Чёрное озеро

Когда ей исполнился год она весила девять килограмм.

Я познакомился с ней в пятнадцать, а ей тогда уже было шестнадцать. В разных классах учились.

Моя бабушка, сметая утренний снег с порога, как-то сказала:

- Что, внучок, Инку ждешь?

- Какую еще Инку? – смутился тогда я.

- В каракулевой кацавейке. Каждое утро, как часовой.

А потом засмеялась, искренне так, с добром.

И запало мне это странное слово в душу, так глубоко и точно, что осталось со мной навсегда в тот день. Кацавейка.

Когда я стал немного старше, кацавейка вдруг стала податливой и гладкой, а совсем не далекой и недостижимой. Я держал Инку за воротник и целовал в губы. Под железнодорожным мостом, где мы прятались от мокрого снега и лишних глаз. И летели минуты в след за уносящимися вдаль составами. Постигалось первое счастье.

Летом я представлял её на кацавейке, как по-юношески торопливо раздеваю её, едва справляясь с пуговицами дрожащими пальцами. И как она перестаёт мне мешать и закрывает глаза.

Она так быстро из неё выросла. Сумела многое простить, перетерпеть, оставить, проявить мудрость, родить дочь и передать кацавейку ей. Немодную совсем. Теперь таких и не носят.

Но Юлька носит, почему-то. Вся в мать. Да и каракуль весьма долговечен. Сегодня не в моде, а завтра уже не достать.

- Мала она тебе уже, Юль.

Юлька грустно улыбается и бережно прячет кацавейку в шкаф:

- Я худая спирохета, костлявая. А если без свитера…

И плачет Юлька. Горько так, от сердца. Гладит безобразно лохматого пса Фундука, и плачет. Но тихо. Слишком боль глубокая. На таких глубинах звуков мало. Почти безмолвие.

Инки не стало в день её рождения. Первого октября. Вечером в четверг. Только отпраздновать успели, поужинали. Лечь она отказалась и села в кресло возле меня. Мне показалось, хотела что-то сказать, но потом закрыла глаза и умерла. Как выдохнула. Я это сразу понял. А Фундук, впервые за четыре года, заскулил. Протяжно и невыносимо тоскливо.

Врач сказал от старости, в общем. Столько Бог отвел.

И стало тихо, словно наполовину. Так ощутимо. Сиротливо висящая каракулевая кацавейка в шкафу стала сразу многим. Многим неприкасаемым и глубоко интимным. Памятью, болью, любовью, детской нежностью и еще чем-то таким, о чем почти невозможно вслух. Только если сам с собой. И то, шепотом.

Время. Время бессильно против каракуля. Вечное торжество теплой овчины над его мерным песочным шагом. Каракуль – тюркское слово. Дословно значит – чёрное озеро.

Чёрное-чёрное озеро.