Пепел на хризантемах

Я стою у твоей могилы с букетом белых хризантем в руках. Скупое осеннее солнце бросает нервные лучи на перламутровые лепестки, и в эти секунды пятна тени от редкой листвы деревьев кажутся хлопьями пепла, оставшегося от моей сгоревшей души.

Ты просила не приходить на твои похороны. Я выполнил эту просьбу. Последнее, что я смог сделать для тебя. Однако прошел месяц, и я здесь. Надеюсь, ты не была бы против.

В кармане пиджака бумажный прямоугольник. Позавчера, копаясь на книжных стеллажах в родительском доме, я нашел эту фотографию. Бумага уже пожелтела, но подпись, оставленная твоей рукой двадцать семь лет назад, ничуть не выцвела. На фото мы с тобой в тот вечер, когда я надел свою первую маску.

Это был благотворительный прием. Зачем-то организаторы объявили дресс-код как на карнавал. Зачем-то я не выкинул приглашение. Откопал в кладовой у отца черную с серебром маску, шейный платок потемнее и так и пришел.

Тебя и Николь сложно было не заметить даже в феерии красок и костюмов. Парочка ангелов, никак иначе: белое кружево и жемчуг, и платья будто из лепестков роз. Похожи как две капли воды. Не отличить.

Только вот сквозь прорези маски я увидел искры из чистого золота в карих глазах — у тебя. И лишь серую сталь — у нее. Я улыбался обеим — из вежливости. В тридцать я казался себе ужасно старым и опытным, а вам сколько же было? Лет по двадцать, наверное.

Ты пригласила меня на танец. Попросила потом пригласить Николь. Я послушался, а уже через час, стоя за тяжелыми черными шторами, скрывающими балкон в малой зале, стирал золотую помаду с твоих губ своими. Такое со мной было в первый раз и в последний.

Потом я танцевал с обеими. Из вежливости.

В тридцать я был подающим надежды молодым ученым. Спешил, думал, вдруг не успею сделать всех открытий. Хватался за любую возможность, чтобы заявить о себе громче, прыгнуть выше, сверкнуть ярче.

В тридцать я все еще старался быть послушным сыном. Отец всегда говорил, что есть только две ценности — семья и знание. Я верил. Родители не торопили с браком, и я не торопился. Они ждали выгодной партии. Я думал, что уже нашел, — наука была моей спутницей и единственной страстью.

Твой отец был писателем. Писал романы о глубинах человеческой души. Я не читал его книг, но до сих пор хорошо помню заметку в новостях — печальное смуглое лицо на фотографии с вручения литературной премии. Ты говорила, что у вас счастливая семья. Он вовсе не выглядел счастливым.

Отец Николь был министром образования. Брал взятки. Потом его отправят в отставку, но успеет пройти еще несколько лет, за которые все пойдет прахом.

День рождения у вас с Николь был в один день. Двенадцатого июля.

Наверное, именно в тот день на горизонте впервые появился смазливый невротик Джо Беллами. Семья протолкнула его в министерство иностранных дел, хотя сам он был просто гиперответственным пареньком. Еще не вошел в роль. Еще маска блестящего дипломата не приросла к его лицу.

— Три! Четыре! — кричите вы обе и дергаете шнурок.

— С днем рождения!

Восторженные крики вонзаются в уши. Взрываются хлопушки, осыпая всех золотыми конфетти. Я стою в стороне. Я смотрю только на тебя.

Вы с Николь снова одеты почти одинаково. Все еще очень похожи. Однако от меня уже не скрыть, что черный шелк тяжелых волос и теплый бархат кожи достались тебе по праву рождения, а ей — в результате множества женских ухищрений. Уже знаю, что ты — золотой самородок, а она…

Наверное, мне стоит заткнуться. В конце концов и ее уже нет в живых.

Ты болтала с Джо. Я сгорал от ревности. Глупо, по-юношески. Не мог дождаться, пока все уберутся прочь, и ты достанешься только мне.

В тот день мы уехали на море. В ту ночь я любил тебя под огромными южными звездами.

— Тед, знаешь что? — ты сидишь на перилах веранды в непристойно прозрачной майке и микроскопических шортах.

— Понятия не имею, — удерживаю тебя от падения в кусты бугенвилий.

— Кажется, я люблю тебя…

Я заглядываю в темные глубины твоих глаз, и золотые искорки зажигают огонь в моей душе. Что тут ответить? Только то же самое. Единственный раз в жизни. Больше я никогда не скажу этих слов.

Мы встречались полгода. Сто восемьдесят два дня, если быть точнее. Мне пятьдесят восемь лет, а по-настоящему живым я был только сто восемьдесят два дня из них.

Какого черта я не сделал тебе предложение за эти полгода? Вопрос, на который нашлась тысяча разных ответов, и все — одинаково недостоверные.

Я был трусом. Был тогда, остался и сейчас. Надел маску беззаботности, сделал вид, что не знаю жестоких правил, по которым играют наши семьи. Стряхивал с рук песчинки будней, не догадываясь, что это песок из часов нашей с тобой жизни.

Отец сказал, что я должен жениться на «девушке, с которой танцевал на балу». На дочери министра.

Я попросил паузу и ушел.

Через час ты написала, что никогда больше не хочешь меня видеть и выходишь за Джо Беллами. Я пытался связаться с тобой. Ты не отвечала. Спрашивал у отца, и он сказал лишь — есть причины молчать.

Еще через час, признавая наконец собственное ничтожество, я отошел от края крыши на Санрайз Билдинг. Внутри меня метался огонь, рожденный золотом твоих глаз. Еще вчера он согревал, но сегодня не находил выхода и крушил все на своем пути.

Настоящий я сгорел в тот же день. Маска равнодушия на лице и на душе не давала никому видеть, что под ней — лишь угли и пепел.

«Тед, пожалуйста, не приходи!»

Ты написала так в приглашении на вашу с Беллами свадьбу. Я пришел. Я улыбался и поздравлял вас, жал руку ему и целовал твои пальцы. Беллами даже поверил.

В твоих глазах золотые искры превратились в черные угольки.

Я слушал, как вы произносите клятву. Мне хотелось встать и закричать, сорвать церемонию к чертям. Мне хотелось разбить маску на собственном лице, чтобы ощутить хоть что-то кроме отчаяния. И этого я не смог.

Как не сумел отказаться от своего навязанного отцом брака. На свадьбе я целовал Николь, и все верили, что между нами есть нечто кроме чистого расчета — продвижение в Центре и наследник Роулзов в обмен на мою душу и жизнь.

Через месяц вы уехали из страны. Через три — мои родители погибли под лавиной в горах. Через год Николь родила сына. Я был несчастлив с ней. Ты была несчастлива с Беллами.

Долгие-долгие годы.

Огонь внутри продолжал гореть, прорываясь сквозь остовы души, превращая все вокруг в безжизненную пустыню. На моей маске выросли дьявольские рога. Я доломал карьеру папаши Николь. Сломал ее саму. Разрушил собственную семью. Дети жили без отца? Прекрасно. Лучше уж так.

Они жили. Я — нет. Теодор Роулз существовал как ученый и политик, но был мертв как человек.

Тридцать девять дней назад светские сплетники написали, что ты спишь с моим сыном, а ты послала меня в задницу. И впервые за много лет я вдруг почувствовал себя живым.

Тридцать три дня назад ты попросила не приходить на твои похороны. Признаться, я ничего не понял.

Тридцать дней назад тебя не стало.

Никто не видел, как рухнули руины моей души. Огонь внутри погас — ему больше нечего пожирать. Что теперь будет скрываться под маской? Даже мне самому неизвестно.

— Смотри! Что это такое? — ты тянешь меня туда, где стоит на исполинской треноге угрожающего вида аппарат.

Человек рядом говорит, что это ретро-камера, можно сделать снимок.

— Не хочешь попробовать?

— Ну давай.

Я терпеть не могу фотографироваться.

Ты улыбаешься и вся сияешь. Снимаешь маску с себя, а потом и с меня. Выдыхаю — моя физиономия, кажется, тебя не разочаровывает. Ты точно такая, как я и представлял.

Ты берешь меня под руку и совсем немного склоняешь голову к моему плечу. И я сам не замечаю, как поворачиваюсь к тебе.

Белые цветы опускаются на черный камень. Цифры говорят, что тебе навсегда сорок семь. Мне все еще на одиннадцать лет больше. Продолжать отсчет невыносимо, но и прекратить — не выход.

На фотографии в моих руках — улыбающийся ангел и рядом с ним человек, которым я когда-то был. Наши лица открыты. Мы еще живы.

Пепел моей души оседает на хризантемах. Фотография отправляется обратно в карман пиджака.

Я люблю тебя.