Зеленый

Только ленивый в Андервелл-Бридж не видел фей — ну, или очень невезучий.

Их называли Добрыми соседями, и Людьми Холмов, и Мирным народом, и Зелеными плащиками. По ночам они приходили в гости, поэтому женщины начисто выметали очаг и оставляли немного вина и лепешек. Хорошие хозяйки иногда находили утром серебряную монетку, плохие — хаос и бардак, и работу на целый день.
Эльфы молотили зерно на мельнице (всегда оставляя немного себе) и доили коров, а молоко оставляли у выхода (кроме молока Озорной Красавицы, которое, видимо, очень нравилось их деткам).
Мэри Уокман, Рыжей Дженни и Габриэлле-пустое-ведро брауни помогали в работе по дому: убирали, стирали, пряли и присматривали за домашней птицей — в обмен на угощение, конечно.
Суббота в купальне всегда считалась Днем Фей, когда прекрасные Белые Дамы мыли своих ребятишек, а потому по субботам баня стояла закрытой — хоть оттуда и слышались пение, плеск и ребячьи визги.
Почти все молодые матери (или те, кто когда-то ими был) успели побывать у фей в кормилицах, а потому в каждой семье хранился какой-нибудь чудной сувенир: сам собой наполняющийся горшочек, целебная мазь, чудесный гребешок, или что-то другое, не менее волшебное.
Детишки бегали вечерами смотреть, как маленький народец танцует вокруг костров на холмах, и обрывки мелодий долетали порой до самой деревни вместе с отблесками волшебного пламени, и призрачные силуэты плясали на плоских камнях.
Вообще-то, среди жителей Андервелл-Бридж не было ленивых — но Калеб Мансфилд был уж очень невезучим.

***

Они бежали по лесной тропе, и было их четверо: впереди Амелия Кларк, всегда смеющаяся, всегда живая, первая среди лучших, заводила и верный друг всех деревенских детей. Позади со всех ног неслась Фелисити: ее пышные юбки цеплялись за нижние ветви кустов, золотые волосы в тени дерев казались русыми. Ее за руку тянул брат, Грегори Лиддл, старше ее на четыре года, высокий, кудрявый, с сильными руками и ногами.
Калеб бежал следом за Амелией, почти от нее не отставая. «Поверить не могу, что ты никогда не видел фей», — сказала она, смеясь, и солнце танцевало джигу на ее черных волосах. — «Это нужно исправить». Ей было одиннадцать лет, и Калебу было столько же, двенадцать исполнилось Грегори, и самой младшей из них была Фелисити.
«Сегодня феи играют в хоккей на траве, — заявила Амелия. — И мы будем зрителями». «Мама сказала, только ирландские феи любят хоккей» — заметила Фелисити. «Вот еще, — топнула ножкой Амелия. — Наши тоже играют, не хуже твоих ирландских!».
Фелисити промолчала: она вовсе не была ирландкой.
Было еще очень рано. Солнце только-только поднялось, и они не успели позавтракать, на что Фелисити громко жаловалась всю дорогу, пока Грегори не достал из кармана большое, румяное и во всех отношениях симпатичное яблоко и не протянул ей. Фелисити ненадолго замолчала, но вскоре начала жаловаться вновь, на этот раз на уставшие ноги. Амелия в ответ только поджала губы и побежала еще быстрее, так что у Фелисити просто не осталось сил — и дыхания — на свое хныканье.
Калеб бежал молча, он не очень-то верил, что сегодня и вправду увидит фей. Известно, что волшебный народец показывается на глаза только тогда, когда сам этого захочет, а у Амелии даже не было с собой четырехлистного клевера: если и вправду феи соберутся поиграть в хоккей на траве, как их обнаружить? Обычно феи невидимы, не слышимы и неосязаемы, и для Калеба они еще ни разу не делали исключения.
«Тихо!» — Амелия резко остановилось, и Калеб едва не налетел на нее. Впереди между деревьев виднелся просвет: тропа выходила на широкую поляну. «Там», — прошептала Амелия. «А ирландские феи играют на холмах», —начала было Фелисити, но брат сжал ее руку, а Амелия глянула так зло, что малышка чуть не заплакала. «Угомони ее», — приказала Амелия Грегори и повела свой маленький отряд направо, через кусты, велев не шуметь.
Сквозь ветви и листья Калеб пытался рассмотреть, что происходит за кустами, но ничего не увидел: казалось, поляна была пуста. Он вопросительно покосился на Амелию, но вслух спрашивать не стал и просто шел за ней по зеленому мху; позади Грегори нес на плечах Фелисити.
Они затаились под кустом лещины, подстелив плащи и изредка пытаясь переговариваться, но Амелия сердито шикала при каждом их слове. Фелисити сонно клевала носом и вскоре задремала, и Грегори укрыл ее своим плащом, оставшись лежать на траве. Солнце поднялось высоко, время близилось к полудню, и Калебу надоело лежать под кустом, ожидая невесть чего, и безумно хотелось поговорить с Амелией — неважно о чем, — и еще он почувствовал, что ему нужно отойти. Прошептав, что сейчас вернется, он вылез из кустов, с наслаждением потягиваясь и даже притопнув, чтобы размять ноги, на что получил раздраженное шиканье с того места, где лежала Амелия.
Вернувшись, он обнаружил, что Амелия и Грегори пропали. Фелисити лежала на том же месте, свернувшись калачиком под плащом брата и сладко посапывая. Калеб заметался под кустом, задевая макушкой листья и царапая плечи об особенно недружелюбные ветви. Куда они делись? Может, решили его разыграть? Тоже отошли по нужде? Или… тут Калеб застыл. Ему представилось самое страшное: Амелия и Грегори вылезают из-под куста, пока его, Калеба, нет, прячутся за деревьями и — целуются… Как взрослые…
Услышав смех, Калеб поднял голову.
На поляне играли феи.
Они были малы ростом, не выше самого Калеба, женщины одеты в голубые платьица и красные шапочки, мужчины — в серые курточки и красные же колпаки. Здесь были и молодые феи, и старые, и все они были смуглы, и волосы их были черны, как у Калеба, как у Амелии.
Амелия!
Она была там, среди фей, и Грегори тоже. Двигались они как-то заторможено, и хотя улыбались, лица у них были будто спросонья, когда не можешь определить, где сон, а где явь. Они стояли на разных концах поляны, и Калеб откуда-то понял, что их распределили в разные команды. Побеждала команда Грегори.
Впрочем, Калеб не знал, были ли правила игры у Мирного народа такими же, как у людей: феи били клюшками по мячу с каким-то яростным, бешеным восторгом, как будто никуда не целясь, и счастливо смеялись, когда мяч уносился в сторону кустов; но он не покидал поляну, а будто отскакивал от воздуха, возвращаясь в игру. При особо сильных подачах мяч успевал удариться о невидимые стены несколько раз, мечась по поляне, как пчела, пойманная в кружку.
Со стороны проигрывавшей команды послышался ропот: игроки обступили Амелию, и Калеб с изумлением увидел, как та накинулась на Грегори и принялась его мутузить с совершенно равнодушным выражением на лице. Феи засвистели, и закричали, и захлопали в ладоши, и вообще, кажется, были в восторге — некоторые затеяли драки между собой. Команда противника подбадривала своего игрока криками, и вот уже Грегори сжал кулаки и замахнулся на Амелию.
Этого Калеб допустить никак не мог.
С криками «Стой! Что вы творите?!" он выскочил из кустов и рванул к друзьям. Феи бросились врассыпную: на лицах некоторых застыл ужас, кто-то подбирал брошенные клюшки. Калеб подскочил к Грегори и опрокинул его навзничь, тот рухнул, как игрушка, его лицо ничего не выражало. Вокруг вопили феи, Калеб повернулся к Амелии и принялся трясти ее за плечи — она смотрела на него и как будто не узнавала. «Амелия! Амелия!» — закричал Калеб, чуть не плача. Она моргнула — раз, другой — и очнулась.
Они стояли на совершенно пустой поляне, если не считать Грегори, валявшегося на траве и, кажется, тоже приходившего в себя.
«Эй!» — Фелисити вылезла из кустов и направилась к ним, волоча по земле плащ Грегори. Калеб схватил этот плащ и обернул вокруг Амелии — та вся дрожала.
«Что случилось? — Грегори позади него поднялся на ноги. — Калеб, что ты делаешь?» «Вас околдовали феи, — ответил Калеб. — Вы только что играли с ними в хоккей на траве», — о драке он решил не упоминать.
Грегори огляделся. В траве он разглядел их собственные следы — и только. «Ты тоже играла?» — спросил он сестру. «Я спала, — ответила та. — Калеб закричал мне прямо в ухо, и никаких фей я не видела», — она надулась.
Калеб все держал Амелию за плечи. Та смотрела на него расширившимися глазами — от страха или неверия? — и молчала.

***

Их называли Серыми соседями, и Похитителями, и Чужими, и Теми, которые внутри и просто Тварями. Непослушных детей пугали Угрюмой Старухой, и Черной Аннис, и страшным Жверем Веайлухом.
Дровосеки по пути с работ часто встречали Врайчака, братца Худого Пальтишки, или Дикую Пегги, или даже Джимми-квадратную-ногу, но у мужчин всегда с собой было вдосталь святой воды, все они носили на груди кресты из рябины, а карманы их были полны зверобоя и вербены, так что они ничего не боялись.
Мэйсоны уехали из Андервелл-Бридж, сколько их не отговаривали, сколько не умоляли остаться. Сильвия Мэйсон была непреклонна, а ведь все знали, что она не более чем коряга, а настоящую миссис Мэйсон Жители холмов похитили сразу после свадьбы и заточили в своем волшебном чертоге. Но Гарван Мэйсон не желал ничего слушать, в бледности и явном «болотном» виде жены он винил дурной климат и в конце концов уехал, забрав свою корягу с собой.
У Беррингтонов завелся боггарт, и проходящие мимо их дома часто могли слышать треск, или звон, или звуки бьющейся посуды, или крики детей, которых опять ущипнули за нос.
Дестини Фаррелл феи увели в Волшебную страну, и старая Оливия Брукс, деревенская повитуха, бегала в пещеру к северу от Андервелла принимать роды и рассказывала, что хотя ребенок Дестини и был голубоглаз и златоволос, как мать, кожа у него была зеленой и на каждой ножке по шесть пальцев.
В общем-то, в Андервелл-Бридж не было ленивых — феи просто не потерпели бы такого соседства.

***

«Сколько раз тебе повторять — фей не существует!» — так обычно отвечал Питер Мансфилд на расспросы сына. Признаться, Калеб уже мечтал, чтобы реакция отца и на этот раз осталась неизменной, но, глядя на его побагровевшее лицо, уже не смел на это надеяться.
Они были в доме, одни — мать готовила еду на улице.
«Ты ходил куда?» — Калеб весь сжался, почувствовав, как внутри тоже съеживается что-то серое и жалкое. Отец надвигался на него, как гроза, и Калеб видел молнии в его глазах, а уж потом долетали громовые раскаты его голоса.
«В-в лес, искать ф-фей», — от страха он начал заикаться. Он почти видел, как волосы на голове отца, очень светлые, едва тронутые сединой, встают дыбом. Калеб ждал, что вот сейчас отец сожмет кулаки и занесет один из них для удара, как Грегори там, на поляне.
Но этого не произошло.
Отец вдруг как-то разом сник, ссутулился, плечи его поникли, уголки губ опустились вниз, и в глазах его Калеб не видел больше молний, а только потухающие звезды.
«Фей не существует, Калеб, сколько раз тебе повторять», — устало сказал отец. Калеб растерялся. «Но я видел их, отец! Правда видел! Они такие… маленькие», — под печальным взглядом отца весь пыл Калеба куда-то улетучился.
«Это тебе привиделось, Калеб, — твердо сказал отец. — Ты задремал, вот и все, и это тебе приснилось. Кто-нибудь еще видел фей?» «Да все видели! Все в деревне видели фей, разговаривали с ними, феи помогали им, а их угощали… Все, отец! Кроме нас», — Калеб почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Почему отец продолжает отрицать то, что для остальных очевидно?
«Если всем в этой деревне нравится их маленькая игра, — сказал отец, — кто я такой, чтобы им указывать? Но ты мой сын, и тебя я могу постараться оградить от этой… от всего этого. Когда ты вырастешь и уедешь в город — Каэр Сеонт или, может быть, Талахарн — и начнешь там городить эти глупости насчет фей и эльфов — как на тебя посмотрят? Как примут? Примут ли? В фей теперь верят только…»
Но Калеб уже не слушал. Он был совершенно очарован этим новым словом — городить — и с нетерпением ждал, когда сможет использовать его в разговоре с друзьями. Только что оно означает? Может быть, «городить» — это «говорить глупости в городе»?
«… и потому, — закончил отец, — ты должен выбросить из головы всю эту волшебную чушь. Ты понял меня, Калеб?». Калеб с трудом прогнал из головы фразу «В городе главное чего-нибудь не нагородить», которую он в следующий раз непременно скажет Грегори (и непременно при Амелии), и кивнул.
«И главное, ради Бога, — тихо добавил отец, и Калеб напрягся, — не говори матери».
Калеб покосился на дверь, потом взглянул на отца — тот смотрел на него печальными, усталыми глазами — и кивнул, медленно и торжественно.

***

Но ведь феи существуют!
Калеб мерил шагами комнату. Он был один — отец взял топор и вышел, мать все еще была снаружи, готовила гороховую похлебку на ужин.
Как отец может говорить, что фей нет? Ведь Калеб видел их! Видел своими глазами!
Калеб остановился так резко, будто стукнулся лбом о невидимую стену. А ведь и правда, он видел их! Впервые в своей жизни, последний из всех мальчишек и девчонок из Андервелл-Бридж, но он видел их! Калеб видел фей!
Он представлял их совсем иначе: высокими, тонкими и красивыми. Женщины в неземных, воздушных платьях, мужчины в расшитых золотом и серебром одеждах… Голоса их звонки, а слова прекрасны, а движения изящны, и все они воплощения красоты, грации, и… и изящества, и… волшебства.
Феи оказались не такими. Они были маленькими и смешливыми, и были воплощениями не красоты, но озорства, и одежда их были самой обычной. Калеб был немного разочарован… но ведь феи бывают разными, так?
Калеб начал загибать пальцы: есть пикси и есть банши, есть хобы и брауни, есть великаны и гоблины, и волшебные животные, и русалки, и духи деревьев… Ведь могут же быть и красивые, высокие феи? Как Белые Дамы, которых никто никогда не видел, но все слышали… Кроме Калеба, конечно.
Почему феи на поляне разбежались, когда он выскочил из кустов? Почему испугались его — не такого сильного, как Грегори, не такого смелого, как Амелия? Почему до этого самого дня фей видели, или слышали, или хотя бы ощущали их присутствие все, кроме Калеба Мансфилда?
На последний вопрос, ему казалось, он знал ответ. Потому что во всем Андервелл-Бридж только его семья, только его отец и мать, в фей не верили. И феи, видимо, решили сделать вид, что не верят в его семью.
Родители от этого не страдали. Может, и правда, феи приносят несчастье? Его семье, не желавшей иметь с волшебным народцем никакого дела, в делах неизменно везло. Его отец, Питер Мансфилд, был самым зажиточным йоменом в Андервелл-Бридж — и самым нелюбимым соседом.
Калеб оглядел их жилище. В холле, где он стоял, было темно: прикрытые ставни почти не пропускали дневного света, очаг в центре комнаты не горел, дубовая дверь была наглухо прикрыта. Вдоль стен угадывались очертания сундуков и скамеек, в углу стояло большое кресло — отцовское, но обитое синим полотном, под цвет глаз матери. Со стен свисали ведра, обода и куски засоленного мяса, пол был устлан камышами. За очагом стоял стол на козлах, дальше была кладовая, лестница вела — шутка ли! — наверх, к постелям.
Калеб вспомнил дом Амелии: одна маленькая комната, дверь поворачивается на камне, крыша покрыта соломой, пол — тоже, стены и потолок в копоти, в доме только очаг, скамья и один сундук, да постель за загородкой из прутьев. И Калебу неожиданно стало стыдно за свое богатство.
Почему она дружила с ним? Никто в деревне не хотел играть с Калебом, пока в его жизни не появилась Амелия, приведшая с собой Грегори, а тот — Фелисити: такая вот цепочка, и еще одним звеном в ней стал он, Калеб. И как это было странно, как непривычно!
Худой, бледный, с кожей болезненного оттенка, он был выше сверстников, но гораздо, гораздо слабее их. Он быстро бегал, но не мог поднимать тяжестей; высоко прыгал, но не мог заниматься изнуряющей работой. Он был зеленоглаз и черноволос, и мог бы считаться довольно симпатичным, не будь семья его такой нелюбимой, а он сам — проклятым.
Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Сегодня он встретил фей — а значит, обязательно сумеет увидеть их еще раз! Калеб улыбнулся и вышел за дверь.

***

«Ты обладаешь истинным зрением», — сказала Амелия.
Они сидели на краю оврага, вдвоем, подставив лица июльскому солнцу.
«Чем-чем?» — растерялся Калеб.
«Истинным зрением, — терпеливо повторила Амелия, — это значит, что ты можешь видеть фей — даже тогда, когда они этого не хотят. Я говорила с бабкой — отец с сестрой считают, что она совсем выжила из ума, но она у нас в своем роде знаток. Знаешь, когда она была совсем молоденькой — это, наверное, было тысячу лет назад — эльфы забрали ее в Волшебную страну, и у нее даже был волшебный возлюбленный».
Из уст Амелии это слово звучало странно. Калеб почувствовал жар: видимо, солнце начинало припекать.
«Помнишь, там, на поляне, Фелисити сказала, что никаких фей не видела, хотя твой крик должен был разбудить ее раньше, чем они разбежались. Мы с Грегори, понятно, мы были околдованы, мы должны были их видеть, иначе не смогли бы играть. Какая же я дура! — внезапно разозлилась она. — Феи никогда играют в хоккей на траве, если за каждую команду не выступает хотя бы один смертный. Я же знала это! Знала, и все равно пошла!»
Калеб смотрел на нее, сердитую, раскрасневшуюся, в мальчишеской одежде, с двумя толстыми черными косами, достававшими кончиками до земли.
«Значит, — медленно проговорил он, — я могу видеть фей. Но разве тогда я не должен был бы видеть их постоянно? Феи, они же повсюду! В Андервелл-Бридж, по крайней мере».
Она озадаченно посмотрела на него.
«Не знаю… Получается, что не повсюду, верно? Получается, их совсем мало? Может, — она в ужасе прикрыла рот ладонью, — может, они вымирают?»
«Нет, — покачал головой Калеб. — Может быть, конечно, но не в этом дело. — Он задумался. — А что говорит твоя бабка?»
Амелия ответила не сразу.
«Говорит, — она закусила губу и посмотрела на него умоляюще, — говорит, что, видимо, феи тебя просто не любят».
Калеб внезапно почувствовал, как внутри, по груди, расползается что-то черное и мерзкое.
«Ясно, — сказал он. — Ясно. Это все из-за моей семьи».
Калеб почувствовал, что злится. Злится на себя, на бабку Амелии, на саму Амелию, хотя она-то ровным счетом ничего не сделала, а лишь сказала ему то, что он сам повторял себе уже Бог знает сколько раз, но так боялся услышать от кого-то другого. Однако больше всего он злился на своих родителей, так подло лишивших его этого простого счастья, доступного всем жителям деревни — счастья говорить с феями, получать помощь и подарки от фей, быть жертвами их проказ и даже быть наказанными феями. Все лучше, чем жить, как его семья, в обыкновенном мире, с обыкновенными делами и проблемами, и знать, что вся твоя жизнь зависит только от тебя, от твоей удачи, может быть, от других людей, но точно не от чьего-то волшебного вмешательства.
Калеб поднялся.
«Я пойду к феям, — он даже не думал об этом, слова сами сорвались с языка, но в то же мгновение Калеб понял, что это правильно, что именно так и следует поступить. — Пойду и спрошу, что я такого им сделал… Нет, —он замялся, — я пойду и скажу, что я в них верю. Да, да, что я не такой, как мои родители, что я верил в фей, что я видел фей, что я…» — Калеб сглотнул. «Что я люблю их и хочу с ними дружить», — хотел сказать он, но разве мог он сказать такое при Амелии?
«Калеб… — Амелия тоже вскочила. Они стояли рядом, и она смотрела на него во все глаза, снизу вверх. — Это же очень, очень опасно! Ты собираешься пойти в холмы?»
«Да, — он чувствовал себя очень смелым. — Если я приду в их дом, они не смогут убежать — и не смогут спрятаться, ведь я могу их видеть. — Он посмотрел на Амелию. — Ты ведь знаешь, что нужно сделать, чтобы холм раскрылся, не так ли?»
«Знаю, — она напряженно вглядывалась в его лицо, — но ты уверен, что тебе это так уж нужно?»
«Да, — он настолько осмелел, что положил руки ей на плечи. — Это необходимо».

***

Ранним субботним утром хорошеньким детям и молоденьким девушкам опасно гулять по сладковатой, молочно-туманной луговой росе, хоть она и зовет, и шепчет, и просит.
Они ждут.
Не наступай на дерн — иначе никогда не вернешься домой.
Не верь огням — иначе придешь не туда, куда тебе нужно, а туда, куда нужно им.
Не слушай, не слушай, не слушай колокольчик!
Они не дремлют.
Держись подальше от холмов — там обитает Зеленый народ. Держись подальше от горных круч — там Благословенный и Неблагословенный дворы ведут свою вечную битву. На побережье воют ветры обманщицы-Аннис, в пещерах обитают великаны и огры, на плоских камнях танцуют Даоин Ши, и бродит по древнему лесу Буги-зверь.
Не сходи с тропы!
Не отвечай на зов. Выверни наизнанку одежду, вплети в волосы побеги зверобоя и вербены, всегда держи под рукой четырехлистный клевер. И прошу, умоляю, ясным дождем и зеленой луной тебя заклинаю — не оглядывайся!
Они близко.

***

Прокрасться мимо родителей и незамеченным выбраться на улицу не составило труда — Калеб уже проделывал это в прошлый раз, когда они с Амелией, Грегори и Фелисити бегали смотреть волшебный хоккей на траве. Гораздо сильнее Калеб боялся проспать, а потому всю ночь не сомкнул глаз. За час до рассвета — время, наиболее благоприятное для тех, кто хочет попасть в Волшебную страну.
Деревня спала. Калеб пробирался дворами, огибая амбары, гусятники и курятники, стараясь в темноте не врезаться в кучи дров и бочки для дождевой воды. У дома родителей Амелии он остановился, едва не ударившись лбом: июльские ночи теплы, и ставни были открыты. И Калеб не удержался. Осторожно, держась за стену, он подошел к окну, хотя знал, что в темноте все равно ничего не увидит. Опершись на ставню, он заглянул внутрь.
На него смотрело белое лицо с широко распахнутыми темными глазами. Калеб отшатнулся, но потом сообразил…
Амелия!
Она была очень бледна, а темно-синие глаза в ночи казались черными. Калеб поднес палец ко рту и сделал страшные глаза. Тебе нельзя со мной! Амелия, казалось, поняла. Оглянувшись куда-то внутрь дома, она оперлась руками на окно, быстро подтянулась и поцеловала опешившего Калеба.
Мгновение — и Амелия исчезла из его вида. Калеб несколько раз моргнул и уже хотел было позвать ее, но осекся. Скоро рассвет! Он поговорит с ней позже.
И он двинулся дальше.

***

Холмы утопали в тумане. Калеб шел, почти ничего не видя, в этой дымчатой белизне, как прежде в темноте деревни, и в руке его были веточки терновника. Было тихо — и не было. За стеной тумана ему изредка чудились призрачные голоса, и смешки, и шепот, и удивленные вздохи, и сдавленные крики. Это были феи, он слышал фей, он, часами бродивший по холмам в сумерках и в полдень, и иногда — ранним утром и никогда, ничего не слышавший.
Решение прийти сюда было правильным.
Тропа огибала холм, и он оставил ее, и начал взбираться наверх. Ноги скользили по влажной от росы траве, холм был крутым, и пару раз Калеб чуть не упал, и уже хватал ртом воздух, но восхождение было недолгим. Ему не нужна вершина.
Остановившись, он оглянулся: внизу клубился туман. Опустившись на колени, Калеб протянул левую руку к земле и постучал три раза.
Ничего.
Он переместился на три шага вправо и вновь постучал трижды. Потом переместился еще. И еще. Калеб готов был обойти весь холм, хотя это требовало времени, а оно было уже на исходе. Час до рассвета.
Калеб двигался вдоль холма, стуча через каждые три шага, пока в ответ на очередной тройной стук из холма не раздалось: «Чего тебе надо?».
Калеб едва не опрокинулся навзничь от удивления, так что ему пришло упереться в землю рукой, державшей терновник. Колючки впились в ладонь, и на глазах Калеба выступили слезы. «Впустите меня внутрь», — просипел он.
«С какой стати?» — поинтересовались из холма.
«Иначе я подожгу терновник», — уверенно ответил Калеб. Казалось, его ответ развеселил собеседника.
«И как же ты собираешься его поджечь? Подождешь, пока в тебя не ударит молния? Впрочем, мы можем это устроить», — голос так и сочился ехидством.
Калеб запаниковал. Он рассчитывал, что феи немедленно устрашатся возможной угрозы и не станут вдаваться в подробности. «Я высеку искры камнем», — с вызовом сказал он.
«Удачи», — ответили из холма.
Калеб в ярости ударил кулаком о землю — по несчастью, именно тем, в котором был зажат терновник. Калеб охнул от боли. Кровь потекла по тыльной стороне ладони, и несколько капель упали на траву.
И холм раскрылся.
На Калеба широко открытыми глазами смотрел мальчишка, его ровесник. Он отрыл рот от удивления — а может, собирался что-то сказать, но Калеб не стал терять времени даром и запрыгнул в холм, сшибив при этом мальчика. Они покатились по земле — по земле ли?
Они очутились в небольшой, богато обставленной комнате. Пол покрывал роскошный — и мягкий — зеленый ковер, стены украшали искусно выполненные гобелены. Было светло — но откуда шел свет? Факелов не было.
Тот, другой, поднялся первым, легко вскочив на ноги. Калеб был далеко не так быстр. Поднявшись, он огляделся: вдоль стен выстроились изящные кресла, богато украшенные сундуки и другие предметы, чье назначение Калебу было неведомо.
Мальчишка по-прежнему таращился. Калеб с интересом оглядел его: тот был ниже ростом, и волосы его были как расплавленное золото, а глаза — синие, и кого-то он сильно напоминал Калебу, но кого? Казалось, туман, прокравшись снаружи, поселился в его голове. Все расплывалось перед глазами.
Неожиданно выражение лица мальчишки поменялось: теперь тот казался удивительно спокойным. «Идем», — сказал он, и Калеб не спросил, куда.
Они шли ходами и коридорами, великолепными залами и пещерами, где капала вода. «Как твое имя?» — спросил Калеб, но его спутник улыбнулся загадочно и ничего не сказал. Всю дорогу Калеб поглядывал на него: сияние исходило от его головы, и кожа его странно светилась, но была розовой, и в целом ничто в его внешности не отличало его от человека. Он был не похож на тех фей, которых Калеб видел на поляне.
И одежды. Они были роскошными, зелень и золото, и богатые ткани, и богатые краски — Калеб никогда не видел ничего подобного, разве что — в своих мечтаниях.
Из очередной пещеры они вышли наружу, и солнце ослепило Калеба. Внизу простиралась долина, нет, целая страна: то тут, то там видны были маленькие, симпатичные домики, вдоль змеящихся рек тянулись ряды мельниц, по обе стороны от дороги колосились ячменные поля, а дорога вела к дворцу, прекрасному и величественному.
«Нам туда», — просто сказал золотоголовый провожатый, и Калеб пошел за ним.
Они шли — сколько? — Калеб не знал, да и шло ли здесь время? Солнце вечно стояло в зените, ни облачка в небе, а на земле, наверное, вечное лето, и вечно зелень травы, и синева реки, и золото солнца.
Калеб почувствовал, что плачет.
Они не вошли во дворец — он словно распахнулся перед ними, не построенный, но сотканный из неведомого материала, переливающегося в лучах солнца. А внутри были Они.
Они были высокими, тонкими и красивыми. Женщины в неземных, воздушных платьях, мужчины в расшитых золотом и серебром одеждах. Голоса их были звонки, а слова прекрасны, а движения изящны, и все они были воплощения красоты, и грации, и волшебства, и неземного очарования.
Он ел с ними и пил с ними, и танцевал с ними, хотя никогда не умел танцевать, и никто не учил его. Они встречали его объятиями, как давнего друга, как потерянного брата, они переодели его, они касались его волос, и щек, и плеч, и целовали, и тянули его за руки. Он думал, что потерял своего провожатого, но тот был тут как тут, и голос его был ровен, а лицо ничего не выражало, когда они вместе поднимались по ступеням к золотому трону.
Королева фей была самым прекрасным существом, которое он когда-либо видел. Одежды ее были сотканы из лунного луча и ночного дыхания, из серебристой паутины и золотого солнечного света. Волосы ее были черны, как сердце зверя-буги, а глаза зелены, и когда она обняла его, и прижала к своей груди, и прошептала «Сын мой», и слеза покатилась по ее щеке, он все понял.
Его золотоволосый провожатый стоял тут же, но на ступеньку ниже, и голова его была опущена, а руки — стиснуты в кулаки, и всем он был хорош в своем зеленом с золотом одеянии, кроме одного — он был человеком, сыном не верящих в фей родителей.
Феи — женщины и мужчины — стояли внизу, перед ступеньками, ведущими к трону. Они не кричали, они не шептали, они не смеялись, они не плакали, они не сводили глаз с матери и сына. Они замерли.
Почему они бросили его? Наверное, он был слишком слаб, слишком уродлив, слишком жалок для королевского сына. Почему они взяли того, другого? Наверное, тот был слишком здоров, слишком красив, слишком хорош для тех, кто так оскорбительно не признавал их существования. Почему они никогда не показывались ему, почему бежали от него со всех ног? Должно быть, им было слишком стыдно.
Сделанного раз — не изменишь.
Его кровь открыла проход в Волшебную страну — но этого было мало, чтобы там остаться. Они раз изгнали его, приняв того, другого, и принять его могли, другого изгнав — туда, в человеческий мир, не знакомый тому, непонятный тому, жестокий и суровый, где осень сменяет лето и приводит за собой зиму, и никогда не знаешь, доживешь ли до весны.
Могли ли они дважды поступить несправедливо?
Королева фей взяла его за подбородок, ее лицо — отражение его лица, и оба мокры от слез. «Ты должен вернуться, — сказала она, и голос ее был воплощенной печалью, надеждой — и печалью. — Ты должен вернуться и прожить земную жизнь, достойную жизнь, может быть, долгую жизнь, и в конце, если ты того заслужишь — а я верю, мой сын, что ты того заслужишь — мы заберем тебя».
И все пропало.

***

Он лежал на земле, у лесного озера, хотя должен был у холма. Легкие волны коснулись лба, и Калеб проснулся.
Его высокой стеной окружали деревья, на небе догорали поблекшие звезды.
Приснилось?
Он встал.
Где он? Как он здесь очутился?
Лоб покрыла испарина, и Калеб подошел к воде, чтобы умыться. Он обнаружил, что бос, и зашел в озеро по колено. Он зачерпнул воды в ладони — большие ладони — и умыл лицо, отфыркиваясь. Когда вода успокоилась, Калеб увидел свое отражение.
Он ушел мальчиком, а вернулся молодым человеком.
Калеб отшатнулся и бросился на берег. Рухнул на четвереньки, и длинные волосы упали на лицо. Его стошнило — травой. Он был в лохмотьях.
Сколько времени прошло?
Он поднял голову. Небо было светло-фиолетовым. Где-то за деревьями занимался рассвет.
Сколько времени прошло?
Час? Амелии одиннадцать лет, ему — вдвое больше.
Десять лет? Они вместе, Амелия и Грегори, и, может быть, еще пара ребятишек. Или она пошла за ним, Калебом? В холмы, в Волшебную страну, куда он не мог просто так вернуться? Тогда он потерял ее — на целую жизнь.
Сколько времени прошло? Век? Тогда он потерял ее — на целую вечность.
Он побрел к деревьям, в лес, чтобы выбраться из леса, куда-нибудь в поле, затем на дорогу, ведущую в город — Каэр Сеонт или, может быть, Талахарн. Узнают ли его в Андервелл-Бридж, живут ли еще в Андервелл-Бридж, стоит ли еще Андервелл-Бридж — кто знает?
Кто — знает?
Он, может быть, и хотел бы жить в обыкновенном мире, с обыкновенными делами и проблемами, и знать, что вся твоя жизнь зависит только от тебя, от твоей удачи, может быть, от других людей, но точно не от чьего-товолшебного вмешательства. Но было поздно.
Было слишком поздно.