На краю. Глава 1

14 мая 1905г. Японское море.

   Серая густая хмарь растянулась над горизонтом, сколько хватало тревожному взору флаг-офицера, стоящего на шквальном ветру на мостике тяжёлого эскадренного броненосца «Князь Суворов». Море волновалось и вздыбливалось под напором тупого бронированного носа судна, упрямо рассекаювшего упругие воды Цусимского пролива в составе второй Тихоокеанской эскадры Российской империи. Играя белыми пенными барашками на гребнях, волны взрывались, врезаясь в правый борт, разбивались в своëм неистовстве на мириады острых кипящих брызг, омывали палубу стремительным потоком и тут же откатывались назад, недовольно шипели, силясь заглушить надрывный гул машин в недрах бронированного гиганта. Две канареечно-жёлтых трубы с чёрными угольными верхушками беспощадно коптили тучи клубами беспросветного, густого расползающегося по серому небосводу дыма.

   Офицер пристально сверлил туманный горизонт уставшим взором. Его выцветшие глаза, когда-то синие, отливали серостью неспокойных волн Японского моря. Рыжеватые, аккуратно подстриженные усы белëсо светлели на загоревшем под экваториальным солнцем и продублëнном морскими ветрами лице. Вскоре туман на горизонте почернел, вытянулся в продолговатое мутное облако угольного дыма. Японская эскадра шла навстречу на всех парах, нещадно сжигая топливо, пропитывая хмурое рыхлое небо густым чернильным пятном копоти. Дежурный флаг-офицер, лейтенант Сергей Дмитриевич Свербеев, мрачно улыбнулся краем рта и провёл пальцами по усам. Он опустил глаза вниз и прищурился, глядя на два толстых ствола головной пушки, смотрящей точно на приближавшегося врага. Восемнадцать тысяч миль и девять месяцев пути разделяли их встречу, и вот она наконец настала. Чёрными морскими чудовищами вырисовывались силуэты вражеских броненосных кораблей. Ощетинившимися жуками ползли они навстречу, рассекая мутные воды Японского моря, и даже издали ощущалось смертоносное дыхание вражеской эскадры.

    — Ваше благородие! — раздалось от подножия лестницы, и лейтенант, вырванный из плена грозного зрелища, встретился взглядом с вестовым матросом, — адмирал отдал приказание поворот направо  и эскадре следовать за флагманом.

    — Направо? — растерянно переспросил Свербеев, — так это ж мы подставимся под залп японцам...

    — Прикажете что-то передать на мостик? — нахмурился матрос.

    — Нет, благодарю, можешь идти...

    Вестовой забарабанил ботинками по металлическим ступеням и вскоре исчез в недрах металлических перегородок и палуб, а лейтенант торопливо выбрал нужные сигнальные флаги и продемонстрировал их сигнальной команде. Матросы,  подцепив флаги на тросы, быстро начали поднимать их на мачту.

    — Да что ж ты, Адмирал, удумал-то такое? — сквозь зубы процедил Свербеев, наблюдая как сигнальные флаги поднимаются на самый верх флагштока. Глаза его всё так же неотрывно следили за дымящей чёрным облаком армадой кораблей неприятеля. «Князь Суворов» тем временем дал небольшой крен и начал медленно уходить вправо. Будто в противовес этому движению стволы головного орудия, загудев шестернями привода, поползли в обратном направлении, заворачиваясь влево, в направлении японской эскадры.

    — Постреляют ведь как зайцев, — раздался совсем рядом густой бас вахтенного начальника капитана второго ранга Баля, — сейчас борт под пушки подставим и всё, пиши пропало... Что творит Рожественский? — капитан появился на мостике неуслышанный лейтенантом и теперь стоял рядом, подставляя заросшее густой бородой лицо шквальному морскому ветру. Его пышные усы уже пронзила серебром благородная седина, а их закрученные ещё с утра кверху концы теперь мокрыми куцыми хвостиками печально смотрели вниз.

    — Поди поумнее нас будет, — ответил Свербеев, — план, значит, такой.

    — Хорош план, — хмыкнул Баль, — эскадру угробить ни за грош. Дай хоть закурю напоследок, — он выудил из кармана кисет и принялся колдовать над трубкой, набивая её мелким табаком.

    — Гляньте! — вдруг встрепенулся Свербеев, — гляньте, гляньте, Владимирович Митрофанович! — не отводя глаз от туманного горизонта, Свербеев на ощупь нашел отворот мундира капитана и дёрнул на себя.

    — Да что там у тебя?! — раздражённо проворчал Баль, отряхивая с одежды рассыпанный табак, — вот же чёрт рогатый! Весь табак из-за тебя рассыпал... — он осёкся на полуслове, глядя на приближающиеся броненосцы, и по лицу его сама собой расплылась улыбка, — разгадал адмирал, выходит, их план!

    — Ага! — задорно воскликнул Свербеев и сдвинул на затылок фуражку, — на обхват головы Того пошёл!

    Тяжёлые хищные силуэты японских кораблей тем временем начали уходить влево, стремясь взять голову русской эскадры в полукольцо. Их машины работали на полной загрузке, и чёрные клубы угольного дыма растянулись от флагманского броненосца «Микаса» вдоль крейсеров, миноносцев, погружая вспомогательные и госпитальные суда в серый беспросветный туман. Эскадра будто выныривала из самой преисподней, и казалось, что из дыма вот-вот полыхнут оранжевые сполохи адского пламени. Манёвр адмирала Рожественского был рискованный и авантюрный, но, тем не менее, он сработал. Начав поворот вправо раньше адмирала Того, «Князь Суворов» получил драгоценные несколько минут для первых залпов, до того, как орудия «Микасы» смогут повернуться в его сторону. И сейчас всё замерло в напряжённом ожидании, два морских титана медленно ползли по неспокойным волнам навстречу друг другу, неминуемо приближались, буравя друг друга десятками вперившихся в бинокли обречённых взглядов.

    — Ай да Рожественский! Ну и лис! — довольно крякнул Баль, убрав бинокль от лица, — сейчас зададим макакам!

    — Главное не промахнуться, — на выдохе произнёс Свербеев и быстро перекрестился, — не подведите, братцы.

    Вскоре стволы бортовых орудий шевельнулись, прицеливаясь в неприятеля, и Свербеев почуял клокочущим нутром, как по всей бронированной громаде судна понёсся один короткий приказ. Приказ капитана первого ранга Игнациуса, вызвавший к жизни из самой далёкой преисподней грозного духа войны. Короткое «огонь!» заставило вздрогнуть броненосец, стряхнуло сонное спокойствие исполина и разорвало в клочья царившую до этого ленивую мелодию морской стихии. Пушки заговорили наперебой, изрыгая короткие столбы рыжего огня, тут же переходящего в черную дымную завесу. По ушам ударило, и Свербеев вместе с Балем как по команде прижали к вискам ладони. Дым быстро унесло ветром, и на фоне чёрного облака японской эскадры удалось увидеть, как вырастают из воды белые вспененные столбы подводных разрывов.

    — Первый пристрелочный, — бодро кивнул Баль, — хорошо пошло, кучно. А вот сейчас... — он не успел договорить, прерванный новой серией раскатов. Корпус корабля вновь натужно вздрогнул, пушки грозно и оглушительно рыкнули, посылая в цель новый залп снарядов.

    — А вот сейчас можно и в бинокль полюбоваться! — перекрикивая звон в ушах, воскликнул Свербеев и поднёс оптику к глазам.

    Скорректированный залп угодил точно в борт «Микасе», но только две вспышки разрывов окрасили серую хмарь сполохами оранжевого, остальные же снаряды просто отскочили от брони и бесполезно плюхнулись в воду.

    — Это ещё что за... — растерянно пробормотал капитан и встретился взглядом с таким же растерянным Свербеевым.

    — Не разрываются... — сконфуженно подтвердил тот и без того очевидный факт.

    — Ничего, ещё пару залпов дадим! — Баль нервно поёжился и снова поднес бинокль к глазам.

    Третий залп был более удачным, и «Микасу» хорошенько тряхнуло. На палубе начался пожар, и судно заволокло густым дымом. К флагману эскадры присоединились броненосцы «Орёл», «Ослябя» и «Император Александр III». Их орудия влились в общую канонаду, и бог войны начал бить в настоящий набат, не давая ни секунды передышки. Борта броненосцев озарялись короткими вспышками и тут же выпускали густой черный дым, точно каракатица чернильное облако. Японские судна спешно поворачивались бортами к неприятелю, не имея пока возможности ответить всей огневой мощью, и последние секунды преимущества русской эскадры таяли с неумолимостью мотылька, летящего на огонь свечи.

    А потом японский флагман перешёл в наступление. Первые снаряды, выпущенные с «Микасы», подняли чёрные гейзеры у борта «Князя Суворова», видно были специально подкрашены для пристрелки, а следующий залп пришелся точно в кормовые надстройки. Двенадцатидюймовый снаряд снёс носовую дымовую трубу, и судно тут же начал заволакивать чёрный дым, лениво расползающийся по палубе. Бесполезно цепляясь за посечённые осколками тросы, с «марса» посыпались раненые сигнальщики.

    Под ногами грохнуло. Это новый снаряд пробил борт в районе ватерлинии. Пространство наполнили крики из носового кубрика, в угольные ямы хлынула вода. Снова залп из «Суворова». Сразу четыре орудия выплюнули во врага свои снаряды, но на «Микасе» всё осталось спокойно, двенадцатидюймовые болванки бесполезно плюхнулись в воду отскочив от борта японского флагмана. А уже в следующий момент новый снаряд разнёс кормовой мостик. В небо взметнулся столб огня, и во все стороны брызнули мелкие осколки, обломки мачт и секущая шрапнель из расплавленных частиц металла. На палубу тут же высыпали матросы и принялись поливать бушующее пламя забортной водой из шлангов. Огонь зашипел, заметался по палубе в поисках убежища, но под напором упругих струй скукожился, сник и превратился в густой едкий дым, черным облаком разбухший на добрую половину броненосца.

    Свербеев в каком-то трансе смотрел, как мечутся по палубе матросы, борясь с огнём, утаскивают раненых, сбрасывают за борт обломки мачт, когда ему на плечо легла тяжёлая ладонь капитана.

    — Сергей Дмитриевич, — хрипло простонал тот, — меня, кажись, зацепило.

    Свербеев повернулся к старшему товарищу и подхватил того под мышки. Баль медленно оплывал у него на руках, а по его брюкам от правого бедра вниз расползалось тёмное кровавое пятно.

    — Сейчас, сейчас, — зачастил лейтенант, — Владимир Митрофанович, потерпите немного, я сейчас, я матросов... — Свербеев обернулся и что есть мочи закричал через плечо: — вахтенного ранило! Кто-нибудь, быстро на мостик!

    Тут же три ближайших матроса бросили шланг и ринулись по лестнице вверх, на пост флаг-офицера. Их синие рубахи теперь были цвета угольного дыма, а у одного был перепачкан кровью рукав и отсутствовала бескозырка.

    — Ваше благородие... — бодро начал было рапортовать лишенный головного убора матрос кавказской внешности, попутно вытирая рукавом со лба крупные капли пота, но Свербеев оборвал его взмахом руки.

    — Немедленно отведите вахтенного к врачу. Скажите, ранение в бедро. Быстро, быстро, братцы, — он жестами подогнал матросов, и те, подхватив Баля под руки, кое-как начали втроём протискиваться по тесной лестнице вниз. Свербеев несколько секунд напряжённо наблюдал, как глухо стучат по металлическим ступенькам ботинки капитана, безвольно волочащиеся за своим владельцем, будто уже готовились жить отдельно от него. И вдруг небо раскололось пополам. Разом несколько снарядов ударили в корму, и воздух полыхнул ослепительно-рыжим. У одного из бортовых орудий оторвало ствол и разворотило поворотную башню. Это включились в баталию броненосцы «Сикисима» и «Асахи», и канонада трёх арсеналов просто смяла сопротивление «Князя Суворова».

    Прямо над головой у Свербеева просвистело, и подъемный трос флагштока перебило в нескольких местах. Лейтенант упал на колени и под чеканную дробь осколков о сталь ограждения ссыпался по ступенькам вниз. Кругом всё горело, горела палуба уже в нескольких местах, горела одна из двух труб, поражённая японским снарядом, горело само море вокруг броненосца. Это страшное зрелище, когда пламя побеждает воду и теперь пожирает её с хрустом и треском, одновременно заворожило и вызвало животный ужас у лейтенанта. Раздались ещё несколько разрывов, и броневая капитанская рубка «Князя Суворова» брызнула в разные стороны дымными струями, и на палубу обрушился град искорёженных осколков и мелкой шрапнели от разлетевшейся надстройки над рубкой. Двое матросов упали как подкошенные, обрушившись на палубу бесчувственными мешками, ещё несколько, загребая перед собой руками, бросились в укрытие. Дым заволок броненосец от носа до кормы, и теперь судно представляло собой одно сплошное, непроглядное облако из черноты и алых языков жадного пламени. Внезапно канонада стихла, и только треск огня наполнил затянутое дымом пространство. Японцы перевели огонь от нокаутированного флагмана на другие броненосцы, и звук разрывов теперь доносился словно сквозь вату, пробиваясь через тонкий писк в ушах лейтенанта уже на самом своём излёте.

    — Адмирала убили! — прокричал выбежавший на палубу окровавленный вестовой и начал метаться между коптящими обломками в поисках офицеров, — адмирала убили! — снова прокричал он уже тише и отчаяннее. На его закопчённом лице безумными бельмами вращались лишенные разума глаза, а по виску струилась тонкая нитка крови, — всех убило, — обречённо выдохнул он и, опустившись на палубу, обхватил голову руками.

    Свербеев подбежал к вестовому и тряхнул того за плечи. Вестовой встретился с лейтенантом пустым взглядом и прошептал: — нам всем конец...

    — Кого убили?! — перекрикивая звон в собственной голове, спросил Свербеев, — Игнациуса, или Рожественского?!

    — Обоих, — пробормотал вестовой, — нам всем здесь конец... всем...

    — Да живой Рожественский! — донеслось бодрое от трапа, и сквозь дым стало видно, как по ступеням аккуратно ведут раненного адмирала. Голову его обвязали бинтом, и бурое пятно расползалось по лбу командующего эскадрой, глаза заливало кровью, кровь текла по щекам, и его седая бородка стала темной и влажной.

    Свербеев бросился на помощь матросам и, оттеснив одного из них, подхватил адмирала под руку.

    — Ваше высокопревосходительство, — зачастил лейтенант, — флаг-офицер лейтенант Свербеев. Куда прикажете вас отвести?

    — Какая уже разница? — простонал Рожественский, — весь командный состав мёртв. Снаряд угодил прямо в смотровую щель... Эка неудача... Прямо в смотровую щель... — он нервно хмыкнул и помотал отяжелевшей головой, — как тебя, говоришь?

    — Лейтенант Свербеев, ваше высокоблагородие!

    — Дай команду остальной эскадре, Свербеев, что «Князь Суворов» больше не флагман. Машины повреждены, командования нет. Мы уходим из боя.

    Свербеев взглянул на сигнальную мачту и сквозь густую завесу дыма рассмотрел поднятый недавно флаг с командой всем следовать за флагманом. Эту команду продолжали исполнять и сейчас следующие в кильватере «Орел», «Император Александр III», «Ослябя», «Бородино» и все остальные судна. Взгляд зацепился за разорванный в нескольких местах и бесполезно болтающийся фал флагштока. Свербеев вздохнул и ответил:

    — Нет возможности, ваше высокопревосходительство, фал осколками посекло.

    — Понятно, — упавшим голосом ответил Рожественский, — отведи меня в санчасть, лейтенант. Слабею совсем.

    — Будет сделано, ваше высокопревосходительство! — молодцевато отрапортовал Свербеев, — давайте, братцы, шустрее! — поторопил он матросов, и адмирала общими усилиями повели на нижнюю палубу, где уже кипела работа в санчасти старшего судового врача надворного советника Александра Никаноровича Надеина.

    Операционная встретила их запахом крови, медикаментов и пота. В воздухе витало напряжение, разрезанное ярким светом множества ламп. Из разных углов слышались стоны, глухое бормотание и неразборчивая речь. На операционном столе невысокий сухой доктор Надеин колдовал над бесчувственным телом офицера. Штанину раненого распустили на две пропитанных кровью ленты, обнажив вместо голени обрубок с белым обломком кости. Надеин наспех облепил клочьями разорванных мышц кость, стянул бледными лоскутами кожи и принялся зашивать культю кривой иглой.

    — Александр Никанорович! — громко, не в силах контролировать речь из-за звона в ушах, произнёс Свербеев, — адмирала ранило!

    Надеин стрельнул взглядом раскосых, слегка азиатских глаз на Рожественского и пробормотал под нос:

    — Как состояние, Зиновий Петрович? Пять минут подождёте?

    — Конечно, доктор, — не открывая глаз, ответил адмирал, — заканчивайте работу.

    В медицинском кубрике воцарилась немая тишина. Матросы и офицеры подобрались и затихли, завидев адмирала. Даже стоны прекратились, и только едва слышный шепоток пробежал по разномастной публике. Судовой священник иеромонах отец Назарий, отпускающий грехи умирающим, тоже замолк, выпрямился во весь свой без малого двухметровый рост и с интересом уставился на адмирала. Снаружи всё так же продолжала грохотать канонада, и корпус раненного броненосца то и дело вздрагивал и задумчиво гудел. Где-то в недрах стального гиганта надрывно стучали паровые машины, а в обшивке что-то угрожающе щёлкало. Свербеев нашел взглядом капитана Баля. Тот полулежал на кушетке, вытянув вперёд перебинтованную на бедре ногу. На перевязке расползалось алое пятно.

    — Всё, — выдохнул Надеин, — с этим закончено, уносите, — он завязал последний узел на мгновенно покрасневшем бинте и промокнул вспотевший лоб платком. Затем призывно махнул ладонью Свербееву, — ведите сюда, — буркнул он.

    Свербеев вместе с матросом подвёл адмирала к врачу. Надеин нахмурился и осмотрел залитое кровью лицо Рожественского.

    — Глаза можете открыть? — без эмоций спросил Надеин.

    Рожественский разлепил залитые кровью веки и посмотрел на доктора.

    — Следите за пальцем, — Надеин отвёл руку вправо, влево, поднял вверх, — ага, — кивнул он удовлетворённо, — хорошо. Теперь давайте с раной разберёмся.

    Липкий бинт с влажным чмоканьем отлепился от головы адмирала, Надеин совершил несколько круговых движений рукой, и пропитанная кровью лента шлёпнулась на пол, откуда её тут же подхватил подоспевший санитар.

    — О-хо-хо, — в нос протянул Надеин, — эко, вас, голубчик, угораздило, — перед взором врача предстала рассечённая  рана, тянущаяся от надбровной дуги адмирала, через висок, почти до затылка, — и как только богу душу не отдали? Свезло.

    — Ему всегда везло, — хриплым голосом ответил Рожественский.

    — Что, простите? —не отрываясь от обработки рассечения, скороговоркой пробормотал Надеин, — вы про кого сейчас? Кому везло?

    — Мне, — криво улыбнулся бледными губами адмирал, — мне всегда везло. В голове туман, вот и путаюсь в словах.

    — Зашивать нужно, — на выдохе произнёс Надеин, — потерпите пару минут.

    — После этого позора мне уже всё одно, — упавшим голосом ответил Рожественский, — хоть зашивайте, хоть череп вскрывайте...

    Игла пронзила разошедшиеся края тонкой кожи, и адмирал, скрипнув зубами, кисло сморщился.

    — Сейчас, сейчас, голубчик, - неразборчиво зачастил Надеин. Его тонкие усики и такая же тонкая аккуратная полоска бородки нервно подрагивали, пока пальцы уверенно штопали голову командующего. Спустя минуту всё было закончено, и Надеин удовлетворённо осмотрел результаты своих трудов, — лицо протрите и забинтуйте, — бросил он санитарам, — а вы, лейтенант, — обратился он уже к Свербееву, — уведите его высокопревосходительство на нижние палубы от греха подальше. Небезопасно здесь у нас.

    — Будет сделано, — коротко кивнул Свербеев и с готовностью приблизился к Рожественскому.

    Адмирал шагал молча. Глаза очистили от крови, и он стеклянно смотрел куда-то вдаль, сквозь стены и переборки коридоров, безразлично сопровождая взглядом мелькающие ступени, двери и кубрики. Свербеев тоже молчал. Незримая тень катастрофы следовала вместе с ними вглубь броненосца, словно зараза, проникающая в организм. Шаги тяжелых сапог разносились по коридорам тревожным набатом, смешивались с тонким писком внутри головы лейтенанта и будто огромные куранты отсчитывали последние часы жизни второй тихоокеанской эскадры.

    — Тебя как зовут, матрос? — спросил Свербеев у спутника на обратном пути. Спросил не из интереса, а чтобы сбросить с себя напряжение и горечь молчаливого конвоя адмирала, так же молча оставленного в офицерском кубрике нижней палубы.

    — Ашветия, — ответил тот самый матрос кавказской внешности, потерявший недавно бескозырку.

    — А имя?

    — Малхаз, — матрос добродушно улыбнулся.

    — Грузин?

    — Так точно, ваше благородие.

    — Понятно, — Свербеев вздохнул и зачем-то похлопал Ашветия по спине, — даст бог, живы останемся, вернёшься домой.

    Лейтенанту Свербееву было невдомёк, что «Князь Суворов», потерявший управление, к этому моменту описал полный круг, разрезал строй собственной эскадры и вернулся на линию огня японского флагмана «Микаса», и прямо сейчас в борт броненосца, рассекая мутные воды Цусимского пролива, на всех парах мчится выпущенная с вражеского судна торпеда.

    По коридорам и переборкам пронёсся гулкий удар, словно сам морской дьявол ударил молотом в днище миноносца. Сталь мучительно застонала, скрежет и треск наполнили пространство, и Свербеев навалился плечом на пошатнувшегося Ашветия.

    — Торпеда! — встревоженно взглянул на матроса Свербеев. — Кажется, со стороны мед отсека ударило. Давай, бегом туда!

    В мед отсеке в этот момент разверзся настоящий проход в преисподнюю. От удара торпеды корпус изрядно тряхнуло. Свет мгновенно погас, и только аварийные фонари, судорожно мигая, выхватывали рваные фрагменты наступившего кошмара. В углу лопнула паровая труба, и теперь отсек заполнялся обжигающим полупрозрачным туманом. В коридоре кричали люди, вспыхнувшие от загоревшегося керосина. Придавленный упавшим шкафом матрос хрипел и что-то неразборчиво бормотал. Одному из санитаров осколком отхватило руку по локоть, и он зажимал рану ладонью. Надеин при падении ударился плечом о перевязочный стол, и инструменты с лязгом и звоном, тут же потонувшем в общем грохоте, рассыпались по полу. Надеин попытался подняться, но руки предательски заскользили по чему-то тёплому и липкому, щедро разлитому по полу, и врач растянулся во весь рост, пачкая халат в крови.

    — Есть кто живой? — перевернувшись на бок и кое-как усевшись, выкрикнул он.

    — Есть, — раздался густой бас иеромонаха Назария, — но с каждой минутой всë меньше.

    Батюшка стоял на коленях перед залитым кровью матросом и держал того за бледную дрожащую руку. Живот у матроса был разворочен, и наружу кровавыми петлями лезли вспоротые кишки. Вторая рука умирающего конвульсивно цеплялась за рясу священника, а губы что-то беспорядочно бормотали. Назарий молча перекрестил матроса, и вздох, сорвавшийся с бледных губ стал последним для раненного.

    В окутанную белым паром операционную ворвались Свербеев с Ашветия. Под ногами тут же загремело, и в разные стороны полетели задетые инструменты.

    — Александр Никанорович! — прикрываясь рукавом от горячего пара, позвал Свербеев, — живы? А где Баль? Кто тут ещё? Помощь нужна?

    — Здесь я, — слабо простонал капитан, придавленный вышибленной дверью, — помогите подняться. Ещё больше, кажется, ногу повредил.

    К нему подскочили двое матросов и откинули тяжёлую створку двери. Свербеев помог подняться старшему товарищу и подставил плечо.

    — Пойдёмте наверх, Владимир Митрофанович, нужно спасаться, броненосцу конец, видать, приходит. Все, кто способен двигаться! — прокричал Свербеев, — идём на верхнюю палубу эвакуироваться!

    И небольшой отряд, состоящий из лейтенанта Свербеева, подволакивающего раненую ногу капитана Баля, иеромонаха Назария, судового врача Надеина и трёх матросов, двинулся сквозь задымленный коридор к выходу на верхнюю палубу. «Князь Суворов» умирал. Где-то внизу, в чреве броненосца, журчала вода, заполняя отсеки сквозь пробоины в бортах. Переборки стонали под давлением, и с каждым новым креном казалось, что стальной гигант вот-вот переломится пополам. Освещение несколько раз печально моргнуло напоследок и погасло. Только красные отблески пожаров, пробиваясь сквозь пробитые осколками иллюминаторы, теперь слабо освещали путь.

    — Осторожно! — Надеин рванул Свербеева назад, и тот, в свою очередь, потянул на себя хромающего Баля.

    Перед ними зиял разлом в палубе — след прямого попадания снаряда. Внизу, в черноте, полыхал огонь. Вверх лениво поднимались рыжие искры, а жадное потрескивание пламени давало понять, что время поджимает.

    — Обойдём через кают-компанию! — прокряхтел Баль, — там через проход выйдем к трапу.

    Кают-компания была наполовину завалена дымящимися обломками. За столом застыл труп офицера в разорванном окровавленном мундире. Голова его запрокинулась, и распахнутые глаза будто что-то изучали на задымленном потолке помещения. Назарий шагнул к мертвецу и одним движением широкой ладони закрыл тому веки. Коротко перекрестившись, батюшка последовал за спутниками, что-то бормоча себе под нос. Вскоре за очередным поворотом показался трап наверх.

    Палуба тонула в дыму. Морской ветер беспощадно гнал чёрные клубы прочь от горящего судна, но даже сильные порывы и мелкая секущая морось не справлялись с чадящей копотью повсеместных пожаров. Мачта, срезанная метким попаданием снаряда, лежала наискось на палубе, отсекая путь отряду к дальнему борту.

    — Вон, малая шлюпка! — Свербеев указал пальцем на покачивающуюся на тросах лодку и тут же зашëлся едким душащим кашлем, — давайте, все в неё, а мы с матросом вас опустим! Тебя как зовут? — обратился он к огромному матросу с перебинтованной головой. Тот на мгновение замялся, нахмурился, а потом прокричал:

    — Матрос Чух, вашбродь.

    Свербеев заметил красные пятна на бинтах в районе висков у матроса и понял, что того оглушило. Тогда он жестами показал подчинённому, что от него требуется.

    — А как же вы, голубчик? — нахмурился Надеин, перекидывая тяжёлую лекарскую сумку через борт.

    — За нас не беспокойтесь, Александр Никанорович, — отмахнулся Свербеев, — тут всего-то восемь метров высота, — вот, возьмите лучше на сохранение, — он протянул Надеину свой наган, кортик и офицерскую фуражку. Следом за врачом в лодку кое-как усадили стонущего от боли Баля, затем молча перевалился через борт отец Назарий, за ним Ашветия и ещё один матрос с винтовкой за спиной.

    Шлюпбалки застонали, точно раненый зверь. С каждым оборотом барабана в металле чувствовалась смертельная усталость, будто корабль, понимая свою судьбу, не хотел отпускать последних живых членов экипажа. Чух, не слыша предостерегающего скрипа, рванул рычаг с удвоенной силой, и где-то внутри механизма что-то треснуло с сухим щелчком переломившейся кости.

    — Давай, чёрт тебя возьми! — крикнул Свербеев, упираясь плечом в заклинивший штурвал, но тот упорно не хотел поддаваться, и тогда Чух, бросив свою сторону, навалился широкой грудью на рычаг. Что-то крякнуло внутри лебёдки, и край лодки резко просел сразу на метр. Шлюпка дёрнулась, качнулась и застыла под углом, готовая выскользнуть из талей. 

    — Осторожно! Левый трос слабеет! — прокричал в самое ухо Свербееву Чух, и лейтенант недовольно стрельнул взглядом на оглохшего матроса. Жестом Свербеев велел вернуться Чуху на своë место и процедура спуска продолжилась.

    Судно начало крениться, и шлюпка с размаху врезалась в борт броненосца. Доски треснули, но выдержали. Снизу послышался возмущённый гомон пассажиров и гневные выкрики Баля.

    — Ещё раз! Плавно! — обливаясь потом, прокричал Свербеев, но, вспомнив, что матрос его всё равно не слышит, жестом дал указание.

    Чух ускорил вращение штурвала, пытаясь выровнять спуск, но лебёдка сорвалась, и шлюпка рухнула вниз на полтора метра, застыв в воздухе. Где-то совсем рядом просвистел японский снаряд, за спиной грохнуло, и по палубе защëлкали мелкие осколки.

    — Обстрел возобновили! — отчаянно выкрикнул Свербеев, — бросай лебëдку! — яростно замахал он Чуху, — руби трос!

    Чух послушно подхватил пристёгнутый к фальшборту топор и с размаху рубанул по тросу. Ту же процедуру проделал и Свербеев. После нескольких взмахов троса лопнули, и лодка пролетела последние полтора метра в свободном падении. Послышался всплеск и глухой удар. Свербеев перевесился через борт и с удовлетворением увидел покачивающуюся на волнах шлюпку и пять поднятых вверх лиц.

    — Снимай сапоги, и прыгаем! — прокричал лейтенант Чуху, на что тот ответил растерянным выражением лица, отражающим полное непонимание. Свербеев закатил глаза и раздражённо вздохнул. Затем сдёрнул с ног сапоги и ткнул пальцем на обувь матроса. Чух понятливо кивнул и принялся стягивать её с ног. Спустя несколько секунд оба стояли на борту «Князя Суворова», зажав между ног сапоги и смотрели вниз на чёрные бушующие воды Цусимы.

    — Ну, с Богом! — Свербеев размашисто перекрестился и сделал шаг вперёд.

    Вода встретила его недружелюбным холодом. Одежда быстро намокла, отяжелела и потянула вниз, в свои беспросветные глубины. Лейтенант перехватил правой рукой набравшие воды сапоги, а левой энергично начал загребать в сторону лодки, откуда к нему уже тянулось две пары рук Ашветия и Назария. Рядом точно так же затаскивали на борт Чуха. Ашветия схватил весло и оттолкнулся от гудящего борта броненосца. Казалось, будто не шлюпка отталкивалась от корабля, а матрос толкал вперед «Князя Суворова», отправляя его в одиночное плавание без экипажа. Но в лодке понимали, что далеко не всем на судне так повезло, и многие матросы и офицеры сегодня найдут своë последнее пристанище в водах Японского моря.

    Вокруг плавали обломки, горело масло,  тут и там виднелись промокшие синие рубахи свалившихся за борт убитых взрывами матросов. Шлюпка аккуратно лавировала по тревожной морской поверхности, всë больше удаляясь от коптящего броненосца. Из-за громады корабля стала видна остальная баталия. Японские суда беспощадно уничтожали остатки эскадры. Особенно плох был «Ослябя». Его ростры и носовой мостик охватил сильный пожар, надстройки были разбиты вдребезги, и броненосец, потеряв управление, выкатился из строя, подобно своему флагману, и медленно описывал циркуляцию, сильно кренясь на левый борт. Нос его печально смотрел вниз, точно в стремлении зачерпнуть забортной воды для тушения терзающего его пламени. Пробоины виднелись уже ниже ватерлинии, что говорило о встрече с торпедами неприятеля, а собственная артиллерия, полностью выведенная из строя, уныло молчала, глядя онемевшими стволами в разные стороны. Башню главного калибра сорвало с основания и намертво перекосило в поворотном гнезде. Зрелище броненосец являл печальное и угнетающее.

    — Упокой, Господи, души рабов твоих, — раздался бас Назария. Священник медленно перекрестился, и его примеру, сняв головные уборы, последовали и остальные пассажиры. Только Надеин ограничился глубоким вздохом, после чего прикрыл глаза и сокрушëнно помотал головой.

    «Ослябя» тем временем продолжал стремительно крениться. Будто истыканный стрелами богатырь, медленно сползающий в седле, броненосец клонился на левый бок, выбрасывая в затянутое хмарью небо чёрные едкие клубы. Вот матросы, потеряв опору, словно горох покатились по палубе, хватаясь за что попало. Кому-то удалось ухватится за кнехты, троса и остатки надстроек, но многие, перевалившись через фальшборт, попадали в пылающую огнём от разлитого масла воду. В один момент головное орудие выскочило из гнезда и медленно поползло по палубе, собирая урожай из человеческих жизней. Проломив фальшборт, многотонная пушка ухнула вниз, вздыбив чёрную воду пенным гейзером. Над грохотом тонущего корабля трещали одинокие выстрелы — офицеры, словно в кошмарном сне, продолжали палить в воздух, будто могли этим остановить законы физики. Спасательные шлюпки бесполезно повисли на заклинивших лебёдках. Из шестнадцати к этому моменту удалось спустить только три, но и в них набилось столько народу, что осевшие под весом судëнышки, казалось вот-вот уйдут под воду.

    Свербеев поднял бинокль и осмотрел гибельную картину. У него на глазах одна из спущенных шлюпок перевернулась. Произошло это резко и внезапно. Матросы и несколько офицеров вмиг оказались в холодной воде, и некоторых моментально затянуло под воду кильватерной струёй. С десяток голов всë ещё мелькали над волнами чёрными поплавками в надежде на спасение, но и их количество быстро сокращалось. Капитан первого ранга Бэр стоял на мостике гибнущего корабля, впившись в поручни побелевшими пальцами. Его мундир был перепачкан чёрной сажей, алыми пятнами от ранений и белëсыми разводами морской соли. Он обречённо смотрел вдаль, полностью принимая свою участь. Пытаясь до последнего сохранить достоинство офицера, Бэр упирался в кренящуюся палубу расставленными в стороны ногами и изо всех сил держался за металлическое ограждение.

    Свербеев успел увидеть, как капитан завалился-таки на бок, не удержав равновесие, перед тем как грянул взрыв. Корма броненосца вздрогнула, обшивка застонала, заскрежетали друг о друга броневые листы. «Ослябя», будто прощаясь, поднял на мгновение палубу, попытался выровняться, встать снова на киль, но тут же обрушился отяжелевшим бортом в воду и начал стремительно тонуть.

    — Котлы взорвались, — угрюмо прокомментировал Баль, — сейчас за минуту ко дну пойдёт. И экипаж следом затянет. Навоевались…

    — Такая их доля, — Назарий вздохнул и перекрестился, — неисповедимы пути господни.

    — Мëртвым мëртвое, а живым живое, — торопливо пробормотал Надеин, — давайте-ка, братцы, на вёсла, пока есть возможность уйти. Скоро вся эскадра ко дну пойдёт.

    — И то правда… — вздохнул Баль, — вы уж извините, я тут вам не помощник.

    — Да куда вам, с ногой-то, Владимир Митрофанович, сами справимся, — Свербеев по очереди передал матросам ещё два весла, а четвёртое сам вставил в уключину и устроился на лавке, перехватив древко обеими руками.

    Лодка уверенно удалялась от поля боя, а точнее побоища. Боем это назвать было никак нельзя. Японская эскадра добивала остатки русского флота. Броненосцы охватило пламя, строй развалился. Горел «Александр III», «Орёл», потеряв управление, описывал огромную дугу, коптя небо дымом от пожара, у «Наварина» оторвало носовую часть, и он медленно валился на правый борт. «Сисой Великий», оседланный пожарами, выпускал последние клубы пара. Вода чернела огромным пятном мазута, и лишь белые полосы, следы от выпущенных торпед, то и дело рассекали липкую массу, сковавшую морскую гладь. Каждую секунду раздавались взрывы. То глухие подводные, от которых вздрагивало само море, то резкие, огненные, разносящие вдребезги очередной борт крейсера, или миноносца. Пронзительно гудели японские горны, корректирующие бой. Дым стелился по воде, словно туман, только был он беспросветно чëрен, и вскоре силуэты кораблей начали таять, терять очертания, а канонада превратилась в глухой удаляющийся набат.

    — Отплыли, — выдохнул Свербеев и задвинул весло внутрь шлюпки. На его лбу сверкали крупные капли пота, а лицо раскраснелось от нагрузки, — можно на два весла переходить.

    — Спаслись с божьей помощью, — Назарий трижды перекрестился и поднял глаза к хмурым небесам.

    — Главное сейчас японцам не попасться, — Баль привстал на локтях и осмотрел горизонт. Дымное облако баталии заполняло, казалось, всë пространство перед глазами. Вспышки выстрелов стали реже, и некоторые японские суда организованно отходили. Противник больше был им не страшен, можно и на ремонт идти.

    — А ещё хотелось бы на сушу, — пробормотал Надеин и зарылся в своей сумке, — Владимир Митрофанович, — обратился он к Балю, — давайте, рану осмотрю.

    — Жив буду, не помру, — прокряхтел в ответ капитан и принялся разматывать пропитавшуюся кровью повязку.

    — Итак! — Свербеев окинул взглядом компанию, — что мы имеем? Давайте оценим наше положение. Мы в открытом море. Шлюпка цела. Имеем четыре весла и… сколько гребцов, получается? — он принялся загибать пальцы по очереди, — я, Чух, Ашветия… А тебя, братец, как, прости, — лейтенант кивнул на третьего матроса.

    — Матрос Гаврилов, — отозвался тот, не прекращая работать веслом.

    — Стало быть, четыре с тобой, Гаврилов. С Владимиром Митрофановичем понятно, так… Святой отец? — Свербеев встретился взглядом с Назарием и вопросительно кивнул.

    — А чего ж нет? — примирительно пробасил  тот, — труд всегда облагораживает человека, да и Господь силушкой не обделил, — священник повёл кряжистыми плечами, будто разминаясь перед работой, и хрустнул пальцами, сцепив ладони в замок.

    — Александр Никанорович? — обратился лейтенант к Надеину.

    — Я хирург, — отрезал тот и прищурил и без того раскосые глаза, — моë дело лечить, а не веслом махать. Мне нужны твёрдые руки, а не вот это, — он мотнул головой на ладони Свербеева. Лейтенант машинально сжимал и разжимал пальцы, онемевшие от весла.

    — Дело ваше, — кивнул Свербеев, — не настаиваю. Справимся. Так… Теперь… — лейтенант нагнулся и, обшарив взглядом днище лодки, ткнул пальцем в деревянный ящик под гребной скамейкой, — Ашветия, под тобой бак, — произнёс Свербеев, — давай-ка проверим, что у нас к банкету.

    Ашветия привстал и рванул крышку харчевого ящика, как называли на флоте бак с провиантом. Через мгновение из деревянного нутра рундука был извлечён брезентовый мешок на завязках.

    — Что тут у нас? — пробормотал себе под нос Ашветия, распуская шнурки на горловине мешка, — так… чугунные пряники, — прокомментировал он, раскладывая на мешковине два десятка заплесневевших галет. Спрессованные до состояния кирпича брикеты простучали по деревянному днищу и легли аккуратным прямоугольником перед матросом, — несколько консерв! — Ашветия подбросил в ладони увесистую жестяную банку с солониной и довольно хмыкнул, — бочонок полный, — матрос поболтал в стороны небольшую дубовую бочку на десять литров, опоясанную жестяными обручами, и ловким движением вынул из крышки пробку, — да она ещё и ромом сдобренная! — улыбнулся он, втянув носом воздух из наливного отверстия, после чего вернул пробку на место.

    — Мне однажды в Петербурге вот такую же бочку пива в одном трактире подарили, — улыбнулся бледными губами Баль, — я в карты у владельца тогда выиграл. Вот так он рассчитался со мной. Хех! — капитан довольно крякнул и откинул голову на сложенный в несколько редей мундир, — сейчас бы пива, — мечтательно произнёс он, — а лучше рому… Слушайте, Александр Никанорович, а у вас в сумке спирту случайно нету? Болит нога, чертовка.

    — Болевой шок проходит, — ответил Надеин, — болеть будет сильно. Артерия не задета, но порвало вас, голубчик, знатно. Как станет невмоготу, уколю морфином, но это в крайнем случае. Терпите пока. Спирт на ночь пусть остаётся, ночи сейчас ещё холодные, градусов десять, нужно будет согреваться.

    — А вы, доктор, — задорно хмыкнул Гаврилов, — как замëрзнете, на вëсла садитесь. Вмиг согреетесь!

    Ашветия потупил взгляд и сдавленно засмеялся. Свербеев белозубо улыбнулся в усы и коротко хохотнул, хрипло засмеялся и Баль, и только Чух и Назарий промолчали: первый непонимающе вертел забинтованной головой, а второй молился, глядя куда-то за горизонт.

    — Не забывайтесь, матрос, — процедил сквозь зубы Надеин, — вы всë ещё служите во флоте его Императорского Величества.

    — И, между прочим, — назидательно добавил Баль, подняв голову, — на флагмане Второй Тихоокеанской эскадры. Мы ведь теперь всë, что от неё осталось. Получается, мы и есть флагман. Я на правах раненого капитана передаю управление лейтенанту Сергею Дмитриевичу Свербееву. Так что, мои поздравления, Сергей Дмитриевич, вы теперь в должности контр-адмирала, выходит.

    — Интересно, кстати, что стало с Рожественским? — задумчиво произнёс Свербеев.

    — Поди, рыб уже кормит на дне пролива, — хмыкнул Баль, — да туда ему и дорога.

    — Зачем вы так, Владимир Митрофанович? — вмешался Назарий, — Зиновий Петрович отдал жизнь за Родину и царя, да и о мёртвых либо хорошо, либо никак.

    — Сказал бы я тебе, святая твоя башка, за что он жизнь отдал, — Баль махнул рукой и откинул голову на мундир, — впрочем, твоë дело сострадание всем сирым и убогим, так что можешь даже за него помолиться. А можно водички, Александр Никанорович?

    Надеин достал из сумки стеклянную колбу и передал Свербееву. Тот с помощью Ашветия аккуратно наполнил ëмкость водой из бочонка и передал врачу.

    — Хороша водица, — крякнул Баль, вытирая усы, — а сейчас и перекусить бы не помешало.

    — Гаврилов, — кивнул матросу лейтенант, — зачерпни воды. Обед на судне.

    Полное ведро солёной забортной воды поставили посреди лодки, и каждый по очереди макал туда галету в надежде размягчить её хотя бы до состояния чёрствого хлеба. За лежачим Балем сначала ухаживал доктор, но когда тот в пятый раз вернул обратно «чугунный пряник», никак не желающий поддаваться зубам, Надеин просто бросил галету в ведро и оставил плавать так. «Как размякнет — принесу», — бросил он скороговоркой капитану и продолжил попытки откусить хотя бы маленький кусочек от своего сухаря. В лодке стояла тишина. Вëсла подняли, и корпус начал покачиваться, повторяя мерное волнение морских вод. Шлюпка легла на дрейф, и недавняя гроза из рвущихся снарядов и торпед напоминала о себе лишь мрачным облаком дыма, стремительно тающим за горизонтом.

    Свербеев механически макал галету в солёную воду, болтал там несколько минут, а потом раз за разом с одинаковой обреченностью пытался вонзить зубы в твёрдую поверхность спрессованного сухаря. Взгляд его устремился вдаль, к горизонту, скользнул несколько раз по пенным гребням недружелюбного моря и остановился на самом краю обозримого мира. Вода, несмотря на отсутствие солнца, переливалась сонными бликами, рябила в глазах и наводила туманный морок на уставшее сознание. И Свербеева затянуло в водоворот воспоминаний. Тугие тенета памяти вернули лейтенанта на семнадцать лет назад в морозный рождественский вечер восемьдесят восьмого в родной Харьков...

    Десятилетний Серёжа со сладким ожиданием втягивал запах шкворчащего в духовом шкафу гуся с яблоками, их ежегодного блюда на праздник, а глаза заворожённо следили за мерцанием электрической гирлянды на ёлке. Модное и страшно дорогое украшение отец привёз из Петербурга, и теперь стены их дома на Сумской улице методично меняли свой цвет с синего на зелёный, с жёлтого на красный и обратно. Наблюдать за сказочной цветной круговертью можно было бесконечно, как и ждать самого праздника, когда на белую скатерть поставят блюдо с румяным гусем и крупными ломтями золотистой картошки, плавающей в щедром жиру.

    А ещё вспомнилась утренняя литургия в Успенском соборе. Длинная очередь растянулась пёстрым бесконечным хвостом, а мимо, по Екатеринославской в направлении Благовещенского базара и Сенной, пролетали сани с укутанными в шали барышнями, с горок с серебряным смехом скатывались на салазках завёрнутые в шубы дети, и над этим всем с самой высокой колокольни во всей империи, раздавался ленивый перезвон «Благовеста» — тысячепудового колокола, чей звон слышали и в самых дальних слободах Харькова. На морозе стоялось неспокойно — щеки и нос кусал злой мороз, и непослушная, ежеминутно ругаемая матерью голова, вертелась в разные стороны, а в детскую память невольно впечатывались высокие арочные окна на белоснежном фасаде, гирлянды из ёлочных лап и бесконечные мириады свечных огоньков, превращающих собор в один огромный фонарь, затмить который мог только сверкающий вторым солнцем золотой крест на вершине бирюзового купола. Публика собралась самая разношёрстная — мужики в тулупах переступали валенками по утоптанному кожаными сапогами насту, а разодетые в шубы дворянские жёны делили очередь с крестьянами. Вокруг только и толковали о недавнем крушении императорского поезда.

    — Чудом Бог Царя спас, — послышалось откуда-то сбоку, — видно ещё не время Руси без него оставаться.

    — Говорят, рельсы негодные положили, — отвечал другой голос, сдавленный и сиплый, — казнокрады, вот наша беда! Как всегда, людей загубили ни за грош, а деньгу в карман!

    — Вы бы бога побоялись! — раздался голос матери, и её ладонь сжала руку Серёжи, будто в тисках, — Государь сам крышу держал, пока семью спасали.

    — Богатырской силы человек, батюшка наш, — обернулась пожилая женщина в чёрном платке и тут же быстро перекрестилась, — такую ношу поднять. Говорють, не меньше, чем сто пудов на себе вынес

    — Да какие сто пудов, мать?! — хмыкнул высокий офицер рядом, — выдумки! А в  Европе такие поезда уже давно и быстрее, и безопаснее. Всё наша отсталость извечная.

    — А я тебе говорю, что знак это божий, — не унимались женщина в платке, — казали, что в сельской церкви перед аварией икона замироточила. Знак это был божий.

    — Да если бы государь наш, Александр, — вмешался бородатый мужик и размашисто перекрестился, — погиб давеча, а с ним, не приведи господь, и наследник Николай, так турки сразу бы на нас напали! А так, помиловал Бог батюшку нашего за благочестие его. И хорошо, что на Харьковщине это всё случилось, на исконно русской земле, вот господь и подсобил помазаннику.

    — Полнейшая чушь! — не стесняясь хохотнул барского вида прихожанин, одетый в соболиную шубу, — это всё инсинуации! А вот то, что император теперь будет консерваторов во всём слушать — факт! Ещё больше гайки зажмёт!

    — Да вы бы, милейший, в святой день хотя бы без политики обошлись, — строго осадила собеседника мать Серёжи и тут же деловито начала поправлять меховую шапку сына. Вокруг одобрительно зароптали, и соболиный тут же сник и уткнулся носом в воротник.

    А Сережа продолжал рассматривать ледяные узоры на ступенях, сверкающие в утреннем солнце, словно алмазная россыпь, точно морские волны на бескрайних просторах...

    Первым с галетой справился Чух. Его квадратная челюсть звонко хрупнула, вырвав лейтенанта из наваждения, и кусок хлебца оказался откушенным. Матрос по-детски улыбнулся и торжествующе оглядел товарищей.

    — Получилось! — радостно выкрикнул он, потрясая в воздухе отломанным куском. Во рту Чуха захрустело, и желваки бодро забегали по челюсти, перемалывая небогатую на сытность пищу.

    — Мою давайте, пока не растворилась! — недовольно прокаркал Баль, а потом привстал на локтях и тут же, стиснув зубы, застонал от боли.

    — Владимир Митрофанович, — укоризненно покачал головой Надеин, — я же попросил воздержаться от резких движений. Вот, держите, ей до растворения ещё как нам до Петербурга.

    На некоторое время в лодке воцарилось молчание, и только хруст галет, сплетённый с шумом волн, наполнял пространство. После того, как команда расправилась с сухарями, Ашветия, ставший негласным хранителем бочонка с водой, налил каждому по колбе, на чëм скромная трапеза и завершилась.

    — Как говорится, — проворчал Баль, — пустой желудок хуже японской картечи. В картечи хоть свинец есть, а у нас только урчание.

    — В пустом животе и молитва звонче, — с улыбкой ответил Назарий.

    — Да и печень ваша, Владимир Митрофанович, хоть отдохнёт, — подхватил Надеин.

    — Вы, Александр Никанорович, за мою печень будьте покойны, — черты лица капитана разгладились, было видно шутливый тон товарищей его немного расслабил, — мы с ней такого уже навидались, что ого-го! Мы когда в Нуси-бе стояли на загрузке угля, я с лейтенантом Свенторжецким с «Орла» как-то в местный кабак завалился. Решили мы экзотического рому мадагаскарского отведать. И ведь главное, тот трактирщик мне сразу не понравился. Был он какой-то… зловещий, что ли, странный. Тощий, как жердь, с кожей цвета старой меди. Глаза чëрные и бездонные, будто две угольные ямы, а зубы ну просто жуть. Казалось, что рот он у акулы в подарок получил. Как будто у него все зубы клыками были. Подпиливал он их, что ли? Не знаю… А ещё и татуировки эти по всему телу, и сплошь крокодилы да акулы. Рубаха грязная, из мешковины какой-то перешитая. Кое-как с ним объяснились, чего нам надо, он тут же заулыбался, закивал… — тут Баль сам задумчиво покивал и чему-то ухмыльнулся. — Он называл этот ром «рамбутуном», — продолжил капитан, — сказал, пили ещё пираты Карибского моря. А потом я узнал, что на малагасийском это значит «напиток для мертвецов». Ну, выпили, значит, по рюмашке, по второй. К третьей рюмке язык у меня одеревенел, как доска штормового щита. Свенторжецкий вообще на пол упал, бьется в конвульсиях, а этот чертов малагасиец стоит над ним и бормочет, будто отходную читает. Я тогда последние силы собрал, револьвер достал... Ха! Так он мне еще бутылку в подарок сует. Увлеклись мы в общем тогда выпивкой. Я, знаете ли, братцы, в этом деле человек увлекающийся бываю.

    — Это да, — себе под нос пробормотал Надеин и улыбнулся краем рта.   

    — Откушали мы тогда знатно, — с удовлетворением продолжил Баль. Глаза его при этом подëрнулись благостным туманом и азартно заблестели. — А потом замечаю я, что в  бутылке этой, что бы вы подумали? — капитан обвёл товарищей хитрым взглядом и со смешком выпалил: — дохлая чайка!

    — Дохлая чайка?! — Ашветия аж перекосило, и он так и застыл с полной возмущения физиономией.

    — Точно так, — кивнул капитан, — это мы потом узнали, что это такой у них способ ром настаивать. Они, стало быть, мёртвую птицу спиртом заливают и на солнце на несколько дней выставляют.

    — И как на вкус? — поднял тонкую бровь Надеин.

    — Ну, — Баль прищурил глаз и в поисках подходящего сравнения покачал головой, — представьте: ром, но будто его перегнали через потроха дохлого альбатроса. Сперва сладковатая гниль, как варенье из старых бинтов. Потом вкус, будто лизнул ржавый якорь, которым придавили морскую змею. И послевкусие… о, Господи… как будто тебя вырвало, а потом заставили это выпить снова. Из нас потом два дня вылазили такие вещи из всех направлений, что и в анатомическом атласе не сыщешь. А через неделю наш кок попробовал на этой чайке из бутылки уху сварить, так весь камбуз в госпиталь упекли с отравлением!

    Ашветия картинно перегнулся через борт шлюпки и сплюнул в воду.

    — Звучит не очень, — улыбнулся Свербеев.

    — На лицо все признаки отравления трупным ядом, — деловито определил Надеин, — это Божье чудо, что вы вообще живы после этого остались.

    — Не кощунствуйте, доктор, — ухмыльнулся в бороду Назарий, — даже сатана не стал бы такое пить.

    — А вот и ошибаетесь, батюшка! — водрузил палец вверх Баль, — Тот малагасиец шептал над бутылкой молитвы… только крестился не так, как мы, а вверх ногами крест выводил.

    — Вот я и говорю, — спокойно ответил Назарий, — прислужник сатаны, как есть.

    В этот момент откуда-то сверху на плечо капитану с влажным шлепком упала длинная белая клякса, и в хмурых небесах раздался пронзительный птичий крик.

    — За сородича вам отомстила, ваше благородие! — захохотал Гаврилов и задрал голову к небу.

    — Чайка! — встрепенулся Свербеев, — господа! Это чайка! Понимаете, что это значит?!

    — Близко земля! — Баль вмиг приободрился и, ухватившись за борт, выглянул из шлюпки, — дайте бинокль кто-нибудь, да поживее!

    В руки капитана быстро перекочевал бинокль, и офицер впился опытным взглядом в горизонт. Море покрывал полупрозрачный туман, и рассмотреть в нём ничего не удавалось, лишь смутные очертания горизонта едва пробивались сквозь оптику, дразня взгляд капитана. А над лодкой тем временем собралась уже добрая стая и принялась крикливо, наперебой горланить свои путанные безобразные песни. Вскоре бомбардировке подвергся Надеин, а Чух получил заряд чаячьего помёта прямо на забинтованную голову.

    — Позволите, Владимир Митрофанович? — Свербеев протянул руку, и Баль неохотно отдал ему бинокль. Лейтенант поднялся на ноги и обвел вооруженным взглядом медленный круг, неспешно переступая по днищу шлюпки, — по-моему, вон там что-то есть, — наконец произнёс он, указывая пальцем куда-то вдаль, — на гору похоже. Александр Никанорович, посмотрите? У вас взгляд острый.

    Надеин принял в руку увесистый бинокль и, не вставая с лавки, взглянул в туманную дымку.

    — Да, кажется, остров, — коротко заключил он, — выглядит небольшим. Даже не знаю, что для нас сейчас лучше, кого-то там встретить, или нет. Предлагаю по этому поводу выпить... Я о воде, безусловно. Думаю, на острове найдется пресный источник.

    — От ранения взгляд затуманился просто, вот и не рассмотрел сразу, — недовольно проворчал Баль и хмуро уставился в горизонт, безуспешно пытаясь что-то рассмотреть сквозь молоко рыхлого тумана.

    — Давайте-ка, братцы, в четыре весла наляжем, — бодро приосанился Свербеев, — не ровен час ветер поднимется.

    Вёсла послушно легли в уключины и дружно заскрипели, толкая лодку сквозь гребни волн навстречу тёмному силуэту на краю горизонта. Остров приближался настолько медленно, что, казалось, будто он дразнит случайных мореходов и всё больше отдаляется с каждым новым гребком от их утлого судёнышка. Вскоре Назарий сменил Свербеева, и лейтенант, обливаясь потом, рухнул на дно шлюпки, ловя отяжелевшее дыхание. Смену начали производить каждые пятнадцать минут, выделяя сменившемуся несколько глотков воды. Надеин молча смотрел куда-то в сторону, задумчиво прищурив раскосые глаза, а Баль ворочался на своём настиле, напряжённо смотря перед собой, ему досаждала рана.

    — Земля! — радостно воскликнул Гаврилов, когда очертания острова отчётливо прорезали дымку и теперь стали уверенно приближаться. Море посветлело, что значило приближение отмели. Вскоре стали видны отвесные скалы, покрытые сверху мелкой зелёной порослью и небольшая бухта, опоясанная подковой чёрных утёсов, грозно скалившихся на гостей своими кривыми каменными зубами. Будто приглашая путников в гости, волны в бухте превращались в мелкую рябь, а галечный пляж мягко омывался ласковым пенным прибоем.

    — Ну вот мы и на суше, — Свербеев облегчённо улыбнулся и затянул весло внутрь. Гаврилов и Ашветия спрыгнули в воду, доходившую уже лишь до середины бедра, и скрипя донными ракушками и камнями потянули шлюпку на берег. Её тяжёлый тупой нос прочертил во влажной гальке глубокую борозду, и компания спасённых наконец-то, спустя девять часов плавания, бросила якорь на твердой земле.