​Таинственный случай в дороге

«Оставь надежду, всяк сюда входящий».

(Данте «Божественная комедия»)

***

Барская опочивальня наверху была озарена мерцающим светом. Растущая луна освещала комнату, в которой перед зеркалом в полный рост стояла удивительной красоты молодая девица. Черные длинные волосы сколоты резным деревянным гребнем на затылке. Белое струящееся платье казалось невесомым в лунном свете. Кружевной шлейф она изящно перекинула через согнутую в локте руку с длинными тонкими пальцами. Глаза, удивительного изумрудного цвета, опушённые черными густыми ресницами, светились, как у кошки.

- Черт, и что едят эти вонючки-крестьяне? Этот сегодняшний был на удивление противным, - начала она разговор, обращаясь к своему отражению в зеркале, и брезгливо вытерла с пухлых губ струйку крови, стекающую по милому заостренному к низу подбородку.

Отражение молчало, но кивало в ответ.

- И угораздило же меня в этот раз вселиться в эту жирную свинью, - девица обернулась и с отвращением посмотрела на кровать.

Там бесформенным кулём распласталось грузное тело барыни, хозяйки поместья.

- Ну, ничего, недолго осталось, еще две-три жертвы, и в это полнолуние я стану свободной, - отражение снова кивнуло.

На птичьем дворе заголосил петух. Стрелки часов на камине подбирались к четырем по полуночи.

- Эх, - девица грустно вздохнула, обратилась в облако и словно втекла в приоткрытый рот барыни.

Тело на кровати содрогнулось и задышало.

***

Вот уже сутки лил дождь. Дорогу размыло так, что бричка утопала по самые оси. Где толкать приходилось, где лошадей под уздцы вести, самим выгребаясь из грязи. Петр Афанасьевич, фельдъегерь из Санкт-Петербурга, двигался со срочной депешей губернатору в сторону Энской губернии. И осталось всего ничего пути, как зарядил этот беспросветный ливень.

Общими усилиями с возничим дотянули до постоялого двора, который, как дар божий, будто вынырнул из плотной пелены дождя прямо перед путниками.

- Странно, раньше его тут не было, - пробормотал себе под нос возничий, некогда живший в этих местах.

Постоялый двор был на удивление для такой глуши приличным. Новый с виду, даже небольшая крытая конюшня имелась, в которую возница завел усталую лошадь, почистил и задал овса.

В общей зале оказались чисто выскобленные столы, застеленный свежей соломой пол, опрятная черноволосая хозяйка в белом переднике за стойкой и расторопный карлик, что подавал кушанья господам. А главное - в углу большая протопленная печь. И обсохнуть, и обогреться. Вот только отсутствие постояльцев несколько удивляло, но вымотанным ненастьем путникам было не до того. Хозяйка оказалась малоразговорчивой, отвечала односложно и в основном улыбалась, демонстрируя белые ровные зубки.

Петр Афанасьевич, двадцати трех лет отроду, рьяно рвущийся вверх по служебной лестнице, обладающий цепким умом и рассудительностью, принял решение переждать непогоду в тепле и комфорте. С возницей Аристархом его сплотила дорога, да и не страдал он господскими предрассудками. А посему заказал две комнаты с полным пансионом, расплатившись из подорожных.

Сытный ужин, тепло и крепкая медовуха свое дело знали. Петр Афанасьевич разомлел, захотелось на сон грядущий пищи для ума. Но общество состояло из одного возничего.

- А что, Аристарх, ведь ты пожил уже. А нет ли у тебя истории для ума да раздумий. Слыхал я, будто ты из этих мест. В глубинке всегда что-то интересное да происходит, не то что в больших городах.

- Как же нет, барин, есть одна. Да только понравится ли Вам, неведомо.

- А понравится, вот как есть, понравится. Хозяйка, а нельзя ли еще медовухи? Сладка она у тебя больно.

Хозяйка кивнула. Карлик принес два жбанчика и поставил на стол гостям.

- Ну что ж, коли такое дело, расскажу я Вам страшную историю. Служил я тогда конюхом в одном поместье, аккурат недалеко отсюда, в Энской губернии. Хозяйка, Прасковья Прохоровна Светлова, получившая свою фамилию и небольшое поместье Светлово, от почившего уже мужа, гордо именовала себя вдовствующей графиней. Муж ее, и правда, был из графьёв, да только разорился их род. Нынешняя графиня была бездетна. Поместье медленно приходило в упадок. А Прасковья Прохоровна все больше обзаводилась тучным телосложением и несварением желудка. В связи с этим была обладательницей плохого запаха изо рта и скверного характера.

Аристарх глотнул медовухи, причмокнул губами и задумался, будто вспоминая прежние времена.

- Ну? И что с ней не так? – нетерпеливо заерзал на скамье Петр Афанасьевич.

- Да что, - очнулся возничий, - гости к ней ездили редко, графиня и вовсе не выезжала. Но была у нее особенность – любила она в людской посидеть да байки про себя порассказать. Как молодой была, как на балах в Санкт-Петербурге блистала, как за ней в самых почитаемых домах молодежь увивалась. Как она в белом платье со шлейфом замуж выходила за старца графа, потому как партия считалась выгодной. Челядь не любила эти ее приходы. Слушали вполуха, восхищение выражали скупо. Графиня, в конце концов, надувалась, что тот индюк, и уплывала в опочивальню. Да случилась однажды летом беда. Эх, крепка медовуха! – возничий долгим глотком осушил жбан и водрузил на стол. - Еще бы, Петр Афанасич, а то на сухую рассказ нейдет.

- Будет тебе еще, рассказывай уже, - махнул он в сторону стойки.

- Так вот. Пошла однажды графиня по саду, цветов набрать да воздухом надышаться. А тут туча налетела, сверкнула молния вдруг, и графиня наша, как есть, на землю рухнула. Я-то как раз в конюшне чистил, овса вышел в амбар набрать, ну, тревогу и забил.

Подняли графиню, в дом занесли, за дохтором послали. А барыня-то вдруг сама в себя пришла. Поднялась с кушетки, а глаза такие… стеклянные будто, да как засмеется. У всех, кто рядом был мурашки так по спине и побежали. Жуткое зрелище. Понятно, там горничные, и соли нюхательные под нос, и полотенцем обмахивали. Графиня вроде бы и отдышалась. Смотрит на нас, спрашивает: «Где я? – Дома, матушка, дома. Обморок у Вас был, рухнули Вы на землю-то. Но дохтор уже едет, скоро будет. – Зачем мне доктор? Здорова я, как есть здорова. А подать-ка обед, а не то в каторгу всех! Слышите, в каторгу!»

Отобедала, значится, барыня. К себе поднялась. До утра следующего ее никто не видывал. Дохтора обратно услали, сказали, что все в поряде, его услуги не нужны.

А вот на утро случилось горе пострашнее. Садовника нашего нашли в странном состоянии. Девчушка, что розы барыне носила по утрам в комнату, как обычно, к садовнику заглянула, чтоб нарезал. А он там, на полатях, лежит, горло, что собаки рвали, кровища вокруг, а вот руки его странно застыли – будто обнимал кого и к себе притягивал.

- Как так? Просто ни с того ни с сего горло перегрызли? И кто, выяснили?

- Нет же, просто не стало садовника. Молодой ведь еще был, годков двадцати, однако. Но это еще не всё. После того по деревням в имении как эпидемия пошла. Парни молодые один за другим уходили. И всё картина одна – горло перегрызено, а руки, будто кого обнимают. Да все двадцати-двадцати трех годов.

- А барыня что? Неужели ничего не предприняла? Расследование там, жандармерию.

- А вот в этом и дело. Изменилась барыня после той молнии. Как будто сохнуть начала. Телеса словно сдувались, есть почти перестала. В людскую не заходит. Бродит по саду, что та тень. Слова не вымолвит, а под нос себе все время чой-то бормочет.

Правда, случился один выживший. Крест на нем был из Троице-Сергиевой Лавры, мать его, покойная, привезла. Так вот поведал он потом, когда в чувства привели, что в полночь пришла к нему красота неземная. В платье белом со шлейфом кружевным. Волосы черные, глаза зеленые блестят. Улыбается так заманчиво. И ласково говорит: «Возьми меня, твоя буду на веки вечные, не отпускай только, держи крепко». И прилегла сверху, да креста коснулась. И тут как завизжит: «Изверг, супостат, в каторгу, в каторгу!» И растаяла, будто не было вовсе.

Вот когда про каторгу услыхали, все про графиню и подумали.

- И что стало-то с ней, с графиней? Чем дело кончилось?

Но Аристарх снова припал к заветному жбану, неторопливо допил сладкое пойло. А молодой фельдъегерь, прям, вперед подался от нетерпения, даже рот приоткрыл.

Возничий вздохнул и продолжил, буднично так, словно коня запрягал.

- Да сгорела она, барин. В бане и сгорела. В полнолуние дело было. Зачем-то велела к полуночи баню топить. Да пошла одна, заперлася там. А вскоре полыхнуло так, что никто опомниться не успел. Меня тогда рядом не было, коней в ночное водил. Сам не видал. Но челядь сказывает, что дверь-то в баню они топорами вскрыть не могли. Зато из трубы дым валил чернее черного. И смех такой изнутри дьявольский, что мурашки по коже. А после я и перебрался в Петербург возничим, в поместье делать было нечего.

- Ну, Аристарх, не томи, расскажи, не уж ли графиня тех парней убивала?

- Не знамо мне это. Вы, вьюноша, впечатлительны очень. Шли бы Вы почивать. Вон, звук дождя-то поубавился, глядишь, к утру разъяснится. Так и в путь отправимся.

Медовуху допили. Петр Афанасьевич поднимался в комнату в глубоком раздумье. Как же так бывает на свете, что жил-жил человек да вдруг вурдалаком стал?

***

Комната была небольшой, но опрятной, как и общий зал. Белье почти белое, ни клопов, ни тараканов при беглом осмотре не наблюдалось. А уж их-то в постоялых дворах всегда было в достатке, это фельдъегерь по себе знал. Рядом с кроватью стояла жаровня с углями, и воздух в комнате был сухой и теплый. Скинув с себя одёжу с заскорузлой грязью, Петр Афанасьевич развесил ее, как мог, поближе к жаровне, пусть греется. Задвинул внушительную щеколду на двери и повалился в кровать. Усталость будто волной накатила. Как уснул, не заметил.

И снится ему сон. Все тот же постоялый двор и та же комната, озаренная ярким лунным светом. Дверь легонько так приоткрылась и сразу снова закрылась. А в лунном свете фигура обрисовалась. Стройная молодая женская. Черные прямые волосы до пояса. Белое платье со шлейфом серебрилось в свете луны. А глаза горели зеленые искрами, словно у кошки. Но не шла она, а плыла по воздуху.

И чувствует Петр Афанасьевич ласковое прикосновение руки к щеке своей. И понимает, что с места двинуться не может. Истома разлилась по телу, блаженство такое, будто в теплую воду опустили. А фигура сверху ложится и шепчет: «Возьми меня, возьми, твоей буду. Хочешь ведь? Возьми…»

Взял бы, да тело не слушалось, руки-ноги как морозом сковало, а душа и вовсе замерла. Только голова думает: «Сон, это только сон и надо проснуться. Вот прямо сейчас проснуться». Но голос завораживает, притупляет сознание, ведет за собой. Куда? Да кто ж его разберет? «Возьми меня, возьми…» И чресла тяжестью наливаются, и срамной уд дыбом встает…

Ливень кончился ночью. К утру небо разъяснилось. Но Петр Афанасьевич к завтраку не спустился. Возница поднял тревогу. Вдвоем с карликом взломали дверь. Правительственный курьер, двадцати трех лет отроду, лежал в кровати голый с перегрызенным горлом, а руки застыли так, словно прижимал к себе прекрасное создание в порыве страсти.

А хозяйка трактира в ту ночь как в воду канула, так нигде и не сыскали.