными ступнями осыпаются последние цветы, и чувство будущей утраты въедалась крошкой в маленькое сердце. А с наступленьем вечера ты с облегчением снимала шерстяное платье, и стоя перед зеркалом, всё с той же отрешенностью смотрела на крылья за спиной, тогда и появлялся этот шепот – так на другом конце земли шумел тростник, в то время как кто-то из последних сил дописывал слабеющей рукой "Бессмертье".

       Я подрезаю стебли хризантем и ставлю их обратно в воду, продлевая последний вздох лета. Жизнь без календарей, дневников и имен. Наше лето созревало бы в нас до конца, наши дни становились бы короче, а паутинки в астрах напоминали бы о наших новых пристанищах. Наши шали хранили бы мужские слезы, а пластинки, несмотря на грустную хрипотцу, рассказывали бы нам о счастливой любви. Желтые пятна в кронах деревьев были бы лишь отблеском солнечного света, как и наши лица, несущие на себе следы внезапных просветлений, так схожих со следами неизлечимых недугов. 

       "Ах, Агнесса, девочка моя мотылек, с годами ты стала похожа на темноликих мучениц Ел Греко; пока твои подруги гадали на мужчин с соленой кожей, ты, спрятав под суконными платьями мотыльковые крылья, вырезала из абрикосовых косточек зерна для четок, удлиняющих время и укорачивающих жизнь. 

       Мать умерла, когда тебе было шестнадцать. Ты переоделась в черное и первый раз обедала одна в большой холодной зале, увешанной портретами людей с неизменной скорбью в черных потухших глазах: они смотрели, как ты по-крестьянски смахиваешь со стола хлебные крошки и пьешь из больших серебряных кубков махито и куантро".

       Между последними мгновениями августа и первым дыханием осени наступает Безвременье. В Безвременье заводят черных гуппи и новые привычки - ломать сигареты, писать стихи в рифму, искать в простом сложное и наоборот.

         Я перебираю коллекцию серебряных колец и выбираю старинное итальянское с камнем цвета оливок – снег в этом году придет не скоро. Под окном дворовая кошка рыжая Лилу пытается согреть новорожденных котят. Лилу с презрением смотрит на людей, приносящих ей еду – она знает нас лучше, чем кто бы то ни был.

       В безвременье мечтаешь ходить в черных платьях в пол, быть худой, глупой и загадочной (первое часто принимается за второе), вместо этого читаешь Кундеру, Монтеня и Овидия в бумажном переплете.

       В безвременье не живут, а засыпают и просыпаются. Засыпают в ноябре, а просыпаются в сентябре, при этом не помня, где были и что делали в это время. Черные гуппи выбрасывают красные хвосты. Солидарность с болью двуногих.

       Лилу последний раз вылизывает хладеющие тельца котят. Красота предпочитает смерть.

       Безвременье ласково гладит по спине, когда спишь. Поплачь. Легче не станет, слёзы - это всё, что осталось в нас от моря. его соль ты всегда будешь чувствовать на твоих губах. 

       Безвременье  - это приют для большеглазых и беспомощных кошек и женщин. Первые не могут оплакать своих детей, вторые – оплакивает их всю жизнь и не дают оторваться от земли.

         "Ах, Агнесса, Агнесса, Девочка моя мотылек, скольких птиц ты выходила, скольких век касалась в последний раз твои ладони. Тебя звали крестной двое очаровательных малышей, ты пела им колыбельные и водила к пруду смотреть на красных стрекоз. И та же скорбь ложилась на твое лицо, и дети, будто чувствуя ее, тянули за худые руки, вдруг ставшие тяжелыми, как плети.

       - Несса, хотим на лошадку, пойдем на лошадку.

       И тянули за руки, тянули"…

       Я продолжаю проживать этот август с потухшем голосом и темно-ерасными хризантемами. Не дочитанные книги приносят странный покой – ничто не ново под луной. Я больше не выхожу провожать солнце. Тени на стене больше не трепещут. Я несу это испытание без слёз и жалоб. Сквозь дневной сон я слышу мелодичный звон маленьких колокольчиков тонкого литья. После пробуждение всё исчезает. Дневные сны слишком близки к потерянному раю, и потому мимолётны и неуловимы. Воспоминания о том, чего не было, о том, кого никогда не знал. На границе между сном и пробуждением не удержаться даже прозрачной подёнке. Ты возвращаешься в явь тенью с больными руками и гаснущими отзвуками маленьких колокольчиков. Ты плачешь. Где мои крылья, ветер? Где я сама? В каких зеркалах? В каких далях? В чьих снах и маленьких смертях? В голубом платье, саднящем болью, наедине с маленькой цаплей из золотистых стружек, которую в любой момент может слизать сквозняк.

       "Ах, Агнесса, девочка моя мотылек, сколько лет ты живешь одна в этом большом лиманном доме, похожем на фамильный склеп. Твой голос тверд и тих, а платья из сукна прошиты грубой нитью. Ты мало спишь, читаешь Кортасара, а вечером выходишь в город, где на витых балконах перебирают первую черешню рыжеволосые критянки с текучими глазами; ты пропускаешь их веру чрез себя, ты знаешь, как пахнет тихая вода, в которую никто не шепчет, и по латински говоришь во сне".

       Мы рождаемся в одиночестве и умираем в одиночестве. Я беру с собой всю свою боль, все сады и всю нищету собственного сердца, все цветы тщетных надежд и неизбежных прозрений, высвеченных янтарными небесами. Всех своих девочек и старух, существующих во мне и рвущих мое нутро своей бесстрашной радостью и вечной печалью, которой нет выхода. Я беру с собой все свои отражения и лики, все платья, пахнущие слезами, все сломанные браслеты и разбитые стулья. Я беру с собой весь свой свет и всю свою тьму, и ухожу в трепещущую тень на красной стене, гаснущую слишком долго, чтобы стать приютом для ещё одной человеческой жизни.

       "Ах, Агнесса, девочка моя мотылек, придет и твой черед: однажды в феврале, а, может, в декабре ты станешь легче горче паутинки, мотыльи крылья последний раз коснутся пола, и ты подумаешь о том, что наступило время, когда никто не слышит ветра в тростниках. Ты снова станешь Нессой, сухонькой маленькой женщиной с тонкой кожей, легкой как перышко с отяжелевшими крыльями, и, стоя перед зеркалом в тяжелой бронзовой раме, ты уже не услышишь, как над землей кружатся птицы, как облетают медью старые оливы.

       В чью дверь швырнет сегодня ветер листья тех олив? В чьем доме поутру раздастся первый крик ребенка?

       - Мисс Брукс, смотрите, это девочка!... С родимым пятнышком на спинке! Не иначе ещё один ангел спустился на землю. Вот увидите, миссис Брукс наша девочка вырастет крылатой, может быть, и нас, грешных, научит летать.

       Спи, моя Агнесса, девочка моя мотылек…"

      В конце концов одиночество снова празднует свое торжество. Янтарный горизонт гаснет. Над головами исчезнувших людей вспыхивают огни исчезнувших звезд. На красной стене застывает зеленая ящерка. Так заканчивается ещё одно лето.