Дальше предела

— Уилл, как ты думаешь, завтра будет дождь или солнце? Я не знаю, что мне одеть на скачки, — Кейт копошилась возле огромного стенного зеркала, вывалив все содержимое встроенного шкафа на пол. Она брала вещи по очереди, примеряя каждую к себе — чуть изгибалась, разглядывая результат и склоняя голову на тонкой шее то в одну то в другую сторону. Потом откладывала платье или блузку слева от себя, нагибалась за следующей и процесс повторялся.

— Грег обещал дождь, значит будет солнечно и без осадков, — ответил я, разбирая пачку счетов, которые ежедневно на ранчо доставлял почтальон с утренней почтой.

Она засмеялась. Я невольно посмотрел на ее хлопоты и тоже улыбнулся: приятно, когда жена находится в приподнятом настроении — тогда, кажется, и дом, и все вокруг меняет свой цвет, начинает как бы светиться изнутри особенной теплотой.

В последнее время Кейт что-то сильно сдала, непонятно почему — она буквально исчезала, уменьшалась, словно некий демон терзал ее изнутри, поглощал ее задор, энергию, молодость. Такое случается, каждый из нас знает и боится произнести это вслух. Такое случается, Уилл.

— Ты любишь меня? — вдруг спросила она, став на мгновение очень серьезной.

Я снова отвлекся от счетов. Иногда женщины задают такие вопросы, желая удостовериться в очевидном, будто сказанное вслух это слово имеет совершенно иной, более значительный вес.

— Конечно люблю, Кейт, — ответил я. — И всегда буду любить, это точно.

— Не обещай, если не сможешь выполнить. — Она снова улыбнулась и вся ее мимолетная серьезность, от которой у меня сжалось сердце, исчезла как ни бывало.

Когда дело касается прогнозов, мне становится смешно. Любых прогнозов — от погодных, которые, кажется, вообще никогда не сбываются (за окном солнце, а в это же время ведущий местного кабельного канала Грег Симпсон рассказывает про град и ливень над нашими головами), до букмекерских тотализаторов, в которых смешались деньги, ставки, кони, люди.

Я родился прямо в поле, на ферме Рика Картрайта. Он до сих пор разводит фазанов, в двух милях от станции Пеннилейн. Тетка Джинни, необъятная в размерах негритянка-хохотушка, принимавшая роды, сказала матери: «Он станет знаменитым».

Не знаю, что тетя Джинни имела ввиду, но, судя по всему, она ошиблась.

Прогнозы — это по части Грега Симпсона. Да, и вот еще что: я с детства ненавидел фазанов — глупых, самодовольных, напыщенных куриц.

В 1987-ом мне стукнуло восемнадцать, я направлялся на ранчо местного конезаводчика Иржи Врочека, то ли румына, то ли чеха, спасшегося от рук гестаповцев в годы второй мировой войны и зайцем приплывшем в Америку на торговом судне “Либерти”.

Я намеревался получить у него работу, связанную с лошадьми. В кармане у меня лежало сопроводительное письмо от управляющего фермой по разведению фазанов Рика Картрайта, у которого моя мать проработала сорок три года и двести шестьдесят семь дней. Быть может, и мне уготована судьба провести с фазанами всю свою жизнь, однако неожиданно выяснилось, что у меня сильная аллергия на птичий пух.

В обширной библиотеке управляющего я вычитал, как можно симулировать аллергию: целую неделю я натирал глаза соком лютика, при этом вызывался на уборку клеток птиц, — в результате, мое лицо опухло, глаза превратились в щелки, они сильно покраснели, воспалились, из них текли слезы почти нескончаемым потоком. Вызванный из Дулута врач констатировал аллергию на птиц, а именно, на фазаний пух, который хлопьями нависал с тонких прутьев вольеров. И действительно, стоило мне прекратить работать с фазанами — глаза тут же выздоровели.

Волей неволей Рику пришлось отпустить меня восвояси. Я обожал лошадей и он не смог отказать матери в сопроводительном письме своему старому другу, конезаводчику Иржи Врочеку.

— Сынок, — сказал он мне. — Только из уважения к Джессике, обычно я не пишу такие письма никому. Если тебе и правда нравятся лошади, то ранчо Иржи — это то, что нужно. — Он поправил три роскошных пера, свисавших с его ковбойской шляпы и хитро прищурился: — Надеюсь, у тебя нет аллергии на лошадей?

Стояло жаркое, удушливое лето, редкое в наших краях. Я вышагивал по проселочной дороге в сторону ранчо, до которого оставалось еще как минимум миль двенадцать, судя по кривым указателям, когда меня нагнала повозка, запряженная двумя лошадьми.

На козлах сидел старик в ободранном пиджаке, а в самой повозке — девчушка лет восьми.

— Подвезти вас? — старик притормозил лошадь рядом со мной. — Куда шагаете?

— На ранчо Иржи Врочека, — ответил я без особой надежды.

— Так это через двенадцать миль за мостом направо, а нам в Пеннилейн налево. Прыгай, довезем, если хочешь.

Сельское гостеприимство и взаимовыручка — великая сила американской глубинки. Я забрался в повозку, пытаясь вытереть рукавом льющийся со лба пот.

— Хотите пить? — девочка протянула мне пластиковую бутыль с водой.

Я взял ёмкость и сделал длинный глоток. Холодная, почти ледяная вода вернула мне способность соображать.

— Спасибо. Откуда у вас такая холодная вода? — удивился я.

— Из колодца, — ответила девочка. — По пути набрали.

Я кивнул.

— Что-то жарко больно сегодня, — сказал старик, не поворачиваясь. — К грозе идёт.

— Солнце обещали, без дождя. Я и зонт не взял.

Старик усмехнулся. И я понял почему буквально десять минут спустя. Лошади втащили повозку на горку, колея, петлявшая в высоком кукурузном поле дальше спускалась вниз, уходя к горизонту, и если с одной стороны пригорка светило солнце, то с другой прямо на нас летела тёмная громада облаков.

— Что я говорил? — Старик закурил и пришпорил лошадей. — Надо бы где-то спрятаться.

Через пару минут налетел шквал, — редкое, в общем-то дело для наших широт, небо затянуло полностью и повозка затормозила под старым раскатистым дубом, часть которого до сих пор ещё растёт по дороге в Дулут, не доезжая километра до развилки с Пеннилейном, куда и направлялись, как выяснилось, старик с девочкой.

Мы стояли, наблюдая, как молнии колотят в землю — их несло со стороны озера.

Дальнейшее я помню плохо.

Мощным ударом молнии дуб раскололо пополам, часть его с треском повалилась на землю; обжигающий огонь разряда задел меня по касательной, слизнув кожу с руки и части спины, мощный, хлесткий толчок, змеей пробежавший по телу, отбросил меня на обгоревшую траву. Когда подоспела помощь, я почти не дышал.

Врачи в Дулуте, куда доставили мое скрюченное, воняющее горелым мясом тело, сказали сразу — не жилец. Максимум, сутки протянет, так что нет смысла его транспортировать: дорогу не перенесёт, так пусть хоть умрет спокойно — и вкололи мне двойную дозу морфия.

Старика с лошадьми зажарило насмерть. Девочка отделалась царапинами — именно она и привела подмогу, — так мне сказали потом врачи. Опоздай она на час, скорее всего, я бы отправился вслед за стариком на двойке хорошо прожаренных лошадей.

Как видите, прогноз не сбылся. Я не просто выжил, но и отработав по выздоровлении у Иржи почти пятнадцать лет, смог купить неподалеку собственное конное ранчо, о чем мечтал с раннего детства.

— Он далеко пойдёт, — слышал я, как Иржи, наклюкавшись после удачного аукциона по продаже скаковых лошадей, разведением которых занимался уже больше пятидесяти лет, делился мыслями со своей женой Элен. — Думаю, со временем продать ему конюшню, он же нам как сын почти.

Про лошадей тут все знают: например, в две тысячи шестнадцатом лошадью года на кубке Эклипс второй раз за свою карьеру стал пятилетний жеребец Калифорния Хром, глазом не моргнув, завоевавший призовых на четырнадцать миллионов баксов с хвостиком; в том же году — человеком номер один в литературе по мнению нобелевского комитета (и вопреки прогнозам), неожиданно даже для самого себя, был объявлен певец Роберт Аллен Циммерман, в миру Боб Дилан, уроженец Дулута, заработавший примерно в шесть раз больше породистого жеребца, что закономерно, учитывая возраст Дилана.

Что и говорить, Дулут — славный городишко. Никто у нас, конечно, не следит ни за какими премиями, особенно по литературе, работы и так хватает с утра до ночи, но Дилан все-таки земляк, как никак, многие здороваются с ним за руку.

К тому времени, когда Калифорнии Хрому стукнет семьдесят шесть по человеческим меркам, бьюсь об заклад, он обойдет Циммермана на раз: будь такая ставка, — кто кого, я не пожалею и двадцатки на Калифорнию. Но такой ставки нет и не будет, потому что прогноз всем ясен.

Голубая мечта Иржи (да и моя тоже) — обскакать на местной, своей лошади Калифорнию, – несбыточная мечта, учитывая какие огромные деньги были вложены в Лошадь Года. Но Иржи не терял надежды. И я тоже.

Чертовы прогнозы. Никогда не поставишь на собственную лошадь, потому что знаешь, Калифорния из Юба-Сити — монстр, который растопчет любого жеребца. Но я все равно верил в нашу конюшню и тайком от жены ставил на своих, хотя они постоянно проигрывали.

Я помню тот жаркий забег второго июля, когда Кейт потеряла сознание прямо перед финишем нашего жеребца по кличке Трюкач на дерби двухлеток в Луисвилле, штат Кентукки.

Призовой фонд составлял более ста тысяч долларов, и Трюкач рвался к финишу словно кто-то стегал огненной крапивой по его взмыленному крупу. Удивленная морда жеребца ходила из стороны в стороны, не понимая, какая сила гонит тело вперед, трибуны ревели, комментатор едва сдерживал эмоции. Жара, повисшая дрожащим маревом над ипподромом превосходила все мыслимые пределы, — некоторые болельщики теряли сознание прямо на своих голубых пластиковых сиденьях, медленно съезжая на пол, а потом и в руки взмокших парамедиков.

Это был первый жеребец, которого мы вырастили после покупки собственной фермы. Я очень переживал, скажу больше — за сутки до старта не мог уснуть, ворочался, шрам на руке и спине не давал покоя. Два предыдущих старта мы проиграли, не прорвавшись даже в тройку лидеров. И теперь эта гонка мерещилась мне повсюду.

— Ты поставил на Трюкача? — спросила Кейт перед забегом. Она была в легком белом костюме, большой шляпе с полями от солнца и огромных солнцезащитных очках. Она напоминала мне киноактрису, имя которой все время вертится на устах. Но еще больше похудевшую — я удивлялся, как она вообще умудряется стоять на ногах.

— Ты же знаешь. У него, конечно, почти нет шансов, это его первый забег на таком уровне.

— Ты должен его поддержать.

— Как-будто он об этом узнает.

— Узнает, — сказала она. — Поверь мне.

Кейт взяла программу скачек и мы прошли на свои места. Я обливался потом, с меня текло, как с прохудившегося крана. И хуже всего, что температура воздуха, если этот кисель можно назвать воздухом, росла. В таких условиях, Трюкач, привыкший к более щадящей погоде, мог и вовсе не добежать до финиша.

Но он добежал.

Последний круг, сильно отставая, пропустив вперед пять или шесть лошадей, он вдруг взбрыкнул, оглядел, словно не веря своим ошалевшим глазам чашу ипподрома, а потом, нагнувшись, устремился вперед, едва не сбросив начавшего скучать жокея.

Я вскочил и даже не заметил, как Кейт пропала. Моя горящая рука взметнулась, как-будто указывая дорогу скакуну, на самом деле я просто не знал, куда мне ее девать, кожа пылала, словно по ней разлили горящее машинное масло.

Жокей инстинктивно сжался.

Я нутром почувствовал как у него (да и у меня тоже) от резко нарастающей скорости защекотало в животе.

Перед финишной прямой Трюкач входил в поворот на опасной траектории, его мышцы вибрировали на запредельной частоте, и, скажу я вам откровенно, всему ипподрому, каждому болельщику пятнадцатитысячного стадиона было ясно — он не устоит.

Повисла та роковая тишина, которой в фильмах принято отмечать момент грандиозного крушения. Я закрыл глаза.

Сейчас Трюкач поломает себе ноги. Я услышу треск рвущихся сухожилий, дикое ржание, наполненное чудовищной болью, потом хруст костей, напоминающий вал сухостоя и наконец, глухой удар туши о землю. Ипподром выдохнет, тишина, словно болезненный нарыв, разрешится, то там то сям раздадутся осторожные ахи и вздохи, кто-то ругнется, и потом диктор объявит тайм-аут, пока технический персонал и санитары будут убирать бьющуюся в судорогах лошадь.

Я не видел Кейт, я не видел вообще ничего вокруг. Мой внутренний взор, вся моя жизнь, прошедшая, настоящая и будущая замерли в этой точке падения. Я застыл, и лошади, только что несущиеся в ста метрах от меня, тоже как-будто замерли. Даже с этого расстояния я видел крупинки песка, вылетающие из под фирменного копыта Трюкача, на котором полукругом виднелась надпись римскими буквами «Plus ultra», что означает — «Дальше предела».

Все мало-мальски стоящее в нашем захолустье появлялось в Дулуте, где я и познакомился с Кейт, дочкой судьи Альберта Гольдштейна и учительницы английского языка Сюзан. Я уже почти десять лет вкалывал на ферме Иржи Врочека, периодически выбираясь в Дулут на субботние танцы. В один из таких вечеров, уставший как собака после борьбы с непокорным годовалым жеребцом Гринбоем, отказывавшимся заходить в стойло, я пил пиво на входе в клуб «Красный бык», когда услышал в кустах неподалеку звуки борьбы, крики, женский плач, удары, похожие на удары палкой по сырой, только что освежеванной туше коровы.

Я уже говорил вам, что Дулут — славный городок? Так-то это так, если не считать еженедельных субботних танцулек, где собирается разношерстный сброд со всей округи; подкрепившись дешевым пойлом, парни кадрят местных девчонок и когда некоторые из них ведут себя излишне строптиво, дело принимает скверный оборот.

Шериф Дик Доверти давно махнул на все рукой — пока никого не убили, происходящее его мало занимало. «Я же не могу танцевать буги-вуги каждую субботу», — сказал он на Городском совете Дулута, куда жители пожаловались на беспредел, — «если кто-то хочет подежурить там, то я не буду против, но учтите, что за самоуправство оторву яйца».

Никто не захотел лишиться собственных яиц. Еще бы. Ведь хозяин «Красного быка» приходился зятем Дика. К тому же, парни из мотобанды «Black Hell», держащие контроль над этим заведением, не любили тихую музыку, а еще больше они не любили, когда им указывают, как себя вести и что делать.

Вы спросите, как это своенравный шериф Дик Догерти мог допустить, что на его земле хозяйничает «Black Hell»? Да очень просто, отвечу я. Ленни Парето, хозяин «Красного быка» и был главным в дулутском «Black Hell».

Я подумал, что нарываюсь на неприятности: изнутри стены «Красного быка» сотрясал жесткий рок-н-ролл, пара подвыпивших парней в черных куртках с заклепками стояли, выпуская в воздух кольца с характерным запахом травки.

После того, как в 1976 году штат разрешил курение марихуаны, никто не обращал на это внимание, однако, давайте посмотрим правде в глаза: травка в сочетании с сорокоградусным напитком из Кентукки по имени Джим Бим образует термоядерную смесь, — так что глаза ближнего ко мне парня, красные и воспаленные гуляли сами по себе — один смотрел вниз, на заплеванный земляной пол, второй же — на меня, и взгляд этот не обещал ничего хорошего.

— Что уставился, — процедил он. — Вали отсюда, придурок.

Я не собирался валить. Во-первых, Дулут, это и мой город тоже. А во-вторых, после того как умерла мама год назад, мне постоянно казалось, будто она смотрит на меня с небес и молча благословляет в трудных ситуациях. А это была трудная ситуация, чертовски трудная.

Преподобный Крис Монтана в таких случаях говорил просто: «КОГДА МЫ СОГЛАШАЕМСЯ С ДЬЯВОЛОМ, МЫ НАДЕЛЯЕМ ЕГО СИЛОЙ. КОГДА ОН ПОЛУЧАЕТ ЭТУ СИЛУ, ОН НАЧИНАЕТ НАС ПОЖИРАТЬ».

Я не собирался позволять себя пожирать кому бы то ни было, хотя конфронтация могла для меня плохо кончиться.

Я оглянулся на этих двоих. Они пребывали в благостном обкуренном состоянии, и все же не стоило их недооценивать: эти парни могли раскроить мне череп в мгновение ока. Уличные бандиты — очень, очень опасные ребята, особенно под кайфом в смеси с алкоголем.

Ринувшись в кусты на звук захлебывающегося в слезах женского голоса, я нащупал в темноте кожаную куртку и рванул на себя. Послышался треск. Справа внизу мелькнуло светлое платье, кто-то наугад ткнул ногой мне в живот, в ответ я хорошенько приложился правой. Попал! — удар пришелся судя по всему, по челюсти, левой рукой я схватил нападавшего за ногу и поволок на свет, ко входу в «Красный бык».

Парень брыкался, словно пойманный на крючок карась, — я тащил телопо земле, и когда яркий прожектор, висящий сверху, осветил его перекошенное злобой лицо, на правой щеке которого зиял глубокий уродливый ножевой шрам, я узнал его в то же мгновение. Это был сам Ленни Парето. И в моем случае сие означало, что следующее утро для меня могло не наступить.

Машинально я отпустил его ногу в ковбойском сапоге, он мгновенно вскочил. Парни у двери тут же побросали окурки, некоторые потянулись к поясам.

— Тебе конец, кусок дерьма, — процедил Ленни, с шумом набрал полный рот соплей и плюнул прямо в меня. Я отшатнулся. Смачный кровавый сгусток пролетел мимо.

В руке Ленни появился нож.

— Я тебя на ремни порежу, — прошипел он, стиснув челюсти.

И он бы порезал, не сомневайтесь. Голыми руками против ножа пойдет только идиот, это самоубийство. Смыться я бы не успел, да и не смог бы, — от банды на мотоциклах далеко не убежишь.

И в этот миг между нами встала хрупкая девушка в длинном измазанном землей платье. Одну руку она вытянула ладонью вперед, как бы отстраняя Ленни, а второй завела меня за себя, — меня, чей вес по крайней мере вдвое превышал ее собственный. Она была похожа на кошку, защищающего своего детеныша.

Я тяжело дышал и почти попрощался с жизнью. Да, я готов был драться до конца, но исход драки был предрешен, скорее всего, меня вывезли бы на дулутские болота и выбросили на съедение крокодилам, а там вряд ли кто будет искать, в городе у меня не осталось родственников.

— Только попробуй, — сказала она. — И пойдешь на электрический стул, гаденыш.

Ленни ухмыльнулся.

— Ты свое получишь… сучка… после того, как мы разберемся с этим вонючим скунсом.

Он двинулся к нам.

— Ленни, стой… — послышался голос из открывшихся дверей клуба. — Это же дочка судьи, лучше не трогай ее, потом вони не оберешься.

Ленни остановился. Подумав секунду, нехотя спрятал нож в карман куртки.

С явным сожалением он указал на меня пальцем.

— Лучше не попадайся мне, мудила, — он медленно развернулся, махнул рукой своим дружкам и они вместе вошли в разрывающийся от рева клуб. Из дверей пахнуло куревом, марихуаной и сладким, удушливым запахом пота.

Я схватился за нестерпимо зудящий шрам на руке от давнего удара молнии, в моменты серьезной опасности он не давал мне покоя, как-будто огонь, его породивший, пытался вырваться наружу.

Так я познакомился с Кейт.

Надо вам говорить о том, что ее родители были категорически против наших отношений? Я думаю, вы и сами догадались. Нищий парень, чернорабочий с ранчо и девушка, отец которой — уважаемый потомственный юрист, судья в городке, где, мягко говоря, не слишком одобряли такие неравные отношения.

Мы поженились спустя полгода после происшествия возле клуба «Красный бык» вопреки воле ее родителей — нас обвенчал преподобный Крис Монтана.

Он загадочно посмотрел на меня и спросил, готов ли я взять в жены эту женщину. Готов ли я любить ее вечно?

Что такое вечность? — подумал я. Конечно готов.

А через месяц Ленни разбился — въехал в кованую решетку городского кладбища, мотоцикл проломил ее, а Ленни так и остался висеть на прутьях, словно тряпичное пугало и никто не решался его снять, пока не приехал Дик Доверти. Говорят, он долго стоял напротив решетки кладбища, пытаясь понять, как Ленни умудрился покончить свою жизнь таким странным образом, ведь мотоциклом он управлял отменно даже с закрытыми глазами.

Поговаривали, что неспроста это, чья-то месть, но я не верю в такие басни. Напился, как обычно, и влетел по дурости.

Я был на его похоронах. Мы были вместе с Кейт. Она — худая, в черном траурном платье, прозрачная вуаль. Что мы там делали? Не знаю, с утра я уже был пьян и с трудом соображал.

Она спросила, помню ли я еще ту девочку на повозке, что когда-то давно остановилась, чтобы подвезти меня до ранчо старика Иржи. Я удивленно посмотрел на нее. Да, это была она. Моя Кейт.

Никто не шепнул мне, что я потеряю Кейт, мою дорогую Кейт, мою маленькую светлую Кейт, клянущую на чем свет стоит и Трампа и Боба и Иржи Врочека. Иржи, конечно за выпивки, в которые он неизменно втягивал и меня. А вот первых двух — за компанию.

Минуту назад она сидела рядом со мной, подпрыгивая в такт движениям Трюкача, обмахиваясь веером и страстно желая нашей победы. И вдруг — провалилась сквозь землю.

Она пропала.

Конечно же, шериф не упустит возможность спихнуть все дело на меня. Наши неприязненные отношения ни для кого не были секретом, особенно после разборки возле «Красного Быка» и нескольких наездов позже, когда Ленни с ребятами приезжали прямо ко мне на ранчо. Только наличие заряженного дробовика убедило их убраться восвояси, однако, кто может гарантировать, что однажды они не подкараулят меня или Кейт в зарослях кукурузы?

Конечно, шериф Дик Доверти подозревал меня и только меня, обожженной кожей руки я чувствовал его свирепый взгляд.

Я представил, как он вламывается к нам в дом, перебирает ее трусики в шкафу и мне стало не по себе.

— Что вы там хотите найти, шериф? — интересуюсь я.

— Улики, — отвечает он резким тоном.

— Я думаю, их надо искать в другом месте.

— А это уже я сам решу, — говорит он, но все же прекращает рыться в ее белье.

Он в упор смотрит на меня водянистыми, почти бесцветными глазами.

— Признайся, это ты убил ее? Признание тебе зачтется, мы можем заключить сделку. Хотя эту ведьму давно стоило прикончить. Ты услужил мне, Уилл.

— Я не понимаю, о чем вы, шериф. Вы в своем уме?

— Это ведь она закатала Ленни на кладбище? Они ведь встречались какое-то время, ты знаешь об этом?

— Она от меня ничего не скрывала, я в курсе. Только что это меняет?

— Для тебя — ничего. Ты признаешься, что убил жену и покажешь, куда спрятал труп, а штат гарантирует тебе замену электрического стула на пожизненное, с которого ты можешь выйти лет через двадцать при условии хорошего поведения.

— Я не убивал ее. Она исчезла. Она исчезла, шериф!

— Тебе видней, Уилл.

Мог ли вообще Трюкач выиграть? Да будь он трижды в хорошей форме, Калифорния умял бы его на третьем круге и уже не подпускал. Все, понятное дело, ставили на Калифорнию. Коэффициенты на Трюкача зашкаливали и как бы говорили — как этот жеребец вообще сюда попал?

Дело даже не в том, что у Калифорнии характер убийцы и один косой взгляд его вкупе с пробирающим храпом повергает всех лошадей в радиусе мили наземь — нет, вернее, не только; Калифорния, помимо прочих достоинств, обладал даром победителя. В ночь перед забегом я подошел к Трюкачу, что-то заставило меня пойти в конюшню. Он смотрел на меня немного извиняющимся взглядом, в котором, тем не менее, я не нашел уныния и признания поражения, его глаза говорили мне — подожди немного и ставь свою двадцатку.

Я взял новые подковы и принялся за дело.

Трюкач так сильно наклонился влево, что законы физики, если бы они существовали в тот момент в той самой точке касания его копытами земли — уже давно уложили бы жеребца на дорожку. Однако… он не падал.

Вытянутой рукой я удерживал Трюкача от падения. Я чувствовал эту связь, чувствовал, как нить, соединяющая нас, накалилась до предела, мой ожог вибрировал, горел, пылал, готовый разорвать меня на куски.

Выходя из поворота, Трюкач был уже вторым. На полкорпуса впереди хрипел Калифорния, жара накрыла его, глаза лошади вывалились, морда раздулась, он скакал на одной силе воли.

Я видел, как Трюкач озирается в попытках понять, кто же толкает его вперед, — однако жокей, удивленный не меньше лошади, даже не поднимал плетку.

Неведомая сила вела его вперед, и я как-будто понял — что это я ею руковожу, я двигаю огнем, горящим внутри меня с тех самых пор, как меня ударила молния.

Трюкач дико заржал. Калифорния в испуге отшатнулся, у него подогнулись передние ноги и чтобы не упасть, ему пришлось сделать несколько коротких шажков, убив при этом скорость и ритм. В этот момент Трюкач, почувствовав простор, рванул вперед.

Весь ипподром встал.

Калифорния отставал уже на корпус, а Трюкач все рвался вперед, выбивая копытами целые облака земли.

— Вперед, Трюкач! — заорали первые ряды.

Я чувствовал, как у меня шевелятся волосы на затылке. Ожог полыхал.

И Трюкач, воздев морду к небу пересек финишную черту. По лицу жокея я понял, что за всю свою карьеру профессионального наездника ни с чем подобным он не сталкивался.

— Кейт! — закричал я. — Кейт! Мы выиграли! — я повернулся к ней, чтобы разделить радость победы, но мои руки, разведенные для сумасшедшего объятия, застыли, поймав лишь пустоту.

Их похоронили вместе в один и тот же день. Ленни — в закрытом гробу, Кейт — рядом, я не мог видеть этого, потому что моя Кейт стояла рядом со мной. Я спросил у нее, что она оденет завтра на скачки.

Помню, что она рассмеялась. Мой взгляд остановился на ее предплечье, я увидел странную татуировку, на которую раньше не обращал внимания. Полукругом на гладкой коже виднелась надпись римскими буквами «Plus ultra».

Она взяла меня под руку и ответила:

— Завтра узнаешь.

Минск 2017.

© 2017 Вильям Цветков

***
Мой канал Telegram для писателей:
https://t.me/WritersDigest