освобождённый

Белый, белый, он такой же белый, как и…
Почему он так решил?
А он? Он почему решил так?
Цвет, неподходящий для демонов. Подходящий для того, чтобы неким странным образом, нелепо поклясться в верности, не произнеся ни слова. Потому что слова лживы, слова это слова, это сотрясение воздуха, пепельные лепестки под ногами и пыльные тряпки, увиденные во сне, это слова, это слова, и слова, слова… и их нет. Ни единого нет.

Удивленный неожиданной догадкой, Оробас еще раз приложился к бутылке. Если не заставлять тело пережигать алкоголь и насильно трезветь, то ему еще долго будет хорошо и легко. Улыбнувшись, он обдумал идею. Хорошо и легко. И хорошо, что легко. Это ведь можно когда-то прекратить, верно?

Самозабвенно отдаваясь горю и гневу, Лоунтри играл, понимая тщетность усилий, цена которым баночка краски времён Тициана.
 - Рембрандт, - слабый выдох не потревожил пыль, лежащую у губ пленника. - Я должна быть нарисована Рембрандтом. Или этот сын кобылы ничего не понимает в эстетике.
 - Ты должен быть пылью с ног Оробаса уже без малого пару столетий... ААААА!
Крик, переходящий в визг, резанул воздух и утонул в стенах. Лоунтри резко дёрнулся и прижал к холодному металлу цепи кровоточащий язык.
- Нахрена ты его прикусил?!
- Нахрена ты пытаешься заставить его убить нас на несколько лет быстрее?!
 - Ничего я не пытаюсь! Меня задолбал холод! Я хочу помыться! Мне неудобно здесь! Всё тело болит и ноет! Выпусти меня отсюда! - с каждым словом голос набирал силу и последнюю фразу Лоунтри кричал низким басом, запрокинув голову.
- Дура - Лоу! Ты смеялась ему в лицо, как шальная кобылица, чтобы сейчас сказать "не удобно"?! В добрую половину твои смерти на твоих же руках!
- Мне плохо...

Ничего.
Пыль, белый пепел и белый снег, белые мухи - всё самое прекрасное на свете выкрашено известью. Радуга в своей круговерти создаёт цвет обезжиренного творога. В чёрном мире всему есть место, даже белому. Только всепоглощающую пустоту внутри Лоунтри ненавидел всеми фибрами души.
Пленник безвольно повис на цепях, расслабив тело и представив себя сидящим, отметив, что в сиддхасане выглядит естественнее и будто бы даже наполненным смирением, что должно бы понравиться Оробасу, наверное, и тогда он разрешил бы ступнями дотянуться до пола... вкус собственной крови во рту настраивал на лирический лад. Посасывая один из языков, Лоунтри обдумывал, чем будет заниматься в оставшуюся половину вечности. Здесь. И чего можно выпросить более реального.

"Прими озорную суть -
Свет гиблое, злое место.
Отрезка короткий путь -
Усыпан. Не ступишь. Тесно."

Шаги он почувствовал кожей или услышал, безошибочно узнал в них гривоголового ублюдка и замер в ожидании...

Устроив глухо звякнувшее стекло около стены, он сделал шаг вперед, и копыто ударило о камень. Голова и шея в профиль – длинный белесый призрак. Не поворачиваясь, он посмотрел сверху вниз, сразу вглубь, и тускло сверкающие круги знаков отразились разом все, и все погасли, когда он приказал. Истлели и развалились цепи, пачкая белую (такую же белую) кожу ржавчиной, и рыжим. Сначала падали обломки и рыжие хлопья металла, потом тело – со стуком, не подставив рук...

Это было прекрасно, красиво, умопомрачительно, мать его, корчится на полу и смотреть на своё обнажённое тело, свернувшееся в позе младенца, умершего в утробе матери. Белое на чёрном, нежное и хрупкое, утопающее в ядовитой смоле дна, низшей точки дна, найденного на дне. Страдания слезой катились по щеке, оставляя влажный след. Его глаза, а Лоунтри предпочитал глаза цвета весенней зелени, увлажняясь его глаза приобретали глубину и блеск, добиться которых обычно стоило трудов. И Лоунтри плакал.
Приблизившись вплотную так, чтобы услышать дыхание фигуры на холсте, можно было бы рассмотреть тени, синие, зелёные, цвета морской волны и фисташки, и грозовой тучи... несколько изжелта зелёных... один! цвета ржавчины. только один изжелта-зелёный след, сияющий крупицами осыпавшегося металла, одного ему будет достаточно, чтобы увидеть отражение своих глаз. И следы где-нибудь там, куда не сразу падает внимательный взгляд, но чтобы пришлось искать, а найдя уже понять и не забыть. Сможет ли он устоять, если увидит свои глаза на крахмально-белой коже, начнёт ли бороться с самим собой помноженным на белизну полированных о кожу оков. В ногах и спине Лоу появилось напряжение, обратными кругами на воде, оно сходилось собиралось внизу живота, отдавая острой болью.

"И, может, о нас потом
Споткнутся живущих стопы.
И кто-то осипшим ртом
Ругнется: "Блять, идиоты!"

- Ползи, тупое создание! - рука, нога, рука и подтянуться... Вот ты!.. как все бабы всех миров... ползи!

И Лоунтри упал через пять метров самоизносилования. Распластавшись на спине он несколько раз сжал и разжал кисти, попытался опереться на локти и согнуть ноги в коленях.
- Потому что дальше я встану и пойду.

"Белеющий пыл врагов
Соседствует с вдохновеньем.
И мы, сбросив груз оков,
Растаем в одно мгновенье."

Чёрный цвет окутывал надёжнее кольчуги, тень слившись в окружающей тьмой уже не льнула к господину, а набирала силу, проникая во все уголки коридора, трогая пыль, подслушивая шёпот бесов, оглядываясь на снующих вокруг невидимых слуг. Казалось, Лоунтри сам растворялся в своей тени. Примеривался к трещинам на стене, щербатому потолку, неровностям пола...
Каждый здесь оставлял после себя один и тот же тонкий аромат присущий гривоголовому, но путь самого Оробаса вонял так, что едва ли не светился неоново-желтым. Оробас вышел из дома, об этом шептались бесы, поэтому статуи и бюсты скалились на того_кто_теперь_свободен, поэтому в воздухе попахивало грешной безнаказанностью. Путь из дома - путь по которому шел Оробас - один шаг внутрь и Лоунтри грозило смыть волной силы, пьяного угара и хтонического ужаса.

Распорядок дня:
Утро - выловили из бассейна, придушили слегка по дороге.
С утра до вчера повисеть на цепях, а вместо ужина пьяная скотина пришла пытать. Вместо отбоя - агония и смерть. Через неделю респ в том же бассейне и по новой.

- Дура Лоу, ты не смоешь с себя. До конца этой жизни будешь вонять как сучка, принадлежавшая ему без остатка...
И демон закричал. Долго, пронзительно, закрывая собственные уши руками в театральном жесте отчаяния он кричал переходя с женского визга на мышиный писк и крик ястреба.
Он не знал предел своих сил, он не знал есть ли у него сейчас хоть какие-то силы или он слаб как котёнок. Он хотел быть рад избавлению от оков, но не чувствовал ничего. Ему подобало двигаться вперёд, но утонул в безразличии к самому себе. Все желания, которые были раньше, рассыпались в труху и остались на дне клетки.

Став тенью собственной тени Лоунтри носился по владениям Оробаса подобно сотням крыс и везде оставлял следы - вырванные клочья платиновых волос, расчёсывал спину до крови вымарывая белизну, бросался на стены, разбивал руки в попытках сломать перила лестниц. Лоунтри метался пока дом гривоголового не стал наполнятся новым ароматом - смесь ванили и фисташки. Пока на каждом углу дома не засветилась надпись "Здесь был Лоу", демон не сдерживал себя и лишь потом снова вышел на след ведущий наружу - 

коридор, потом лестница, потом переход и зал, и еще коридор до винтовой лестницы, пробившей скалу-основание Палаццо-дель-Эрезия, и еще комната, и дверь во двор, и ворота в главный двор, и те ворота, на которых выкованные ажурные листья смыкались как сжатые зубы впитали в себя сладкий запах ванили и фисташки - запах Лоу - его печать.

Выйдя за ворота Лоунтри опустился на корточки и замер. Устало и удовлетворённо улыбнувшись он отполз к стене и замер... невидимый. чувствуя страх. и понимая ценность страха. Эмоции, чувства - вот единственное, что способно наполнить вечность до краёв и ради чего стоит жить.

Цепь не сброшена, невидимой осталась на шее и ногах. Кем он был - Лоунтри помнил, но не знает кем теперь стал. Надо бы кого-нибудь убить, просто посмотреть как это. И найти друзей среди крыс в стенах.

"В выцветшем белом мареве
Слепо и наугад..."