I9 – II – II / II – II– 6I

I9 – II – II / II – II– 6I

Мила Бачурова

2018-й год.

Москва, лаборатория экспериментальной медицины.

Телевизионщиков я все-таки уболтала. Такую печальную историю сплела, что сама себе поверила. Расчувствовались. Ладно, говорят, валяй. Только недолго, минута у тебя.

И вот смотрю я, как научили, в камеру. Голову держу ровно, стараюсь не моргать. И говорю:

– Здравствуй, Витя!

* * *

2011-й год.

Москва, арт-объект «СолЯнка».

Международная выставка современного искусства.

Не хотела я идти ни на какую выставку, мне и дома отлично было! Лежала себе, никого не трогала. А мать, ни с того, ни с сего, завелась.

Сидишь, мол, круглые сутки в сети, скоро говорить разучишься. Никуда не ходишь, ничем не занимаешься. ЕГЭ сдавать через год, а ты предметы никак не выберешь!

Совсем психованная стала. Как заметит, что я в телефон втыкаю – аж трястись начинает. Девчонки говорят, у них дома то же самое. Общий какой-то дебилизм, модно стало интернет-зависимости бояться. Пришлось игрушку бросать и с Оксанкой на выставку топать, ей подруга билеты халявные подогнала.

Раньше в этом здании завод был, а теперь – галерея. Арт-объект, если по-выпендрежному. А как по мне, так обычное разводилово. За деньги я б сюда в жизни не пошла! Убей – не пойму, ради чего народ такое бабло отваливает.

То коряги какие-то железные торчат, и лампочки к ним приделаны. То обрывки проводов с потолка свисают, а специальный вентилятор их в сосульку закручивает. То болты с гайками выложены в миску, будто угощение для киборга. Да я вам таких «экспонатов» с любой помойки – сто тонн притащу! Тоже мне, произведения искусства.

А сестрица с подружкой стараются – ахают, щурятся, головами качают. Это чтобы двое парней, которые тоже вокруг «экспонатов» лазят, не подумали, что дуры. Хотя парни – ничего особенного. Меня в упор не видят, типа не доросла еще. Как один такой брякнул – да за тебя дадут больше, чем тебе лет!.. Дебил. Ну, и ладно. Зато вай-фай есть.

Укрытие, от Оксанки подальше, я себе быстро присмотрела. Свинтила потихоньку и плюхнулась на пуфик в углу.

Первым делом, всем друзьям-знакомым селфи разослала – «Крисс и арт-объект!» (Крисс – это я). Но не успели в ответ комменты понестись, как неизвестная сволочь толкнула под руку. Телефон выскочил, скользнул по паркету. Я – за ним. Даже обругать ту скотину не успела.

Пуфик отодвинула, чтобы телефон достать, думаю, пылищи под ним сейчас будет – ух! Но убирают «объект», видать, на совесть. Под пуфиком – ни пылинки. А рядом с моим телефоном шарик лежит, небольшой такой. Из темного металла.

Ну, я подобрала, конечно. Интересно же, что за хрень?

Успела разглядеть, что на шарике выбиты цифры, и подумать, что где-то их сегодня видела. Успела почувствовать, как шарик нагревается.

А потом, впервые за все свои шестнадцать лет, сознание потеряла.

* * *

Глаза открываю – кругом темно. Лампы погашены, только в окна свет идет, с улицы. Окна – высокие, стрельчатые, от пола до потолка, и поделены на квадратики. Я только по ним и сообразила, что все еще на выставке нахожусь.

Села, и как заору:

– Оксан! Ты где?! Ты чего меня бросила?!

Я считаю – родственников хуже, чем старшая сестра, в природе не существует. Кто не верит, пусть попробует с нашей Оксаночкой пожить. Но без меня сестрица отсюда не ушла бы, это точно.

– Кто здесь? – отозвались из темноты. – Вы что тут делаете?

Я аж подпрыгнула.

Голос – чужой, незнакомый. Хоть и растерянный не меньше моего.

– Сейчас, – говорит, – подождите.

И где-то там, в темноте, огонек загорелся. Зажигалкой, наверное, чиркнул.

Тут и я сообразила фонарик включить – благо, телефон не уронила.

А парень ближе подошел, в ладонях огонек прячет.

– Вы здесь работаете? – спрашивает. – А как… – и запнулся.

Потом вскрикнул и рукой замахал – спичку держал, оказывается, обжегся, когда догорела. Смотрит, будто на привидение.

Я себя даже оглядела украдкой – мало ли что? Но, вроде, нормально выгляжу.

Шорты с лямками, джинсовые – Оксанка отдала, сама в них не влезает. Майка зеленая, дольче-габановская, на одно плечо. Топик под ней сиреневый, точно в цвет колготок. И лак на ногтях – такой же, над типсами-снежинками полдня вчера трудилась. Косметику размазать я никак не могла, а на башке до того все залачено, что атомным взрывом не снесет. Надоели мне, вообще-то, черно-белые волосы, давно хочу в малиновый перекраситься, но, в целом, прилично все. Это парень – странный какой-то. Симпатичный, но чудной.

Одет в зачуханную куртку с пуговицами, как на прабабкиной наволочке. Штаны – из той же убойной коллекции. Ботинки – не знаю, где такие выкопал, а на голове и вовсе черт-те что.

Я чуть не брякнула: «Че пялишься?!», но сдержалась.

А парень мне руку протянул.

– Вставай, – говорит. – Ты… вы… наверное, в самодеятельности участвуете?

Я как заржу. На нервной почве, не иначе.

– Ну да, – говорю. – Вот, прямо в ней и участвую. – За руку его схватилась, встала. – Где здесь выход? – спраш иваю.

Идиотский вопрос, конечно. Но, и правда, не помню, куда идти.

Парень говорит:

– Пойдем, провожу. Мне самому пора. Сморило, должно быть, – а сам теперь, вместо меня, на телефон уставился.

Та-ак.

Спрятать бы его, от греха. Но только тогда совсем темно будет.

Я в любимый телефончик вцепилась покрепче, и вдруг про шарик вспомнила.

– Сейчас, – говорю, – погоди.

Села на корточки, и давай по полу шарить. Вот, если б спросили, на фиг мне тот шарик сдался, в жизни бы не ответила! Ну, хоть нашла быстро.

Подняла, а парень говорит:

– О!.. Надо же, куда закатился. Спасибо, – и ладонь протягивает.

А мне почему-то жуть как не захотелось отдавать. Еле удержалась, чтобы за спину не спрятать.

– Это твое? – спрашиваю. Обиженно, будто в детском саду.

А он вдруг заулыбался.

– Такое же, – говорит, – мое, как и твое. Государственное! Это – шарик от подшипника, я его случайно уронил. Полез поднимать, и вдруг сморило. – нахмурился, лоб потер.

Не понравилось мне это заявление почему-то.

– Вот и меня, – говорю, – сморило. Когда этот сра… дурацкий, то есть, шарик поднимать полезла. Идем, что ли?

– Идем, – парень говорит. А сам опять на телефон уставился. – Какой интересный фонарь!

Ну да, еще бы не интересный. Последняя модель, на день рождения еле выпросила. Я сделала вид, что не слышу, и пошла. Куда – неясно. Отсюда подальше.

Парень за мной. А потом вдруг странным каким-то голосом говорит:

– Стоп. А это еще что?!

***

Реву я вообще-то редко. Только сестричка любимая до слез довести может. А сейчас жуть как хотелось разреветься. Потому что устала я объяснять этому придурку, что никакой кругом не завод!

Что это – арт-объект, блин. Самый, между прочим, дорогой и модный в столице! И откуда взялись гробы с колесами на той половине зала, с которой он сюда пришел, я понятия не имею. Не было их тут.

А парень орал, что уже год здесь работает. На заводе. И никакие это не гробы с колесами, а станки! Я вроде не первоклашка уже, должна понимать. А откуда взялась та дрянь, которой половину цеха заставили, он понятия не имеет. Не было ее тут.

В конце концов мы оба наорались и заткнулись. Понятно стало, что друг друга не переспорить, так и смысл – глотки драть?

Парень, похоже, к тому же выводу пришел.

Помялся немного и говорит:

– Ну, ладно. Погорячились – хорош. Давай итоги подводить. Первое – дверь не открывается. Окна тоже. – Палец загнул. – Второе – как включить свет, мы не знаем. – Другой загнул. – Что происходит, не имеем ни малейшего представления. – И вместо того, чтобы дальше пальцы загибать, подмигивает. – Тут уж, мне кажется, единственное, что остается – познакомиться! Меня зовут Виктор. Можно Витя, – и руку подает.

Пипец все-таки, до чего странный! Сроду я ни с кем за руку не знакомилась.

Но сделала вид, что так и надо.

– А меня, – говорю, – Кристина. Для своих – Крисс.

Он удивился почему-то.

– Необычное, – говорит, – имя! Это в честь революционерки какой-нибудь?

Сказал тоже – необычное. Да у нас только в классе две Кристины... Но все равно, приятно стало. Я засмущалась, и давай шарик на ладони катать.

– А что это за цифры? – спрашиваю.

Выбито на шарике вот как:

I9 – II – II

Витя этот присмотрелся.

– Думаю, – говорит, – серийный номер. Хотя, вообще-то никогда о такой маркировке не слышал.

А я вдруг вспомнила, о чем подумала – до того, как грохнуться.

– А-а, – говорю. – А я с чего-то решила, что это – дата сегодняшняя. На билете так было написано: Девятнадцатое-одиннадцатого-одиннадцатого.

Он брови свел.

– И что это значит?

Я обиделась.

– Ты прикалываешься, что ли? Сегодня какое число, по-твоему?

– Одиннадцатое. По крайней мере, с утра было.

Тут я вовсе присвистнула.

– Ты где, – говорю, – такую траву забористую взял? Девятнадцатое сегодня, календарь открой! Девятнадцатое ноября две тысячи одиннадцатого года. Город Москва, планета Земля! Ты чего?

Это у него лицо стало такое, как будто по башке треснули.

– Ка-кого, – говорит, – года?!

Тут я на всякий случай подальше отсела. Не под травой парень явно. Потяжелее что-то.

А он хмурится.

– Дай-ка, – говорит, – шарик.

Взял его, крутит в пальцах. То так, то эдак поворачивает.

И медленно говорит:

– Бред какой-то.

Помолчал, и снова:

– Натуральный бред!.. Смотри, – показывает мне. – Если вот так держу – какая дата?

Я вздохнула.

– Дурак, что ли? Сто раз повторила – девятнадцатое ноября.

– А если вот так? – и шарик вверх ногами переворачивает.

И тут я чувствую, что как-то мне нехорошо. Того гляди, опять в обморок упаду. Если перевернуть, то вот что получается:

II – II– 6I

А Витя этот поторапливает:

– Ну?

– Одиннадцатое ноября.

– Какого года?

– Шес… – я аж подавилась. И договорила чуть слышно: – Шестьдесят первого.

* * *

… – Ты хоть расскажи что-нибудь. Интересно же – какие вы, потомки?

Это мы уже после всех воплей болтать начали.

Москвой полюбовались в окна: с разных половин зала, оказывается, разную Москву показывали.

Витькина – темная какая-то, хоть и фонари горят. Дома – не выше пяти этажей, а улица широченной кажется. Наверное, потому что машин почти нет, и едут еле-еле. Вывески редкие, унылые. И грохот издали слышен – он сказал, что трамвай гремит.

А моя – яркая, праздничная, с цветными рекламами. С небоскребами Сити. Машин полно – и по дороге несутся, и обочины сплошь утыканы, но тишина. На моих-то окнах – изоляция.

Хотя один фиг ни Витькины деревянные рамы, ни мои пластиковые открыть нельзя. Даже дотронуться невозможно, рука будто в стенку уперлась. К двери не пробиться, и наверху то же самое. То есть потолок-то высоко, но Витька шарик подбросил – не долетел до верха, отскочил.

И в зале все поделилось ровно пополам. На моей половине как было, так и осталось – паркет, зеркала, стойки для экспонатов. Ну и сами экспонаты никуда не делись – хотя если б пропали, я бы не расстроилась. А его половина вся заставлена станками. Тесно стоят, почти впритык друг к другу: он объяснил, что рабочие ухитрялись одновременно с двумя-тремя машинами управляться. Пол – голый, бетонный, стены зеленой краской покрашены. И запах стоит тугой, тяжелый. Как у деда в гараже.

Витька походил, походил по залу, и говорит:

– Все ясно. Мы с тобой – внутри сферы. Это – пространственно-временная аномалия.

Поумничать решил.

Я говорю:

– Зашибись! И долго оно так аномалить будет?

Он плечами пожимает.

– Не знаю. Но очень хочу понять, для чего нас вообще сюда поместили.

– Кто поместил?!

– Ну, кто?.. Ваши ученые, я так понял, путешествия во времени не освоили пока. Не капиталисты же! Какие-нибудь, может, далекие потомки? Которые научились сжимать время и скручивать пространство? Я вот недавно статью читал в «Технике – молодежи», там как раз про это было.

Я говорю:

– Ты читай поменьше, а то облысеешь. Сказки это все!

– Да? – он говорит. – А как ты объяснишь то, что происходит? Я, по-твоему, галлюцинация? – и по плечу меня хлопает.

– Дурак ты, – говорю, – а не галлюцинация.

Но объяснить и правда ничего не могу. Не похож Витька на призрак. И станки в соседнем зале – не похожи. Я об один так коленкой приложилась, что до сих пор болит.

А он дальше несет:

– Получается, что искривилось само время! Не просто же так? Что-то ведь теперь должно произойти? – задумался. – Слушай! Может, ты меня предупредить о чем-то должна?.. Чего нельзя делать в моем времени – для того, чтобы у вас несчастье не случилось?.. А? Может, землетрясение было? Или метеорит упал? Или в мировой политике изменения?

– Да отстань ты, – говорю, – ничего никуда не падало! Землетрясений в России вообще не бывает. А про политику я знать не знаю, у меня отчим и тот новости не слушает. Говорит, что от этого пищеварение портится.

Витька нахмурился.

– Безыдейный, – ворчит, – какой-то. А с родным отцом что?

– В смысле?

– Ну, почему ты с отчимом живешь? Куда отец-то делся? Жив?

Я удивилась.

– Жив, конечно, что ему будет? Разошлись они с матерью, вот и все.

– О! – у Витьки аж глаза загорелись. – Слушай! А может, ты моя внучка?! У тебя дедушек как зовут?

Я – давай ржать.

– Не Викторами, – говорю, – не надейся.

Он поник.

– Да ну тебя. Вообще думать не хочешь... Ладно. Тогда расскажи хоть про будущее. Может, еще какая идея в голову придет. И вообще интересно.

Я говорю:

– Нет уж. Сначала ты! Мне тоже интересно про старину послушать.

Он поломался – ерунда, мол, – но рассказал.

Что живет недалеко, на Ордынке. В этом году десятилетку заканчивает – я вспомнила, что раньше в школе десять лет учились, – а на заводе подрабатывает, сосед по коммуналке пристроил. В трудовой написано, что ученик слесаря, хотя по факту – подай-принеси.

Отец – Витька говорил «батя» – на фронте артиллеристом был. В сорок четвертом комиссовали по ранению, а в сорок пятом Витька родился. Его, оказывается, в честь Победы назвали. И еще брат есть, Санька, на три года младше.

У бати после ранения сердечная болезнь обострилась, он уже пять лет как умер. Витька после седьмого класса хотел в ФЗУ идти – это, как у нас – колледж, – но мать отговорила. Сказала, чтобы дальше учился. Витька по математике способный и по физике. Он все ждал, когда астрономия начнется, учебник еще в том году прочитал. В космос-то его не возьмут, здоровье подкачало, но все равно…

– А вы, – он говорит, – небось, до Венеры-до Марса давно добрались? Осваиваете вовсю? Я «Страну багровых туч» три раза перечитывал! – и смотрит с надеждой.

Не прикалывается. Правда думает, что добрались. Даже неудобно стало.

Я говорю:

– На Марс вроде америкосы собираются. Хотя, может, и путаю что-то.

Витька аж подпрыгнул.

– Как – америкосы?! Они что, раньше Советского Союза полетят?! Куда ж партия-то смотрит?

Я удивилась.

– Какая еще партия?

Тут он вовсе поперхнулся.

А я историю плохо знаю, но в башке вроде что-то заворочалось.

– А, – говорю, – ну да! Ты ведь – коммунист, небось? Вы же раньше все коммунисты были?

Витька долго молчал. А потом осторожно так спрашивает:

– А вы?

* * *

Да что ж такое! Часа не прошло, как знакомы – а уже два раза в хлам разругаться успели.

Потому что, видите ли, я сказала, что плевать хотела и на космос, и на все партии, вместе взятые – у меня там родственников нету. А Витька сперва пялился, как на дуру, а потом сказал, что была б я парнем – по-другому бы со мной поговорил. Отвернулся и отсел подальше.

Но долго не промолчал – деваться-то некуда.

– То-то, – говорит, – смотрю, ты так выглядишь чудно! Одета как стиляга, размалеванная вся. Я сперва подумал, что в агитбригаде выступаешь. А, раз у вас даже комсомола нет, так вы, выходит, все такие? Ни за внешним видом, ни за моральным обликом следить некому, получается?

Ух я разобиделась! Тоже мне, моралист нашелся. На себя бы посмотрел!

Но огрызаться не стала, по-другому решила обломать. Это он в моем времени старый дед, а сейчас-то – обычный парень.

Я подождала немного для виду, а потом к Витьке подошла. Села рядышком. Майку с плеча пониже спустила.

– Мне и так, – говорю, – страшно, да еще ты ругаешься. Что я тебе плохого сделала? – Голову поднимаю, а взгляд печальный-печальный.

Редкий парень не повелся бы. И Витька, смотрю, притух.

– Ладно, – ворчит, – извини. Кто ж виноват, что у вас комсомольская работа не ведется... Давай мириться. – и опять руку подает.

Вот же блин! Нормальный обниматься бы полез. Утешать девушку.

Ну ничего, так тоже сойдет.

Я руку ему на ладонь положила. Погладила, будто случайно. Вперед подалась – так, чтобы майка с плеча еще ниже съехала, и то, что из топика выпирает, лучше видно стало.

Сработало – застыл. В темноте не видно, но чувствую, что краснеет. Взгляд отводит.

Я его другой рукой по щеке погладила. Лицо приблизила к лицу.

Ну?!.. Целуй давай! Тут-то тебе и прилетит – уж что-что, а обидно ржать я умею.

Но Витька вместо того, чтобы целоваться, меня за руку поймал.

– Да ты чего, – говорит, – рехнулась, что ли? Ты меня за кого принимаешь? – хоть и красный весь, но глядит твердо. – Это, что, у вас так положено?!

Сроду я парней по морде не била. Как-то и повода не было, и вообще за всю жизнь только с Оксанкой дралась – и то в детстве. А тут – как замахнусь!

Но промазала, Витька уклонился.

И вот тогда я разревелась. Без вранья, по-настоящему. Обидно почему-то стало до чертиков.

Вскочила, побежала.

Пуфик тот самый увидела, кинулась на него – и реву.

– Заберите меня отсюда! – Ору. – Домой хочу!

Долго вопила, но только, конечно, никто за мной не явился.

А когда заткнулась и уже просто всхлипывать начала, Витька говорит:

– Хочешь, расскажу, как мы Гагарина встречали?

Подошел, оказывается, и рядом сел.

– Да иди ты, – ору, – со своим Гагариным! Он помер давно. Разбился.

Пусть хоть не мне одной обидно будет.

А Витька говорит:

– Это у вас он помер. Я, если хочешь знать, может, тоже уже помер! Мне отцовский порок сердца по наследству перешел, даже в армию, на медкомиссии сказали, не возьмут… Ну ладно, это неважно. Ты слушай.

И погнал.

Как Гагарин в космос полетел, а вся страна по радио за полетом следила. Да что страна! Весь мир следил с замиранием сердца. Как он приземлился в Казахстане где-то и как его потом в Москве встречали.

Витьке повезло. Школа его – недалеко от улицы Димитрова. Их, учеников, вдоль улицы построили с цветами, а машина, на которой Гагарина везли, мимо ехала. ЗИС правительственный, черный с хромом. Красивый – до жути.

Космонавт в машине в полный рост стоял. Улыбался, рукой махал. А ребята цветы под колеса бросали. Витьку в первый-то ряд не пустили, там малышей выстроили, но космонавта он хорошо разглядел.

Как тот смотрел, как улыбался во весь рот – будто весь мир обнимал. Глядишь и понимаешь – вот он, настоящий советский человек!

А потом по радио говорили, что это – самый первый шаг нашей страны к покорению космического пространства. Скоро будут еще и еще!

И на Марсе будут яблони цвести… Слышала такую песню?

Я головой мотаю, а Витька:

– Ну, и ладно. Зато плакать перестала.

И улыбается не хуже своего Гагарина. Я и не поняла, как сама заулыбалась.

* * *

Витька с чего-то решил, что времени у нас осталось немного.

Если, говорит, в этом пространстве все перевернуто, то теоретически расстаться мы с тобой должны в полночь. Когда часы и так, и этак нули показывают. А времени – десять уже. И тут я вдруг поняла, что расставаться с ним жуть как не хочется. Сама не заметила, сколько всего этому дураку выболтала, ни с одной подружкой так не трепалась.

И про мать, как она вечно на работе занята, а домой приходит – орет, что лежу – ни фига не делаю.

И про Оксанку, которая вся из себя искусством интересуется, а по правде – только парнями.

И про то, что мне на хрен не уперся никакой универ.

И про одноклассников-дебилов, и вообще про разное.

А Витька – знай себе кивает. Грустно так.

– Чудной вы, – говорит, – народ. Слушаю тебя, слушаю – никак в толк не возьму, чего ты от жизни-то хочешь?

Я обалдела малость. Задумалась.

– Чтобы все от меня отстали, – говорю.

– Ну, – он говорит, – допустим. Дальше что?

Я подумала и говорю:

– Все любимые сериалы пересмотрю – это раз. Кошку заведу, шотландскую вислоухую. Вот такую! – фотку нашла, показала ему. – Это два. И создам про нас с ней группу в контакте.

А Витька как заржет.

– Ты чего?!

– Да Тома Сойера вспомнил. Как тот мечтал, что купит саблю, барабан, щенка-бульдога и женится! – и хохочет.

Так, что и я не удержалась.

– Бульдога, – говорю, – не хочу, они слюнявые. И замуж тоже не хочу.

– Это, – Витька говорит, – я уже понял. Вот ведь… Мы-то думаем, что через пятьдесят лет – ух как все будет! Реки вспять повернут, целину поднимут. На Луне базы построят для покорения Дальнего Космоса. Все болезни победят! Коммунизм везде настанет, царство мира и труда! А ты говоришь, кошку вислоухую… Значит, выходит, что-то мы неправильно делаем.

Ржать перестал, задумался.

– Значит, – говорит, – как-то по-другому надо! Мы, может, для того с тобой и встретились, чтобы я это понял? И что-то изменил? А?

Я плечами пожимаю. А он, уверенно так:

– Ничего. Предупрежден – значит, вооружен. Вот, увидишь: вернешься в свое время, а там – совсем другая жизнь! Гораздо лучше.

Я сначала засмеялась, а потом загрустила. И подумала, что, будь у меня в моем времени такой друг – может, и на фиг бы не сдалась никакая кошка.

Витька это по глазам, наверное, понял.

– Ладно, – говорит, – не кисни. Разберемся! – и за плечи обнял.

Всю жизнь бы вот так рядом сидела.

– А может, мы и не расстанемся? – я лепечу. – Может, когда стенка эта пропадет, я в твоем времени окажусь? Или ты – в моем?

Витька задумался.

– Ну, лучше бы, – говорит, – конечно, чтобы ты – в моем. Мне мамку бросать нельзя. А вообще…

И все. Перестала я его слышать.

Чувствовала еще, недолго – дыхание, руки, – а потом пропало все.

Как так?! – это я успела подумать. Ведь нету еще полуночи-то? Почему?!

А потом у меня снова в глазах потемнело.

* * *

2018-й год.

Москва, лаборатория экспериментальной медицины.

Витьку я, конечно, искала.

Весь интернет перерыла, пыталась хотя бы фамилию узнать. И через завод, и через школу на бывшей улице Димитрова – сейчас ей дореволюционное название вернули, Якиманка.

Но заводские архивы, когда фабрику в арт-объект превращали, затерялись. А школ на Якиманке сейчас и вовсе нет. Когда-то были, целых две, но одну снесли, а в другом здании – банк какой-то.

И вот говорю я в камеру:

– Здравствуй, Витя! Это я, Крисс. Как видишь, в твой любимый космос я не полетела. Я не поднимаю целину и реки вспять не поворачиваю – знаешь уже, наверное, что это бред. Но зато смотри: вот где я работаю! – отстранилась от камеры, обвела лабораторию рукой. – Сам Брославский проектом руководит, даже телевидение заинтересовалось, видишь?.. У меня сейчас интервью будут брать как у самого молодого сотрудника.

А тебе сейчас – семьдесят два. И ты не умер! Не посмел бы так сделать.

Мы – почти у цели, осталось чуть-чуть! Ты только найди меня, ладно?..

* * *

Виктор Семенович Петренко, после окончания института, остался работать на кафедре. Преподавал теорию машин и механизмов. Умер в 1982 году от острой сердечной недостаточности.

В 2031 году в лаборатории Кристины Андреевны Садовниковой был создан препарат, предотвращающий развитие у человека порока сердца.