На рассвете

Офелия, белей и лучезарней снега,

Ты юной умерла, унесена рекой:

Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега

О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого

Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;

Оно безмерностью твое глушило слово —

И Бесконечность взор смутила твой навек.

Артюр Рембо

День был тихий и прозрачный, как бывает только в конце лета, когда воздух становится почти осязаемым от света и тепла. Пётр Аркадьевич Бахматов ехал по широкой просёлочной дороге, окаймлённой высокими дубами, чьи листья уже начали слегка жухнуть на августовском солнце. За дубами раскинулось поле, где ещё стояли пожелтевшие колосья, а вдалеке виднелись кусты, заросшие спелой рябиной.

Усадьба Остен-Гоффенов показалась из-за поворота аллеи неожиданно, словно вышла навстречу гостю сама собой. Это было массивное старинное строение с белыми колоннами, обветшалое, но всё ещё величественное, будто хранящее в себе дух минувших эпох. Сад вокруг дома был запущен, но именно эта запущенность добавляла ему особую прелесть: кусты жимолости и сирени росли где попало, а трава на аллеях была высокой, точно никому уже не хотелось её стричь.

Когда пролётка подъехала к крыльцу, встречать гостя вышел сам барон фон Остен-Гоффен — высокий, стройный старик с седыми усами и внимательным взглядом серых глаз. Он встретил гостя радушно, хотя в его манерах чувствовалась некоторая отстранённость, свойственная людям, привыкшим к одинокой жизни.

— Пётр Аркадьевич, голубчик, наконец-то! — воскликнул он, протягивая руку. Голос его был глубоким, с едва уловимым металлическим оттенком, и сразу располагал к себе. — Добро пожаловать! Я так и знал, что вы не откажетесь погостить у нас. Лиза несомненно обрадуется, она частенько вас вспоминала. Да и Николенька будет счастлив — как вам известно, он горячий поклонник вашего таланта, Пётр Аркадьевич!

При упоминании имени Лизы Бахматов невольно вздрогнул. Мысль о том, что он снова увидит её, заставила его сердце забиться чаще, хотя он и постарался скрыть это под маской радости от встречи с бароном.

Велев лакею разобрать багаж гостя, барон проводил его в просторную гостиную, где пахло старыми книгами и свежими цветами, стоявшими в вазах на подоконниках. В углу комнаты тихо тикали большие напольные часы, и этот звук, казалось, наполнял всё пространство особенной тишиной, какую можно встретить только в старинных домах.

— Отдохните с дороги, Пётр Аркадьевич, Степан покажет вам вашу комнату, — сказал барон. — А вечером мы соберёмся за чаем. У нас сегодня будут только свои люди, посидим без лишней суеты.

Остен-Гоффен ушёл, кивнув на прощание, и Пётр Аркадьевич остался один, прислушиваясь к тишине дома, которая, казалось, хранила в себе голоса прошлого, шорохи давно ушедших дней. Он смотрел в окно, где за садом начиналось большое поле, и думал о том, как странно иногда складывается жизнь: вот он, известный художник, приехал в эту усадьбу, где каждый камень и каждое дерево рассказывали свою историю, не потому, что хотел повидаться со старым другом, но лишь для того, чтобы вновь встретить тут юную девушку, чей образ он больше года не мог выбросить из головы.

***

В саду усадьбы, вольготно раскинувшейся на правом, высоком берегу Волги, царила тишина. Казалось, сад этот, освещенный нежаркими лучами августовского солнца, целиком погрузился в полуденную дрёму, но из беседки, затерявшейся в разросшейся сирени, доносились негромкие голоса, разрушая сложившуюся картину вселенского покоя.

— Лиза, Лизонька, в этом платье вы чудо как хороши! Если бы вас могла видеть сама Афродита, она должна была бы немедленно умереть от зависти, поверьте мне! Я прошу дозволения написать вас, Лизонька. Но сначала позвольте поцеловать вашу руку в знак восхищения вашей красотой!

Произнеся эту речь, Бахматов отложил мастихин, подошёл вплотную к Лизе, протянул руку и замер, вопросительно изогнув бровь.

Девушка запунцовела и отступила на шаг, её ресницы опустились:

— Что вы, Пётр Аркадьевич, разве можно так говорить? Вы насмехаетесь надо мной, полно вам!

Бахматов улыбнулся, покачал красивой головой с копной тёмно-русых вьющихся волос и вдруг опустился на одно колено: — Лизонька, нежная моя муза, я не устану повторять, что вы прекрасны! Не написать мне больше ни одной картины до конца дней моих, если в моих словах есть хоть слово лжи!

Бахматов не соврал — Лиза, дочь друга Бахматова, барона фон Остен-Гоффена из обрусевших остзейских немцев, семнадцати лет от роду, действительно была красива.

Семнадцать лет — это возраст, когда душа ещё не успела обрести окончательные очертания; подобно воску, только что вынутому из формы, она гибка, чувствительна и хранит в себе отблески всех возможных будущих.

Лицо Лизы поражало гармонией линий: кожа её была бела, словно первый снег на рассвете, а щёки розовели легким прикосновением утреннего солнца. Глаза Лизы, большие и выразительные, вызывали в памяти два озера в горах, где каждый луч света создает новые отражения, каждое движение души — новую волну. Цвет их было трудно определить: то они казались тёмно-синими, как вечернее небо, испещрённое звёздами, то — серыми, словно облачный покров перед грозой.

Черты лица её были правильны, но не холодны, как часто бывает у тех девушек, которые наделены классической красотой. В каждом её взгляде, в каждой улыбке сквозила теплота, способная растопить сердце самого ярого мизантропа. В разговоре она порой слегка склоняла голову, принимая слова собеседника, и это движение делало её ещё более притягательной.

Её волосы, светло-русые, спадали на плечи мягкими волнами. Они были собраны просто, естественно, так что несколько прядей всегда выбивались, добавляя образу особую непринуждённость. В них не было ни одной заколки или украшения — только их собственная красота, которую ничто не могло испортить.

Сейчас же грудь Лизы часто вздымалась под корсетом, девушка было открыла рот, чтобы что-то сказать, но не успела.

— П-пётр Аркадьевич, вот вы где, а я-то весь день…

В беседку, размахивая свежей газетой, вбежал брат Лизы, Николенька, сияющий как начищенный пятак.

Оценив открывшуюся мизансцену, Николенька мило покраснел и спросил:

— П-прошу прощения, если п-помешал, но что тут…Лиза?

Бахматов едва заметно поморщился, но тут же поднялся, отряхнул колени и улыбнулся Николеньке:

— Николенька, mon ami, что вы, вы ничуть не помешали и появились как нельзя вовремя. Я уговариваю, да что там уговариваю, буквально умоляю вашу сестру оказать мне честь и разрешить писать её портрет! Я понимаю, что с моим скромным талантом невозможно передать всё очарование Лизы, но я, тем не менее, хочу рискнуть! И прошу вас, мой друг, помочь мне.

Николенька посветлел лицом, поправил очки и, смущаясь, обратился к сестре:

— Лиза, п-право слово, может стоит согласиться? Пётр Аркадьевич талантлив как Аполлон, а ты красива, как… как сама Афродита! Ох, прости…

Выпалив комплимент сестре, Николенька покраснел и смутился ещё больше, хотя это казалось невозможным.Бахматов с улыбкой посмотрел на страдания юного Вертера, столь явно влюблённого в собственную сестру платонической юношеской любовью, и перевёл взгляд на Лизу:

— Лиза, мне надо съездить в город, закончились некоторые краски. Вечером я планирую пленэр у старого пруда, Лиза, как только надумаете, подходите туда. Николенька, mon ami, я всецело полагаюсь на ваш риторический талант.

***

Впервые Бахматов увидел Лизу год назад, в Петербурге на балу у фон Остен-Гоффенов. Барон, её отец, недавно овдовевший, подошёл к нему во время одного из танцев, держа под руки улыбчивого юношу в мундире студента Горного института, и молодую девушку в простом платье. "Пётр Аркадьевич, laisse-moi te présenter ma seule joie," — сказал он, глядя на них с нежностью, которую редко можно было заметить на его обычно строгом лице, — Лизонька, моя радость и моя дочь, и Николенька, мой сын, моя гордость и мой наследник. А это, mes chers enfants, Пётр Аркадьевич, талантливый художник и мой давний друг."

Бахматов поклонился. Николенька восторженно схватился за его рукав и начал спрашивать о творческих планах, не забывая восхищаться картинами Бахматова. Бахматов что-то отвечал ему, но если бы его спросили, о чём был разговор, он бы не ответил. Всё его внимание было занято дочерью Остен-Гоффена.

Лиза стояла перед Бахматовым и рассматривала его с лёгкой улыбкой, слегка склонив голову, словно застенчивый цветок, ещё не решившийся полностью раскрыться. Её платье было белым, с едва заметным узором серебряных нитей, а волосы, собранные в простую прическу, отливали мягким светом при луне, проникавшей через высокие окна залы. В её глазах читалась какая-то особенная глубина — то ли мечтательность, то ли спокойная грусть.

Бахматов поклонился Лизе ещё раз, чувствуя, как его взгляд невольно задерживается на её лице. "Чудо как хороша," — подумал он, стараясь сохранять обычную учтивость. Но внутри него уже зародилось другое чувство — гораздо менее целомудренное, но более жгучее и цепкое. Он видел её нежность, почти хрупкость, и именно это пробудило в нём желание. "Какая чистота... Какая потрясающая чистота и невинность…" — думал он, продолжая с бароном разговор, который казался ему всё менее важным.

Когда музыка снова заполнила зал, Бахматов предложил ей руку для танца. Лиза колебалась лишь секунду, прежде чем согласиться, и их пальцы коснулись друг друга. Кожа её была чистой и прохладной, что вызвало в нём странное волнение. Во время танца Бахматов наблюдал за её движениями — плавными, едва уловимо неуверенными, но всё же такими женственными, что каждое па танца подогревало его желание обладать ею.

"Она наивна," — отметил он про себя, замечая, как Лиза смущается от чужих взглядов. — "И именно эта наивность делает её такой привлекательной."

Танец закончился, Бахматов проводил её к отцу, а его мысли уже были заняты ей полностью. Лиза стала для него не просто очередной встречей — она превратилась в цель, которую он был готов добиться любой ценой. Весной Остен-Гоффены переехали в своё имение где-то на средней Волге и после бала Бахматов их больше не видел, пока барон не прислал ему с оказией письмо с предложением погостить у них.

***

Вечером Бахматов и Лиза встретились у старого пруда, где зеркальная гладь воды отражала желтеющие кроны осенних деревьев. Лиза пришла первой. Бахматов некоторое время наблюдал за ней издали, потом подошёл неслышно, как будто боясь нарушить её мысли или просто волшебство этого тихого часа перед закатом.

— Лиза, — произнёс он, останавливаясь в шаге от неё, — Лизонька, дорогая! — Бахматов сделал голос пониже, более драматичным и чуть хрипловатым, словно нервничая: — Вы должны позволить мне написать ваш портрет.

Она повернула голову, и он увидел её глаза — такие чистые, светлые и ясные, что ему стало стыдно за свои мысли, в которых он хотел растоптать эту чистоту.

— Мой портрет? — переспросила Лиза, слегка улыбнувшись. Улыбка была быстрой, как взмах крыльев птицы, и сразу исчезла. — Pourquoi as-tu besoin de ça, Пётр Аркадьевич? Зачем же вам это нужно?

Он опустил взгляд, будто ища ответ в траве под ногами, потом снова поднял его, медленно, как поднимают тяжёлый занавес перед вторым актом пьесы.

— Потому что... — начал он, но замолчал, понимая, что слова здесь будут лишними. Вместо них он выдержал паузу, долгую и значительную, и добавил уже тише: — Потому что вы так хороши сейчас, Лиза, что хотелось бы сохранить это мгновение.

Лиза задумалась, глядя куда-то поверх его плеча, на дальнюю сторону пруда, где листья трепетали от легкого дуновения ветра. Её ресницы дрогнули, точно те же листья, и она ответила, тоже тихо, словно боясь разбудить что-то во власти этого момента:

— Если вам так хочется... Только не сегодня, Пётр Аркадьевич. Сегодня я слишком устала.

Он кивнул, благодарный за её согласие, хотя и отложенное. В её голосе было что-то такое, что заставило его сердце сжаться — может быть, доверие, может быть, что-то ещё, более глубокое и непонятное.

— Когда захотите, Лиза, — сказал он, делая шаг назад. — Я буду ждать.

И они расстались там, у пруда, где вода всё так же спокойно отражала небо, а в воздухе стоял слабый запах прошлогодней листвы.

***

Прошло два дня, за которые Бахматов не видел Лизу. По словам барона, его дочь неважно себя чувствовала и предпочитала не покидать своей комнаты. Чтобы занять свои мысли, Бахматов начал работать над пейзажем, который открывался из окна.

За окном расстилалась бескрайняя даль — Волга, серебрясь и дымясь туманом в предзакатном свете, катила свои воды к дальним холмам, где синели леса и таяли в голубоватой мгле деревушки с куполами церквей. У подножья горы среди разливов и островков лениво плыли баржи, а выше, над самой усадьбой, стояло высокое августовское небо, полное мягких облаков, и шелестели жёлто-багряные листья старых клёнов в саду. Все кругом было пропитано томным, слегка грустным очарованием увядающей природы.

Вечером перед сном Бахматов вышел на балкон, чтобы подышать ночным воздухом. Внизу расстилался парк, и луна серебрила его тенистые аллеи, создавая причудливый узор света и тьмы. Его мысли были заняты Лизой — её лицом, голосом, каждым движением. Он чувствовал себя охотником, который уже видит добычу в своих сетях, но что-то мешало ему утвердиться в этой мысли окончательно.

Бахматов вернулся в комнату и замер на пороге: в глубине помещения, у окна, стояла Лиза. Она была в белом платье, которое казалось почти прозрачным. Её голова была слегка склонена, а руки спокойно опущены вдоль тела. Девушка внимательно смотрела на него, едва заметно улыбаясь.

— Вы... здесь? — озвучил он очевидное, стараясь сохранить спокойствие, хотя сердце его готово было вырваться наружу.

— Да, Пётр Аркадьевич, — ответила она тихо, но твёрдо. — Я приняла решение. Это случится сегодня. Если вы хотите написать мой портрет, то я соглашусь... даже обнажённой.

Её слова заставили его внутренне вздрогнуть. Он ожидал чего угодно, но не такой решимости. Она говорила так, словно это было единственным возможным выбором.

Стараясь унять дрожь в руках, Бахматов достал мольберт и начал готовиться к работе. Лиза стояла молча, наблюдая за его движениями. Когда всё было готово, она медленно разделась, не отводя глаз от лица Бахматова. Её кожа блестела в полумраке, будто покрытая тонкой пылью звёзд.

Бахматов растёр краски, смахнул пот со лба и заставил себя писать, погружаясь в процесс, но через некоторое время почувствовал, что его руки всё ещё дрожат. Каждое движение кисти, каждый взгляд на её фигуру пробуждали в нём более сильные чувства, чем желание художника написать картину. Лиза же, казалось, знала об этом. Она подошла к нему, обнажённая, и встала так близко, что их плечи едва не соприкасались.

— Почему вы так странно смотрите? — прошептала она, её голос был мягким, но в нём читалась какая-то странная решимость. Она не была испугана или растеряна, как он ожидал. Наоборот, её взгляд был спокойным, словно она знала, что делает, и давно приняла это решение.

Движения Лизы были настолько естественными, что казались продолжением самого воздуха. Она не спешила, а просто стояла рядом, словно каждое мгновение имело для неё особую ценность. В глазах её читалась какая-то странная уверенность — не та, что бывает у опытных женщин, а скорее внутреннее знание, будто она уже решила всё заранее и теперь просто следовала своему выбору.

Бахматов почувствовал, как его охватывает смесь возбуждения и тревоги. Он всегда считал себя мастером игры чувств, но сейчас понял, что сам стал частью чужой игры. Его руки дрожали, когда он коснулся её плеча. Кожа её была упругой и чуть прохладной, словно лепестки цветов, собранные ранним утром.

— Лиза... — произнёс он, и голос его прозвучал хрипло, почти незнакомо. — Ты уверена?

Она не ответила словами. Вместо этого её руки медленно обвились вокруг его шеи, а взгляд стал ещё глубже, почти пронзительным. В этом взгляде было что-то, чего он раньше не замечал: спокойствие, смешанное с какой-то тайной решимостью.

Бахматов окончательно потерял голову и бросился в разверзшуюся перед ним пропасть.

Их ласки были горячими, но в них чувствовалась и осторожность, словно каждый из них боялся разрушить хрупкое равновесие момента. Когда их губы встретились, он почувствовал, как исчезает последняя защита, которую он пытался сохранить. Воздух между ними стал плотным, почти осязаемым. Каждое прикосновение было словно ударом сердца, каждый вздох — продолжением их общего ритма. Внутренняя борьба между желанием и сомнениями рухнула, оставив лишь острое чувство настоящего. Ничего, кроме настоящего.

Лиза двигалась с удивительной грацией, словно её тело знало каждый шаг наперёд. Её прикосновения были одновременно нежными и решительными, заставляя его забыть обо всём, кроме этих мгновений. Краем сознания Бахматов отметил, что её действия несли в себе опытность, которая противоречила её юности. Это вызвало в нём смешанные чувства: восхищение, легкий страх и даже некое благоговение перед чем-то, что выходило за рамки его представлений.

В эту ночь время потеряло свой смысл. Оставались только они двое, растворённые друг в друге, как будто больше ничего не существовало.

Когда всё закончилось миллион лет или одну секунду спустя, она лежала рядом, её лицо было спокойным, а глаза закрытыми, на губах играла едва заметная улыбка. Опершись на локоть, Бахматов смотрел на неё, испытывая странную смесь удовлетворения и тревоги.

Бахматов чувствовал, как его мысли путаются. «И кто из нас кого добился?» Он давно понял, что ошибался, полагая охотником себя. После того, что произошло, он не был уверен уже ни в чём.

***

Лиза ушла, когда начало светать. Поцеловала сонного Бахматова в нос, и исчезла.

Утро было тихим и спокойным, как бывает только после ночной грозы. Солнце едва пробивалось сквозь редеющие облака, мягко освещая верхушки старых дубов, которые стояли в парке, словно хранители всех существующих на земле тайн. Воздух был свежим, пропитанным запахом влажной земли и цветущей сирени, а вода в старом пруду лежала неподвижно, отражая бледное небо. Птицы начали свой утренний концерт, но пели как-то вяло, будто ещё не проснувшись до конца. День обещал быть насыщенным и долгим.

Проснувшись, Бахматов долго лежал неподвижно, глядя на бледные полосы света, падавшие на потолок, и чувствовал странную тяжесть в груди — не боль, но какое-то смутное беспокойство, будто ночь оставила после себя невидимый след.

Впервые за долгое время он оказался не тем, кто управляет ситуацией. Лиза, с её спокойствием и уверенностью, словно перехватила у него эту роль, заставив почувствовать себя неопытным юнцом.

Бахматов никогда не был человеком, склонным к рефлексии, но сейчас его терзали странные чувства — не столько угрызения совести, сколько недоумение перед тем, как легко она смогла разрушить его планы, сделав их частью своей игры. Он задумался о том, была ли эта ночь случайностью или частью чего-то большего, чего он не видел. Теперь он уже не знал, кто кем манипулировал и кто заплатит больше за эту ночь.

Одевшись, Бахматов спустился к завтраку.

Завтрак подали в просторной столовой, где высокие окна открывались на утренний парк. Солнечные лучи падали на белоснежную скатерть, играя на хрустальных бокалах и серебряных приборах. Барон фон Остен-Гоффен, удобно откинувшись в кресле, читал газету, время от времени делая краткие замечания о последних новостях. Его голос звучал размеренно, будто он хотел сохранить спокойствие этого утра, не нарушать его ритм.

Лиза сидела рядом с братом, её лицо было светлым и безмятежным, как будто ночь принесла ей только приятные сны. Она говорила о цветах в саду, о пении птиц, о том, как прекрасно проснуться рано утром, когда всё ещё пропитано свежестью ночи. Её слова были легкими, как дыхание ветра, а глаза — ясными, словно она действительно ничего не помнила о том, что произошло.

Николенька восторженно радовался каждому мгновению нового дня. Он то и дело бросал на сестру быстрые взгляды, считая их незаметными, но они были слишком явными для тех, кто мог наблюдать. Его очки слегка запотевали от жары, которую он сам себе создавал своими эмоциями, и он часто протирал их уголком салфетки, продолжая рассказывать о своих студенческих планах.

Пётр Аркадьевич молча ел, стараясь не привлекать внимания. Каждый звук, каждый голос казались ему чрезмерно громкими, отвлекая от мыслей, которые он пытался загнать глубже, туда, куда они не могли бы вернуться. Он чувствовал себя как человек, оказавшийся в чужом мире, где все правила изменились, а он всё ещё пытался следовать старым. Лиза была такой же, как всегда, — или, может быть, даже более открытой и свободной, чем раньше. Это тревожило его: её непринуждённость, её способность не задерживать прошлое, будто оно не имело значения.

Когда она рассмеялась над какой-то шуткой Николеньки, Бахматов невольно поднял глаза и встретился с ней взглядом. На долю секунды их взгляды переплелись, но она быстро отвела глаза в сторону, словно ничего особенного не произошло. А он снова опустил голову, продолжая есть, но уже не чувствуя вкуса пищи.

Внезапно Лиза обратилась к Бахматову, который молчал, погруженный в свои мысли. Её вопрос прозвучал легко, словно она говорила о чем-то совершенно обыденном:

— Пётр Аркадьевич, — произнесла она, слегка наклонив голову, — не раздумали ли вы писать мой портрет? Я бы очень хотела увидеть, как вы работаете.

Её голос был мягким, но в нём чувствовалась уверенность. Она говорила так, будто между ними ничего особенного не произошло, словно ночь принесла лишь приятные разговоры об искусстве.

Бахматов поднял глаза, удивлённый её открытостью. На долю секунды он запнулся, но быстро взял себя в руки.

— Нет, Лиза, — ответил он, сохраняя учтивую улыбку, — я не раздумал. Напротив, идея становится всё более привлекательной с каждым днём.

Барон, услышав это, опустил газету и одобрительно кивнул, его лицо осветилось широкой улыбкой.

— Превосходно! — воскликнул он. — Когда портрет будет готов, мы повесим его здесь, в зале. Это станет настоящим сокровищем для нашего дома.

Николенька, сидевший напротив, на мгновение застыл с вилкой в руке. Его очки слегка сползли на кончик носа, и он торопливо поправил их, стараясь скрыть внезапное смущение. Что-то в её вопросе и в том, как она смотрела на Бахматова, вызвало в нём странное чувство — нечто между тревогой и ревностью. Он попытался улыбнуться, но его улыбка получилась неуверенной.

— Портрет... — пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к остальному столу. — Конечно, это будет замечательно. Вы же знаете, Пётр Аркадьевич, я всегда восхищался вашим талантом.

Его слова прозвучали чуть громче, чем следовало, и Николенька поспешно вернулся к своей тарелке, чтобы скрыть легкий румянец, проступивший на щеках.

Лиза, казалось, не заметила его реакции. Она продолжала спрашивать о деталях: где лучше всего расположить мольберт, какой свет выбрать для работы. Её лицо было спокойным, а голос — таким же мягким, как раньше.

Когда разговор о портрете затих и только шорох газетных страниц нарушал тишину, Бахматов почувствовал какое-то лёгкое прикосновение к своей ноге. Бахматов украдкой посмотрел на Лизу. Она улыбнулась ему уголками губ тихо, почти незаметно, и он понял, что эта игра только началась.

***

Перед обедом Пётр Аркадьевич решил прогуляться по парку, надеясь встретить Лизу. Он шёл неторопливо, глядя, как солнечные лучи пробиваются сквозь кроны старых дубов, и вскоре увидел их впереди — Лизу и Николеньку. Они шли рядом, о чём-то оживлённо беседуя, и она смеялась, её голос звучал легко, как колокольчик. Сердце Бахматова сжалось: её близость была почти осязаемой, но вместе с тем она казалась недоступной, как отражение на воде.

Он присоединился к ним, и они пошли дальше втроём. Николенька говорил без умолку, рассказывая о своих студенческих делах, а Лиза время от времени поддерживала его, но её взгляд то и дело устремлялся на Бахматова. Его волновало это странное чувство — быть рядом с ней, видеть её улыбку, слышать её голос, но не иметь возможности прикоснуться, сказать что-то важное. Каждый шаг по дорожке, каждое движение воздуха вокруг напоминали ему о том, что она здесь, она рядом, но принадлежит другому миру, защищённому простодушием брата.

Когда они проходили мимо фонтана, Николенька остановился, чтобы протереть очки, запотевшие от жары. Лиза посмотрела на Бахматова, и их взгляды на секунду встретились. Не говоря ни слова, она поднялась на цыпочки и легко коснулась его губ своими — быстрый, почти детский поцелуй, но такой горячий, что ясность ума едва не оставила Бахматова. Она тут же отступила, продолжая улыбаться, словно ничего не случилось.

Прогулка продолжилась, и вскоре Николенька объявил, что собирается заглянуть на конюшню. Он торопливо простился, оставив их одних. Они прогуливались дальше. Лиза замедлила шаги, затем остановилась совсем и, не говоря ни слова, ещё раз взглянула на Бахматова — чуть задумчиво. После этого она повернулась и быстрым шагом направилась обратно к дому, оставив его среди тихого шороха листьев и теней, которые теперь казались более глубокими и значительными. Её молчание тревожило его больше, чем любые слова; оно было полным какой-то непрекращающейся тайны, которую он так хотел раскрыть, но она ускользала, как ручей между пальцев.

***

На ужин заглянул сосед барона, генерал в отставке граф Потыльский. Это был высокий, слегка рыхлый мужчина с бакенбардами и густыми усами, которые он время от времени поправлял ладонью, словно проверяя их безупречность. Он вошёл в столовую с важностью человека, привыкшего ко вниманию, и сразу занял место во главе стола.

За трапезой граф громогласно рассказывал армейские истории — простые и незатейливо преподнесённые. Его голос звучал бархатисто, а манера повествования была такова, что даже самые обыденные события обретали черты эпоса. Героического, разумеется, если в истории присутствовал сам граф. Лиза слушала его с живым интересом, изредка смеясь мягким, заразительным смехом. Она задавала вопросы, поддерживала разговор, и каждый её взгляд, обращённый к графу, казался Бахматову слишком долгим, слишком тёплым.

«Что она делает?» — думал Бахматов, следя за ней через край своего бокала. Он механически пережевывал пищу, не чувствуя её вкуса. «Она действительно находит эти истории интересными? Или это просто игра?» Его рука невольно сильнее сжала бокал, и хрусталь едва не раскрошился под пальцами.

Аристарх Вячеславович явно был очарован Лизой. Он то и дело обращался именно к ней, называя «ma chérie» или «моя дорогая», и его глаза светились теплотой, встречаясь с её взглядом. Бахматов наблюдал за этим, чувствуя внутри странную тяжесть. «Она же знает, что я... Нет, может быть, она ничего не знает. Может быть, всё это только мои предположения. Но почему тогда она смотрит на него так?»

Барон фон Остен-Гоффен сохранял обычную для себя корректность, вежливо вклиниваясь в беседу лишь тогда, когда это было необходимо. Он слушал графа с вниманием старого военного, который знает цену таким историям, хотя и не всегда разделяет их драматизм. Николенька же весь вечер оставался замкнутым. Он почти не ел, ограничиваясь короткими фразами, когда к нему обращались. Хотя он старался держать себя в руках, его напряжение всё равно чувствовалось: иногда он чуть заметно сжимал вилку, а его очки постоянно сползали на нос.

«Ревнует, — отметил про себя Бахматов, глядя на Николеньку. — Интересно, понимает ли Лиза, что делает? Или она просто забавляется?» Эти мысли вертелись в голове, вызывая в нём смешанные чувства. С одной стороны, он испытывал раздражение от того, что Лиза уделяет столько внимания графу. С другой — её поведение казалось ему загадочным, будто она играла какую-то роль, которую он не мог понять.

Когда ужин подходил к концу, граф продолжал говорить, теперь уже о менее значительных вещах — о погоде, о последних новостях, о жизни в соседних имениях. Его голос звучал всё более расслабленно, и он всё чаще позволял себе улыбаться Лизе, словно желая разделить с ней особую тайну. Она отвечала ему тем же, хотя её улыбки были осторожными, как и полагалось молодой девушке из хорошей семьи.

После того как граф поднялся, чтобы удалиться, барон вежливо проводил его до двери. Когда отец вернулся, Николенька первым покинул столовую, не произнеся ни слова. Лиза посмотрела ему вслед с легкой печалью, но быстро вернулась к разговору с отцом, словно ничего особенного не случилось. Бахматов же сидел, всё ещё погружённый в свои мысли.

«Всё это какой-то странный спектакль, — думал он, глядя на Лизу. — Но кто здесь актёр, а кто зритель?» Он сделал последний глоток вина, чувствуя, как оно горько скользнуло по горлу. Ужин закончился, но вопросы остались, словно тени на стенах, которые не исчезают, даже когда гаснут свечи.

***

Бахматов стоял перед холстом, и кисть его двигалась с почти религиозным исступлением, будто он создавал не просто картину, а пытался запечатлеть вечное. На холсте медленно проступал вид на Волгу — её серебристая лента, отражающая небо, бескрайние луга, уходящие куда-то вдаль, и редкие деревья, которые казались точками на фоне огромного мира. Каждый штрих был продуман, каждое движение руки — осмысленным, как будто он боялся нарушить ту гармонию, которую видел в своём воображении. В комнате стояла тишина, прерываемая только легким шорохом кисти по холсту. Это должно было стать его opus magnum — произведением, которое бы говорило само за себя, передавая то чувство свободы, которое он испытывал здесь, среди этих пейзажей, но что теперь смешивалось с горечью прощания.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла Лиза. Она встала у порога, слегка придерживая рукой распахнутую дверь, и её лицо было спокойным, но в глазах читалась какая-то робость. Бахматов работал, не поворачиваясь.

Лиза первой нарушила молчание:— Mon amour, ты не рад, что я пришла?

— Лиза, — произнёс он тихо, словно боясь нарушить тишину комнаты. — Последние дни я часто думаю о нас... О нашем будущем. Но ты ведь понимаешь, что нам не суждено быть вместе?

Её глаза на мгновение потемнели. Она сделала шаг вперёд, подходя ближе.

— Почему ты так говоришь?

Бахматов покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

— Ты дочь барона, наследница его состояния. А я... простой художник, хотя и дворянин. У меня нет громкого титула, я небогат. Мир, в котором мы живём, не позволит нам быть вместе. Это правила, которым мы обязаны подчиняться, даже если они кажутся нам несправедливыми.

Она опустила глаза, её руки нервно перебирали край платья.

— Ты ошибаешься, mon amour, — ответила она после паузы. — Большая часть состояния отца уже отписана Николеньке. Он — единственный сын, и это, наверное, справедливо. Меня же ждёт... мне суждено другое. Думаю, отец собирается найти мне выгодного жениха. Граф Потыльский, например, недавно овдовел...

Её слова прозвучали спокойно, но в них сквозила лёгкая грусть. Она подняла глаза, встречаясь с его взглядом.

— Мне не хочется этого, — продолжила она, и её голос стал чуть дрожать. — За эти дни я... я прониклась к тебе тёплыми чувствами. Может быть, это любовь. Я не знаю точно. Но я не хочу терять то, что у нас есть, даже если это всего лишь несколько коротких дней.

Бахматов замер, глядя на неё.

— Лиза, — произнёс он, стараясь сохранить спокойствие, — наша встреча была подарком судьбы. Но такие подарки всегда имеют свою цену. Мы должны принять это, как бы горько оно ни было.

Она сделала ещё один шаг вперёд, теперь их разделяло совсем немного.

— А если я не хочу принимать? — спросила она, её голос был почти шёпотом. — Если я хочу быть с тем, к кому сердце тянет меня больше, чем какие-то правила или деньги?

Он молчал, чувствуя, как её слова тревожат его душу. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра за окном.

— Ты молодая, — сказал он наконец, — у тебя впереди вся жизнь. А я... я пожил много, я прожил долгую жизнь, со своими грехами и ошибками. Не стоит связывать свою судьбу с кем-то, кто может стать лишь обузой.

Её глаза блеснули, словно она хотела возразить, но вместо этого она опустила голову.

— Тогда почему ты позволил этому случиться? Почему начал всё это, если знал, что должно закончиться?

Он не нашёлся что ответить. Только протянул руку, коснувшись её плеча.

— Иногда люди не могут контролировать свои чувства, — произнёс он после долгой паузы. — Но это не значит, что им следует игнорировать реальность.

Она подняла голову, её глаза были влажными, но она улыбалась — тихо, чуть грустно.

— Реальность... — повторила она, словно пробуя это слово на вкус. — А что, если реальность — это то, что мы сами создаём? Что, если я выберу своё сердце, а не то, что от меня ожидают?

Он покачал головой, хотя в его взгляде уже не было прежней уверенности.

— Это опасный путь, Лиза. И я не хочу быть тем, кто заставит тебя пожалеть о нём.

Она молчала, глядя на него. Затем медленно повернулась и направилась к выходу. На пороге она остановилась, словно собираясь сказать что-то ещё, но передумала. Её уходящая фигура растворилась в сумерках, оставив после себя лёгкий запах духов и странное чувство, которое Бахматову стало уже почти привычным.

Воздух в мастерской стал холоднее, словно её присутствие согревало его раньше, а теперь оставило одну лишь пустоту. Он снова взял кисть, но рука его дрожала, и краски на холсте смешались в беспорядочное пятно. Бахматов отложил кисти.

***

Прошло несколько дней, за которые Лиза не раз украдкой пробиралась к Бахматову. Сегодня они решили, что пора начать работать над портретом.

Мастерская была наполнена вечерним полумраком. Сквозь окна пробивались последние лучи заходящего солнца, мягко освещая Лизу, которая позировала у раскрытого окна в простом белом платье, оперевшись на бюро. Её лицо было спокойным, но в глазах читалась какая-то внутренняя задумчивость.

Бахматов работал сосредоточенно, молча, его кисть двигалась уверенно, словно он уже видел готовый портрет. Но внезапно он опустил руки и посмотрел на Лизу иначе, чем художник. Она почувствовала это, чуть повернула голову, встретилась с ним взглядом, и их глаза задержались друг на друге дольше, чем следовало.

— Лиза, — произнёс он тихо, почти шёпотом, — подойди ко мне.

Бросив быстрый взгляд за окно, Лиза послушно встала и сделала несколько шагов в его сторону. Их лица были близко, а воздух между ними будто замер. Без единого слова они склонились друг к другу, и их губы встретились. Рука Бахматова скользнула Лизе в вырез платья, другая тут же опустилась ниже талии. Девушка часто задышала, легонько куснула Бахматова за губу и обняла его за затылок, вороша густые волосы. Приспустила платье, обнажив грудь.

В этот момент дверь мастерской скрипнула, и на пороге возник сияющий Николенька. Увидев Бахматова, целующего Лизу, замер столбом. Улыбка сползла с лица юноши, уступив место гримасе отвращения, а потом гнева.

— Что здесь п-происходит? П-пётр Аркадьевич… В-вы... Как вы могли? — выдохнул он, заикаясь.

Бахматов медленно отстранился от Лизы, сохраняя спокойствие, хотя внутри всё сжалось от неожиданности. Он не знал, что сказать.

— Николенька, это не то, что тебе показалось, — попыталась объяснить Лиза, поправляя платье, но её слова прозвучали неуверенно, растворясь в тишине момента.

— Не то? — повторил он, его голос дрогнул. Молодой человек сделал шаг вперёд, и в глазах его появился незнакомый доселе холодный блеск. — Не то… Как ты могла, Лиза? А вы, Пётр Аркадьевич... Я всегда считал вас человеком чести, а вы… Вы предали наше доверие, моё и отца!

Лиза попыталась приблизиться к брату, но тот отступил назад, не желая её слушать.

— Не смей говорить со мной! — бросил он. Резко повернулся к Бахматову, от этого движения его очки слетели. Николенька даже не заметив этого, наступил на них ногой, стёкла хрустнули. — Вы должны ответить за это, господин Бахматов. На рассвете. На берегу Волги. Мы стреляемся. До смерти одного из нас. Без секундантов.

Бахматов молчал секунду, затем медленно кивнул, принимая вызов. Его лицо оставалось спокойным, хотя в глазах промелькнула лёгкая тень сожаления.

— Буду ждать, — произнёс он просто, без лишних слов.

Николенька ещё раз взглянул на них обоих, бросил как выплюнул: — Отцу ни слова.

Развернулся и быстро вышел, плотно прикрыв дверь. Его шаги затихли в коридоре.

Лиза опустилась на стул, закрыв лицо руками. Её плечи тряслись от тихих рыданий.

— Что же теперь будет? — прошептала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

Бахматов подошёл к ней, положил руку ей на плечо, но так и не нашёлся что сказать. Он пытался понять сам себя, но ответ ускользал, оставляя лишь смутное предчувствие неизбежности. Воздух вокруг казался тяжёлым, словно сам вечер затаил дыхание перед надвигающимся рассветом.

Так закончился этот вечер — тихий и спокойный до последнего момента, а теперь наполненный неизбежностью предстоящего утра. За окном солнце уже скрылось за горизонтом, и первые звёзды начали мерцать в быстро темнеющем небе.

***

Наступил рассвет.

На высоком берегу Волги всё ещё лежала тишина раннего утра. Небо едва начало светлеть, пропуская первые лучи, которые мягко касались воды, создавая на её поверхности серебристую рябь. Воздух был свежим, почти прохладным, и от реки поднимался легкий туман, будто природе самой не хотелось быть свидетелем того, что должно было произойти.

Бахматов шёл к месту дуэли, чувствуя в груди странную щемящую боль. Он не испытывал ни злобы, ни ненависти к Лизиному брату, было только отстранённое понимание того, что таковы правила, которые он вынужден соблюдать. Это была не его воля, а чья-то чужая, которая теперь завела его сюда и заставила взять в руки пистолет.

Остен-Гоффен уже ждал его. Они разобрали оружие, разошлись, измеряя шаги. По жребию Бахматов стрелял первым. Николенька стоял напротив в десяти шагах, отчаянно стараясь сохранять спокойствие. Бахматов поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Выстрел прозвучал глухо, пистолет плюнул дымом, Николенька некрасиво дёрнулся. По его рубашке быстро расплывалось бурое пятно. Удивлённо посмотрев на свою грудь, Николенька медленно осел на песок, на колени. Его лицо было бледным, широко открытые глаза смотрели на Бахматова, будто он до последнего не мог поверить в происходящее. Затем рухнул навзничь. Бахматов стоял рядом, глядя на него без особого выражения. Внутри него всё было пусто, он уже давно перестал быть собой.

Из-за деревьев показались Лиза и граф Потыльский, бежавшие к ним. Она бросилась к брату, опустившись рядом с ним на колени. Когда стало ясно, что Николенька больше не поднимется, она поднялась, встретившись взглядом с Бахматовым. Её глаза были сухими, а голос ровным и холодным:

— Вы убийца. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Никогда.

Граф торопливо поддержал её слова, добавив несколько фраз сочувствия. Взял Лизу за талию и повёл к дому.

Бахматов стоял, глядя им вслед. Он всё понял. Теперь он видел Лизу такой, какой она была на самом деле: хитрая, расчётливая, она играла всеми — братом, графом, даже им самим.

Бахматов поднял с песка неразряженный пистолет Николеньки, зачем-то взвесил его в руке. Воздух вокруг казался плотным, будто сама природа ждала чего-то неизбежного. Без единой мысли он поднёс пистолет к виску и спустил курок. Звук выстрела прозвучал глухо, растворившись в утренней тишине. Тело Бахматова рухнуло на песок.

Лиза и граф не успели уйти далеко, они были в нескольких шагах от того места, где Бахматов поднял пистолет Николеньки. Граф с ужасом обернулся на звук выстрела, его лицо покраснело, казалось, что его с минуты на минуту хватит апоплексический удар.

— Не смотрите на это, Лиза, — произнёс он нетвёрдо, не глядя на неё. — Это... это выше моих сил.

Она всё-таки посмотрела.

Стояла неподвижно, глядя на своего брата и Бахматова, лежавших рядом, рука об руку. В её глазах промелькнула тень удовлетворения — всё сложилось именно так, как она хотела.

Но почему-то радость не приходила. Вместо неё в груди разливалась пустота, словно что-то важное ушло вместе с ним. «Это было необходимо, — повторяла она себе, стараясь заглушить это чувство. — Я сделала всё правильно. Он сам виноват, он виноват сам» Но её собственные слова звучали слишком громко, слишком напряжённо, будто она пыталась убедить не только весь мир вокруг, но и себя.

Граф торопливо подошёл к ней, предлагая уйти, но она задержалась ещё немного, словно надеясь найти в этой сцене какой-то смысл, который ускользал от неё. На поднимающееся солнце набежала небольшая тучка, будто сама природа не одобряла её победы. Её сердце билось чаще, но это был не триумф — скорее, чувство, похожее на страх перед чем-то неизвестным, что теперь ждало её впереди.

«Я получила всё, что хотела, — продолжала она говорить себе, словно эти слова могли вернуть ей уверенность. — Больше ничего не важно.» Но внутри что-то сопротивлялось этому заключению. Что-то мягкое, почти детское, что она давно научилась подавлять, но которое сейчас пробивалось сквозь все её расчёты и планы.

Она вздрогнула, словно эти мысли причиняли ей физическую боль. Затем решительно повернулась и пошла прочь, позволяя графу взять её под руку. Но даже когда они удалились от этого места, она чувствовала, как образ Бахматова продолжает стоять перед её глазами — его последний взгляд, его спокойствие перед выстрелом. Это воспоминание не давало ей покоя, словно напоминая о том, что она потеряла нечто большее, чем просто опасного свидетеля её игр.

Она снова остановилась, стараясь собрать воедино разрозненные мысли. Поднесла ладонь ко лбу.

Впервые за долгое время Лиза почувствовала, что её тщательно выстроенный мир начинает трещать по швам, поднимая наверх то, что она так старательно скрывала даже от самой себя.

Граф снова обратился к ней, уже более решительно:

— Пойдёмте, Лиза. Здесь больше нечего делать.