Красный чай

Когда нас вынесли в зал, мы как всегда гадали, кого из нас недосчитаемся мы сегодня. Все дни делились для нас на удачные и неудачные. Если мы все возвращались домой в полном составе – день был удачный, если кто-то из нас падал на пол – это был неудачный день.
Как всегда перед чаепитием выступил старый чайник, напомнил нам всем, что файф-о-клок – наш священный гражданский долг перед родиной, правь, Британия, и все такое. Я вспоминал, как когда-то слушал эти слова с замиранием сердца, представлял себя не безвестной чашкой в «Гордон Рамзи», а членом королевского сервиза династии Виндзоров…
Молодость…
Сейчас я уже слышал пылкие речи нашего чайника с долей скептицизма. Конечно, наш гражданский долг – это святое, но перспектива разбиться вдребезги меня не радовала. Я предпочёл бы выполнять свой долг без риска быть разбитым на осколки. Например, чтобы полы в «Гордон Рамзи» делали из мягкого войлока, а также столы и стулья… Впрочем, я отвлекаюсь.
Нас вынесли в зал. Как всегда я вспоминал, с каким замиранием сердца я вышел в этот зал первый раз, как всё было красиво и сверкало, я чувствовал себя личной чашкой принцессы Дианы или Оливера Кромвеля, не меньше. С годами мой восторг немного поубавился, впрочем, я всё равно был восхищён убранством нашего кафе.
Как всегда перед чаепитием мы потихоньку помянули тех, кого с нами нет: две чашечки, молочник, маленькое блюдце. Сахарница обмолвилась, что если разобьют ещё одну чашку из сервиза, нас могут списать, а на наше место… чш, чш, все зашикали на сахарницу, что вы такие ужасы говорите, мэм…
Я гадал, кто из нас разобьется сегодня. Было у меня предчувствие, что кто-то из нас отправится в последний полет на пол. Так было на душе в день, когда разбился молочник. Я посмотрел на чашечку с розой на бортике – она мило улыбнулась мне, и я попросил кого-то всесильного, чтобы разбилась не она.
Как всегда я подумал, почему разбиваемся мы. Почему такая несправедливость. Ведь в чаепитии участвуют две стороны – мы и люди, только для людей почему-то чаепитие – приятный ритуал за милой беседой, а для нас – лотерея, выигрышем в которой была наша жизнь. Было бы справедливо, если бы люди тоже разбивались, может, тогда пореже бы пили чай…
Нет, конечно, в какой-то мере все это приятно – когда тебя наполняют вкусным ароматным чаем, на подставках лежат пирожные, в сахарнице сверкает белоснежный сахар. Еще приятнее, когда тебя сжимают ручки молоденькой девушки или даже дамы в годах. Конечно, здорово красоваться на файф-о-клоке, и вообще, если не участвовать в чаепитии, зачем тогда жить. Но…
Вот именно.
Но.
Как всегда я подумал, а что если бы люди разбивались…
Нас принесли пятерым господам. Мне сразу стало неинтересно – что с того, что тебя сжимает рука какого-то господина. Чашечки оживленно зашептались, я даже испытал укол ревности, когда чашечку с розочкой взял в руки господин с мясистым лицом. Я прислушался к обрывкам фраз и понял, что мы имеем дело не с соотечественниками.
— Кто они? – шепотом спросил я.
— Я почем знаю, — шепнула сахарница, — дельцы какие-нибудь… клерки…
— Да нет… по национальности.
— А, ты об этом… м-м-м… похоже на итальянцев…
Мы вздрогнули. Иметь дело с итальянцами нам не хотелось, тогда уж точно кто-нибудь из нас полетит на пол…
— Хотя нет… постой… эй, кто-нибудь знает этот язык?
Мы прислушались. Нет, хоть убей, непонятно. Я немного знал французский – следствие долгого романа с бутылкой мерло – и несколько фраз по-немецки, подслушанных у какого-то пряничного домика. Но это… индийский… арабский… нет, на арабов они совсем не похожи…
— Русские, — шепнула чашечка с розочкой.
— Да ну, что ты…
— Точно тебе говорю… русские…
Старый чайник нахмурился. Предыдущие две чашечки были жертвами русских туристов, молочник, правда, разбил какой-то испанец. Вспомнились какие-то жуткие истории про руссо туристо, которые стреляли по дорогим сервизам, били зеркала или совали петарды в апельсины…
Старое блюдце для пирожных внимательно смотрело на разводы клубничного джема. Я уже знал, что оно гадает на разводах, пытается увидеть в них будущее.
— Сегодня будет беда, — сказало старое блюдце.
Мы зашикали на него, нам и так было не по себе.
— Кто-то разобьется. Кто-то сегодня обязательно разобьется. Здесь. За этим столом.
— Ой, перестаньте, — вздохнула сахарница.
— Я чувствую это…
Я смотрел на чашечку с розочкой. Не отрываясь. Человек с мясистым лицом отчаянно жестикулировал, держа чашечку, я все ждал, когда раздастся предсмертный звон. С какой бы радостью я вырвал у него из рук мою чашечку, увёл бы её далеко-далеко…
Мы молчали. Даже старый чайник не говорил про гражданский долг и "Правь, Британия".
Я прислушивался к обрывкам фраз, "Нет, даже не просите, шестьдесят процентов, моё последнее слово…". Честно скажу – мне было страшно. Наверное, великие королевские сервизы так не боялись, когда мелькали в руках у коронованных особ. Но я не был королевским сервизом… — Разводы на джеме показали ворона и крест, это знаки смерти, — вздохнуло старое блюдце. Я посмотрел на разводы джема, и, хоть убейте, ничего в них не увидел. Люди что-то обсуждали. Людям не было страшно. В который раз я подумал, почему люди не бьются. Я подумал, почему люди не бьются.

И в этот момент я почувствовал, что рука худого мужчины больше не сжимает меня.
Свободный полёт… вот как это бывает…
Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, - нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?
Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает…
Старое блюдце не согласилось.
— Я чувствую… я чувствую беду…
Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно…
Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.
— Я чувствую беду, — сказало старое блюдце.
Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.
— Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг…
И тут раздался звон.
Громкий.
Оглушительный.
Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло… нет, вроде даже не окно и не зеркало…
Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.
Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы….
Шли минуты.
Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.
— Что ты… что с тобой? Они… там…
— Он… он… раз… раз…
— Что?
— Он… — чашечка с трудом выговорила – раз-бил-ся!
— Кто?
— Че… че…
— Чайник?
— Н-нет… че…
— Честерфильдский сервиз?
— Нет… че…
— Чешир? Челси?
— Че… ло… век… раз… бил… ся…
Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.
— Так не бывает, — повторил я.
— Раз… бил… ся… там… на улице… другой человек… стоял… и худой за столом сделал ему знак… и человек на улице… что-то сделал… и разбил… моего человека… вот так… на расстоянии… разбил…
— Разбил?
— Да… он упал… и разбился… этот… с мясистым лицом…
Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.
Сахарница осторожно добавила:
— Из него вылился чай… красного цвета. У людей внутри красный чай… красный чай…