Красный аромат твоей плоти

Легкий аромат трав в воздухе — тонкие бледные пальцы растирают веточки и листочки, почечки и цветочки — разные лепесточки. В телевизоре кто-то поёт о вечном (любовь, любовь, смерть), но юноша не слышит ничего, кроме зеленого шелеста, обращающегося пылью в его руках. Мявкает кот, грустно поглядывая на хозяина с подоконника. Плачет чайник, забытый на плите. За окном… Нет, дождя нет. Обычный, бесцветный день. Один из многих.

— Нет, нет, — равнодушно говорит он в мобильник, помешивая в ковшике зеленоватое варево, — Может быть, на следующей неделе. Спишемся.

Цветные мелки целуют деревянный пол, вычерчивая древние символы, огибая стройные тельца свечей, угасая в его (тонкие бледные) пальцах, оставаясь белой пылью на его животе (когда-то мать безуспешно старалась отучить его вытирать руки о себя).

Капельки воды капают с подбородка на пол, размывая четкие грани сигилов, и художник отползает к дивану, содрогаясь. Чайник молчит. Кот убежал. За окном… Ночь.

Тонкие белые пальцы касаются шеи (в венах звучат барабаны: там-там), скользят вниз, к животу и ниже, оставляя на коже тонкие влажные полосы слёз. Мир содрогается.

Мир замирает.

Мир молчит.

Пламя подскакивает к потолку.

***
Что-то тянет меня наверх, и забвение стекает капельками воды со лба. Сыро. Все, что есть — сыро. Влага проникает сквозь трещинки костей и прорастает холодом, разламывая нутро острыми иголочками. Я — корешок дерева, я — червь, ползущий сосать росу, я — монета, крест, гвоздь, я — личинка, дрожащая от страха быть сожранной, я — голод, я — голод, я — голод. Он (голод) (я) проникает сквозь землю (голоду не нужны преграды, он не видит преград) и растекается по подстриженной траве и пластиковым цветам. Земля бугрится, а цветы разбегаются в страхе, тряся выгоревшими головками.

Луна просвечивает сквозь облака, моргая то одним, то другим глазом. Ты (там, в костях) касаешься губами моей щеки — невинно — как луна касается воды — невинно (и улыбается после). Я пожираю эту картинку насовсем, размалывая луну — вареное яйцо. Жидкий желток стекает по губам и капает на грудь. Смеясь, ты наклоняешься и слизываешь его (горячая рука на плече), и я смеюсь тоже — кто-то бежит в страхе — луна исчезает полностью, погружая нас во тьму — голод растекается красным, он растекается красным, как дорога.   

Дорога бежит навстречу, иногда вскакивая и касаясь — страстно — моего — лица, и голод вспыхивает красным, город вспыхивает, когда гаснет все остальное, и я снова — рука в руке в руке в руке, давление коры (сучок впивается под лопатку) и давление губ — я разбиваю фонарь и выпиваю его сок.

Твой дом сияет всеми огнями, которые можно вообразить: корица, дешевый дезодорант, ванилин, пот (я дотрагиваюсь до твоей футболки, повисшей на стуле) — дверь была открыта, и я вошёл — я увидел дверь издалека, зовущую меня белым голосом ручки — КРАСНЫЙ — я чувствовал её даже в самом начале, когда покинул воды реки — когда снова начался — КРАСНЫЙ.

Я нахожу тебя на кровати — нагого — я выбирался в окно по утрам, забывая о времени, забывая обо всём, когда слышал шаги по лестнице (ты не просыпался, и я почти целовал тебя в губы, почти касаясь их — застывая в миллиметре — чтобы не разбудить). КРАСНЫЙ. КРАСНЫЙ. КРАСНЫЙ.

Голод впивается в твою плоть, в твою тонкую бледную шею (незабудки вен) раскрашивая потолок, отражаясь в зеркале чудовищным четырёхруким четырёхногим монстром (в воздухе — звон тишины), голод впивается в твою грудь (ребра под тончайшим слоем словно бумаги) (ребра обнажаются, открывая под собой — я слышу его зов — сердце), голод разрывает твой живот, голод грызет твой позвоночник и бедра, погружается в голову, потроша память, как кот потрошит птицу — играя.

Красный свет фонаря затухает, погружая комнату во тьму.   

*** 

Звон тишины. Мы вернулся? Мы рад себя видеть. Тебя, прости. Я любим твое тело — мы скучал по нему. Мы касаюсь плеча и идём вниз — до ладони, проникая пальцами между пальцев. Мы привыкнешь. Я скучали. Правда.

Мы опускаемся на пол и изгибаюсь, словно змея, сворачиваясь в тугой клубок, ощущая своё — наше — тепло.

Я скучал.
Правда.