Не выдуманная история (5)

В Ростове деникинской армии уже не было, а власть опять захватили красные комиссары. Пикет вооруженных рабочих на въезде в город пропустил наш обоз спокойно, только забрали все винтовки и осмотрели содержимое телег, но ничего больше не взяли. Большой город разбросал горстку селян выживших в красном терроре по своим окраинам и закоулкам, как будто проглотил. Дед Миша, сказал, что в рабочей слободе у него внучатая племянница должна быть и высадил нас с тетей Катей у железнодорожного вокзала. Тетя Катя хотела сесть на какой-нибудь поезд, но это было бесполезно. Пассажирские поезда ходили раз в неделю, билет было не достать, а на военные эшелоны не пускали – часовые на площадках били прикладами или норовили ткнуть штыком.

Тетя Катя…

Один добрый дядечка – железнодорожный инженер взял ее не старую и еще красивую казачку к себе в дом, и меня тоже, как ее сына.

– Ты, смотри, никому тута не сказывай, что не мой сынок, не говори о моем горюшке, никому не перечь, а самое главное называй меня мамкой. Ты понял? Если так будет, то нам с тобой тута тепло, сыто и покойно станет, – тихоо увещевала меня тетушка.

Она была бесплодна и, когда отец в разоренном хуторе передал меня ей – своей сестре, на попечение, она была, вне себя от счастья и стала относиться ко мне действительно как к родному сыну.

– Здравствуй, мальчик, как тебя зовут? Меня Никанор Трофимович, а тебя? – тощий и высокий дядька с седыми волосами и добрыми глазами на сероватом морщинистом лице, присел передо мной, заглядывая мне в глаза. Своим видом и обращением он чем-то напомнил мне Степана Георгиевича.

– Он что у тебя еще и немой? – обернулся Никанор Трофимович к тете Кате.

– Да что ты, Никанорушка, контуженный он – в село наше бомба из пушки залетела, а он за околицей игрался с робятками… Робяток тех всех побило при его очах, а он вот…

– Да-а-а, война проклятая, когда же все это кончится! – раздраженно бросил он, поднимаясь во весь свой рост.

В тихой, уютной квартире железнодорожного инженера мы провели с тетей Катей больше года, но так, за все время нашего там пребывания я не проронил ни слова, я просто не хотел говорить, меня и так понимали, а большего мне было не надо. Уже совсем закончилась гражданская война и все смирились с красной властью, а я привязался к тете Кате как к родной матери, как вдруг, однажды…

На небе не было ни облачка, ярко светило утреннее солнце, весело щебетали птицы. Во двор вошла моя МАМА! Живая, улыбающаяся, в каком то новом ярко-белом, светящемся платье.

«Здравствуй сыночка», – сказала ласково, обняла меня и повела в дом.

«Кушать хочешь? Сейчас кашки сготовлю. Поешь?», – посадила меня за стол и начала хлопотать у печки. Потом села напротив. Сердце переполнила забытая радость! Вот она мама, живая, любимая! Стоит только протянуть руку. Душа рвалась к ней! Хотелось броситься к ней, прижаться, закопаться лицом в складках ее платья и реветь навзрыд, никого не стесняясь. Я страстно хотел поговорить с ней, рассказать ей все, что со мной приключилось. Но я сидел как параличный, не в состоянии двинуться с места или открыть рот.

«Благослови тебя Господи!» – обратилась ко мне Мама, поставив на стол чугунок из печки: «Ничего не бойся, сынок! Держись во что бы-то не стало. Помни – един защитник у нас Господь-Вседержитель, молись ему и слушайся… Тяжелая година предстоит тебе, но любовь моя всегда с тобой будет! Когда тяжко совсем придется – встретимся… Не скорби и не плачь». Слезы подступили к закрытым глазам, нарушая течение сна – почему мама так говорит? – «Но я хочу с тобой, я люблю тебя, как же я без тебя!?!» «Не сейчас сынок…», – грустно проговорила мама: «Я тоже люблю тебя единственного моего! Возьми крестик этот, носи его всегда на себе, прячь от врагов и не снимай…» Мама наклонилась ко мне и одела мне на шею тонкую не весомую цепочку, а потом встала и начала таять в дыму, защипало глаза, светлый силуэт ее померк, а на смену пришел уже другой – резкий, холодный и злой огонь, проколовший закрытые веки острыми иголками. В спальне надо мной ярко зажглась электрическая лампочка, и больно обрезало со сна глаза, но главная светлая мысль согревала душу: «Мама, моя мама все-таки жива!».

На шее и на груди я явственно ощущал теплое присутствие маминого крестика.

После таких снов – живых и ярких, реальных и манящих, так не хочется просыпаться, поначалу бывало даже больно настолько, что не хотелось дальше жить… Но жизнь сама настойчиво разжимала крепко сведенные веки и варварски врывалась в неокрепшее детское сознание повелительным криком.

– Всем встать! Никому не двигаться! Царская, белогвардейская, анархистская или иная контрреволюционная литература в доме есть?!? – грозно, как приказы, выкрикивал кто-то вопросы.

– Что вы! Господин-товарищ главный комиссар, – тихонько залепетала тетя Катя, – Мы люди маленькие, пролетариату сочувствующие…

– Ага-а, сочувствующие! Конечно! А хто третьего дня меня! – ПРОЛЕТАРИЯ, быдлом сраным обозвал? В душу МНЕ плюнул! Хто-о!?!

– Тихо, товарищ дворник! Вы свидетель, а не обвинитель, пока! Ведите себя прилично! Начинайте товарищи обыск!

Никанор Трофимович в одном исподнем белье стоял на середине комнаты, понурясь и безвольно опустив свои длинные руки. Тетя Катя причитая и рыдая, сидела на краю большой кровати, стыдливо придерживая ворот ночной рубашки. А по комнате ходил незнакомый, угрюмого вида мужчина в кожаной фуражке с красным околышем, в кожаном черном пиджаке и кавалерийском галифе, заправленном в высокие сапоги. В дверях скрючился наш дворник – задира и пьяница. Люди в бушлатах и шинелях стали приносить в комнату книги, вталкивая дворника в комнату, пока он не оказался рядом с Никанором Трофимовичем.

– Это что за книга? – грозно спросил Незнакомец, подняв с пола какую то книгу и вертя ее в руках.

– Гоголь, Мертвые души… – подавленным голосом отвечал Никанор Трофимович.

– А эта?

– Уложение железнодорожной службы, там же написано…

– А вы вместо того, что бы умничать, гражданин инженер, задумайтесь о своей участи! Вы разве не знакомы с декретом Совнаркома о признании вредными и контрреволюционными ряда старорежимных изданий!?! Что читать не умеете?

– Знаком… Умею… Но это же книги…

– Во-во! Книги! – раболепно приседая рядом с чекистом, хриплым голосом заблажил дворник, – Давеча, я ему дрова помог тащить, приволок в комнату дрова-то, а там… все полки с ентими, книгами! Я ему – накой тебе дрова еще, отдай мне половину, у тя ж вона скоко на протопку! А он мне – да ты-и! Козли-ище! Да пле-е-евелы! Так прям и оплювал меня Пролетария! А потом и эта казачка недобитая прибегла и давай меня поносить! Бы-и-и-дло-о дескать! Да сами вы бы-ыдлы! Тьфу-у!!!

– Мы это уже слышали, товарищ дворник! Отойдите теперь, не мешайте! – строго осадил его чекист. Дворник послушно, как дворовой пес забился в угол и замолчал.

Чекист с важным видом поднимал с пола книги, пролистывал их, некоторые вверх тормашками, как будто ища что-то и бросал обратно на пол. Тут между страниц одной из книг он наткнулся на какую-то бумажку, и с победным восклицанием, выхватил ее и поднял над фуражкой.

– Ага-а-а! А это что такое!?!

– Ох деньжищи то какие, – выдохнула тетя Катя.

– У-у-у ты-и! Богатеи-и недо-о-ре-занные, – прогундосил из своего угла дворник.

– Та-а-ак! Значит храним старорежимные деньги!?!

–Это мояпокойница жена спрятала несколько лет назад, – уныло подтвердил Никанор Трофимович.

– Значит, надеемся на возвращение старого режима? Контреволюция!!! – не слушая никого громогласно резюмировал чекист.

– Я и не знал…

– Собирайтесь! Все! – тут его взгляд упал на меня, сидящего в кровати на одеяле, – Что с ребенком, почему плачет, отчего седой?

Тетя Катя разрыдалась.

– Болезный он! Господин… Гражданин-товарищ Комиссар! Бомбой он контуженный, сыночек мой бедненький, – она бросилась ко мне, плюхнулась рядом на кровать, накрыла с головой одеялом и крепко прижала к себе.

– Так, товарищ Поддыбо! Подгони к подъезду машину и загружайте все это барахло, – повернувшись к столпившимся в дверях незнакомым шинелям и бушлатам, начал деловито распоряжаться чекист, – Яцков, обеспечить конвой этой контре!

– А вы что расселись! – это уже нам с тетей Катей, – Одевайтесь! И вы тоже, гражданин Инженер! Или в подштанниках поедете?

И я первый раз прокатился на Моторе, сидя в кузове на тюках с книгами и вещами, рядом с тетей Катей и сильно осунувшимся, постаревшим Никанором Трофимовичем, под напряженными взглядами четырех вооруженных чекистов.

Когда мы приехали в ЧеКа[1], Никанора Трофимовича куда-то увели, и больше я его уже не видел, тетя Катя рыдала в голос и просила нас не трогать, что мы никому зла не причинили и не причиним. Нас с ней подвели к какому-то столу, заваленному бумагами. За столом сидел важный дядька в пенсне, во френче и в папахе с красной звездой. Наш конвоир положил перед ним какой-то листок, тот взглянул сперва на тетю Катю, потом в листок и набросился на конвоира:

– Почему без очереди!?! Ты кретин, видишь сколько у меня дел и каждое приговора требует! Или не видишь? А ну давай их в барак ко всем, потом по списку будем разбираться!

– Прошу прощения, товарищ комиссар, ошибся, как нашло чего-то, – забормотал конвоир и потянул плачущую тетю Катю в сторону.

– Хотя, постой! Тут ребенок, не надо в барак, – остановил его комиссар, хватая бумажку.

– Так, что тут… Казаческое происхождение… Контрреволюционная деятельность… Все ясно! Бабу – в трудармию[2], а парня, – он посмотрел на меня из подлобья, над пенсне, – Как фамилия?

– Васильчиков! Контуженный он, болезный!.. – сквозь слезы запричитала тетя Катя.

– Тебя не спрашивают! Ребенок знает свою фамилию?

Я не хотел с ним говорить и насуплено промолчал. Больше всего на свете мне хотелось, что бы здесь оказался папа со своей сотней казаков, и что бы он разделался бы со всеми этими чекистами и комиссарами, как с теми китайцами.

– Так, действительно контуженный! Его в детдом, там ему будут фамилия и семья новая пролетарская, и подлечат! Все! Увести! – закончил свой суд комиссар и что-то надписав на бумажке, передал ее конвойному.

Мы спустились по лестнице, тетя Катя перестала плакать и отрешенно молчала, наш конвойный взял ее за руку и отвел к кучке вооруженных людей, стоявших перед подъездом. Тетя Катя не сопротивлялась, когда ее взяли под руки двое матросов и повели за дом. Конвоир вернулся ко мне.

– Ну что седой! Пошли, – и взял меня за руку.

Ненависть к этим людям, таким с виду простым и знакомым, но таким чужим и жестоким, переполнила меня. Я резко выдернул свою руку, и со всей мочи прыгнул каблуками на ногу конвойному и, не обращая внимания на его вой и проклятия, бросился вон из подъезда этого дома. Кто-то пытался меня остановить за рукав пальтишка, но я бежал с такой силой, что кусок рукава, затрещав, остался в кулаке хватавшего. Я вырвался за ворота на улицу и бежал, бежал, бежал, пока хватало сил. В какой-то подворотне я, тяжело дыша, остановился. Отдышался и огляделся: я был ОДИН, один в незнакомом дворе, на незнакомой улице и уже начинало темнеть.

– Глянь Санек! Кто это к нам забежал? – послышался сзади грубый мужской голос.

– Ишь ты, какой беленький! Небось контра! Ха-ха-ха, – ответил ему хрипловатый мальчишеский голос.

– Эй, ты кто такой будешь? – я обернулся.

На меня уставились двое оборванцев, один молодой мужик с короткой реденькой бороденкой и тощий парень постарше меня.

– Чо молчишь, язык со страху проглотил? – обратился ко мне парень.

Я помотал головой из стороны в сторону.

– Чо, немой, штоль?

Я качнул головой в знак согласия.

– Уймись Санек, – сделал ко мне шаг мужчина, – Ты откуда? Что такой оборванный? – спросил он, указывая на мой оторванный рукав.

Это я то оборванный? Я нервно засмеялся в ответ и ткнул пальцем в его дырявую куртку и штаны.

– Все, нормалёк, Саня, Муха, этот нашим будет! Свой! – прокричал куда-то в подворотню мужик.

– Давай знакомиться! Это Санек, я – Карп, тут главный, а вон подходят Муха и Макарка, мы тут бедуем все вместе. А тебя как звать?

Мне нравилось молчать – вжился в образ, и я отрешенно хмыкнув, пожал плечами.

– Ну тогда Седым тебя звать будем! Есть хош? – закончил свой разговор Карп, – Айда к нам.

Меня приняли в шайку беспризорников. В тот же день мы перекусили черным хлебом, запили разбавленной водкой и легли спать. Я тогда первый раз в своей жизни попробовал водку, она была разбавленная, но все же водка. Голова моя закружилась, стала очень тяжелой и я мгновенно отключился от жестокой действительности, свернувшись калачиком в подвале у теплых труб.

----

Я ехал в кабине мотора, рядом сосредоточенно рулил Цыгин… На мне почему-то была длиннополая китайская шинель, а на руке красная повязка… Не может быть! Нет!!! Но тут я заговорил голосом отца.

– Помнишь, Иван, что Капитан наказывал: дожидаемся сумерек, потом подъезжаем к секретам и представляемся разведбатальоном Крейцера…

– Да помню, есаул, вызубрил как гимназистка, – нервно перебил меня Цыгин, – Ты сам-то усы свои спрячь и глазенки щурить не забывай.

Ненависть опять переполняла меня, нервная дрожь не позволяла спокойно сидеть в кабине мотора. Хлопцы в кузове тихо матерились на кочках и рытвинах – тоже были не рады такой поездке. Да в седле было бы сподручней… Но в седлах сейчас было около половины отряда, они обходят вокруг шляха через подлесок, лагерь красной банды, расположившейся в трех верстах от нашей Станицы, а мы – чуть больше тридцати переодетых казаков, на двух грузовиках с пулеметами въезжали по дороге в расположение красных. Сил маловато, патронов еще меньше, а красных намного больше, чем у нас патронов.

Хитрый план Капитана – ударить в сумерках с фланга и с тылу и малыми силами рассеять врага, потом взять в Станице подмогу и на утро переловить всех головорезов.

Быстро темнеет. У обочины показались огоньки папирос – секрет красных.

– Куня, ты что ль? Черноморец, мать!.. – крикнул Цыгин одному огоньку и спрыгнул с подножки.

Я нащупал в кармане револьвер, если что, успею пристрелить этого «перекати-поле». Куня с папиросой в зубах вышел из кустов на обочину и по-дружески обнял Цыгина, а он заговорщицки обхватив за плечи, повел Куню за машину… Все по плану. Я перелез на место Цыгина и выпрыгнул на встречу второму «секретчику». Он сидел на корточках, вполоборота ко мне и курил, его винтовка лежала рядом. Балбес! При моем приближении он поднял на меня свое лицо с зажатой в губах самокруткой. Опухшая морда и свинячьи глазки под мятой бескозыркой – красная пьянь. Финка послушно скользнула из рукава шинели прямо в ладонь и одним точным движением открыла широкий красный рот под кадыком «секретчика». Пнув сапогом хрипящий мешок в черном бушлате, я обернулся к мотору. Со вторым дозорным все было не так тихо – за машиной слышалась какая-то возня. Подбежав, я увидел, что казак в кузове, державший удавку, явно переоценил свои силы – Куня извивался в воздухе и пытался вырваться из винтовочного ремня, захлестнувшего шею, а Цыгин тянул его вниз за ноги. Медлить было нельзя, второй грузовик с хлопцами уже подъезжал и тарахтел саженях в ста от нас. Остановятся – заглохнут. Финка метнулась вперед и привычным движением в левый бок завершила страдания бедолаги Куни. Прости Господи, душу грешную… Так надо!

– Все! Хорош возиться!.. Поехали быстрее… – я посмотрел на Цыгина, он стоял на коленях над телом второго секретчика и смотрел на свои окровавленные руки.

– Иван, вставай!.. Ехать надо!.. – сценическим шепотом окликнул я его.

Цыгин встряхнулся от моего голоса, вскочил на ноги, обтер руки о бушлат и молча пошел на свое место, за руль, а я вскочил к себе.

– Знакомец то мой был… Единственный нормальный во всем этом сброде… Надо ж так… – растеряно бурчал Цыгин, ковыряясь с рычагами и педалями машины.

Я ничуть не жалел о содеянном – красные перестали быть для меня людьми. И поэтому Цыгину ничего не ответил.

Два небольших грузовика, набитые вооруженными людьми, подпрыгивая въехали в расположение красной бригады номер три и остановились. Несколько палаток: офицеры, штаб, лазарет. Все остальные сидят и лежат кто где, винтовки собраны в пирамиды. Прямо перед нами на дороге – два броневика и несколько моторов, за ними нацелились зачехленными стволами в проступающие на небе звезды пара гаубиц, ближе к подлеску – табун стреноженных лошадей. Слишком уверены в своей силе. Не ожидают! Угадал капитан, молодец, жаль что не из казаков!

От одной из палаток отделился темный силуэт в кожаной тужурке, хлопцы в кузове опомнились и закопошились вытаскивая пулемет, кто то спрыгнул на землю.

– Крейцер, это Вы!?! Почему не докладываете!.. – раздался визгливый пришепетывающий голос, ближайшие к нам солдаты стали оборачиваться и подниматься на ноги.

«Что ж они там с пулеметами так долго возятся!»

– Иван, сигай из машины! – сказал я Цыгину, хватая карабин и выпрыгивая со своей стороны из кабины.

Протяжно начал наш Максим, потом, с другого грузовика коротко подхватил Англичанин, силуэт в кожаной тужурке смешно задергался и отлетел на палатку. Не стройно в разнобой подхватили две дюжины винтовок, мои хлопцы быстро рассыпались и били краснопузых в упор, штыками. Наконец то долгожданный шум боя, нервная дрожь прошла будто и не было. Быстро осмотрелся, около лошадей обозначилось какое то движение – саженей двести, стрелять не рискнут.

«Где же капитан с хлопцами, чего медлит…», – прыгаю во второй мотор к английскому пулемету.

– Дай пару раз туда! – перекрикивая шум и лязг, тяну пулеметчика за рукав в сторону табуна.

– Ты чо, Лех, там же кони!

– Не туда, черт, рядом гляди, – казак быстро перекидывает ствол на другой борт и бьет куда я указал.

Угар драки… Шум, грохот, крики, треск! Пять патронов в обойме карабина – все в цель, четыре в кармане – заряжать некогда, в нагане шесть, потом финка. Еще один бушлат споткнулся о мою пулю и упал, шелковая кофточка метнулась к винтовочной пирамиде, вскидываю наган, небольшое упреждение на бег, почти не целясь, дернулся ствол – шелковый не добежав до винтовок нескольких шагов, отлетел в сторону. Китайцы быстрее всех опомнились, справа уже начинают отстреливаться.

«Где же капитан!!!», – я вижу неестественно выгнутое тело в распахнутом бушлате у радиаторной решетки нашего мотора: «Эх, Цыгин, Цыгин!»

И тут срывается с места табун красных коней, с диким ржанием они стреноженно прыгают в разные стороны, а за ними из подлеска со свистом и гиканьем вылетают наши… Всё! Как сказал бы Цыгин –Баста!

Станица осталась свободной, пушки и броневики стали нашими. Красная банда разбежалась. А вот станичники и наш атаман…

– Вы что же это оглоеды понаделали! Зачем комиссаров порубали!?

Просторная изба, столы убраны. Седые старейшины и уважаемые станичники расселись по лавкам у стен – Сходка, на середине стоит наш атаман и грозно ругает нас за победу.

– Вы почто на них напали? Они ж с миром пришли! Договаривались с нами о выкупе, почти договорились, уходить собирались, а тут вы, басурмане так вас рас так, налетели!..

– Остынь атаман! Дай слово сказать! – пытается встрять Капитан.

– Замолкни! Тля бледная! Это ты все хлопцев науськиваешь рубиться! Неуемный до крови, хуже китайцев будешь! Уж жидовские комиссары мира хотят, мириться приходят, а такие как ты!.. – окончательно осатанел атаман.

– Мириться? С пушками и на броневиках!?!

«Эх Капитан, Капитан, куда полез, это же не казачьей лавой врагов давить, тут повиниться надо было, а потом и рассказать как дело было. Ладно была-не-была».

– Слова прошу! Погодьте казаки сгоряча решать! – поднял я вверх зажатую в кулаке кубанку.

– Сядь и не вылазь, поганец! Ты с этим белым за одно! – зло заорал на меня атаман.

– Нехай гуторить!.. Пущай кажет! Казак все-таки!.. – нестройно загудели старики у стен, я всех их знал с детства, а они меня.

Я старался как мог, неказисто, но с душевным жаром описал события последних трех суток. Как напали на след карателей – вырезанную и сожженную дотла деревню, как догнали их в моем хуторе, про боль и потерю свою рассказал, да про то, как рубил подлых нелюдей. Как мог распинался перед Сходкой! Да только зря! Сухие души стариков, повидавших и не такое на царской службе, остались сухими, а остальные уважаемые станичники были на стороне атамана.

Потом была холодная изба для воров и насильников, а в ней я и Капитан. Капитана куда-то увели. Потом меня связанного пришли бить. А потом…

– Решением совета народных комиссаров РСФСР и советом народных комиссаров Кубани…, – связанные за спиной руки и помятые, но довольные хари уцелевших китайцев…

– Эх кажаки, кажаки…, – вдруг слышу я рядом с собой сипение знакомого голоса, поворачиваю к нему голову. Капитан предстает передо мной в ином виде: он избит и сломлен, лицо все разбито – не узнать, кое-где сочится кровь, распухшие кровоточащие губы западают в беззубый рот, он как и я связан, бос и в одном исподнем.

– Так шначит…, отфоевалищ мы ш тобой Алешка, – пытается улыбнуться мне Капитан, – Штаничу чолько шаль, не вечают кажаки кому души швои вручают…

– А ну заткнулись там! Х.., б.., на…

«Измена!!! Те, кого мы били, ложась костьми, собраны здесь, как лучшие гости, и кем? – теми, кого мы от них же защищали! Неужели это все? Почему меня? Нет! Еще не все! Я вырвусь и перегрызу глотки этим красным наемникам! Я… Почему руки не слушаются? Босые ноги тяжелы, как в колодках… Господи… Только не виселица! За что такой позор, как вора? Жил по укладам казачьим, за поруганную честь мстил по законам человеческим, землю свою от врагов защищал! А теперь как вора и убийцу без отпущения грехов вешают… Господи… Господи… Прости меня грешного и все прегрешения мои вольные и не вольные. И еже си на небеси, да святиться имя твое, да пребудет царствие твое на земле, как на небесе, прости меня раба твоего грешного! Прости Господи красных и атамана нашего, и всех кто с ними ибо не ведают они, что творят… Прости, Господи!.. Прости, земля русская и прощай… Ну Аннушка встречай гостя дорогого! Недолго в разлуке мы с тобой были!!!»

– … приговор привести в исполнение!!!

– Оте-е-е-ц!!!!!!!! Па-а-а-а-па!!!!!!!!!!!

Я просыпаюсь трезвым, как стеклышко, в ледяном поту… Нет!!! Не может это быть сном! Значит, и отца моего тоже нет…

[2] Трудармия – трудовая армия, сформированная из простых людей, осужденных за неповиновение новой власти и отрабатывавших свое неповиновение тяжелым трудомв не человеческих условиях.