Жизнь кончилась, пора в утиль

Тихон Петрович никогда не задумывался о своей жизни, да и о жизни как таковой вообще. Не было причин задумываться. Всё шло своим чередом. Год за годом, день за днём: рабочие, выходные, праздники. Тихон Петрович к работе относился ответственно, со всеми поддерживал дружеские отношения, но до панибратства не опускался. Коллеги его уважали и немного побаивались, только непосредственная начальница Ирина Борисовна позволяла себе бестактное поведение, могла даже (о чём Тихон старался не вспоминать) плюнуть, разозлившись.

— Вот же с-с-с... — шипел Тихон Петрович, но тут же спохватывался, вспоминая, что он интеллигент, ИТР и т.д.

— Мне никто ничего не должен, и я никому ничего не должен, — успокаивал себя Тихон и, пожалуй, был прав.

Но во всех правилах (или почти во всех) есть исключения. Всегда сдержанный, невозмутимый, степенный Тихон — вы не поверите! — обожал свою жену Глашу и рядом с ней преображался до неузнаваемости. Да и как её не любить — молодую, стройную, покладистую! Она казалась Тихону самой прекрасной, самой желанной, самой-самой.

Он даже стихи писал от избытка чувств:

" Стоны, жаркие объятья.

Глажу Глашу — всё долой!

Брюки, блузки, юбки, платья

На полу лежат горой".

Нет, лучше так.

"Глажу. Глаша томно стонет.

На полу бельë горой.

Я любви твоей достоин,

Глаша, милый ангел мой!"

. 

Бельë не на полу, конечно, на стуле, а потом в шифоньере, но "стул", как и "шифоньер", в поэтическую строку не втискивался, а вещи, разбросанные по полу, выглядели более романтично, по мнению Тихона.

— Ах, Тиша, — нежно шептала супруга, — ты такой горячий!

В общем, жизнь хороша, но... всё хорошее когда-нибудь кончается.

В один явно не прекрасный день Тихон перегорел.

Ирина Борисовна собралась погладить любимую голубую блузку, а Тихон Петрович не нагрелся. Нет, он старался изо всех сил, но ничего не мог с собой поделать. Так расстроился, что даже не зашипел, когда руководительница в него плюнула.

"Я просто устал. Вот отдохну, наберусь сил и покажу всем, на что способен".

Но после второй и третьей неудачных попыток был отставлен в сторону и погрузился в депрессию.

Жизнь, такая прочная, стабильная, устоявшаяся, рухнула.

Став ненужным, Тихон Петрович понял, как важно заниматься любимым делом, приносить пользу, чувствовать свою значимость. Теперь он был готов на всё: двери подпирать, орехи колоть, но по-прежнему стоял в сторонке и глотал невидимые горькие слëзы, наблюдая, как его Глашу обхаживает новенький красавчик Юрик.

— Не сердись, старик, пойми, твоё время прошло. Пора в утиль.

. 

Тихон Петрович всё понимал, пытался смириться, но горячее когда-то сердце жестоко страдало от несправедливости.

— Господи, — молился беспросветными ночами атеист Тихон, — избавь меня от этой пытки. Лучше совсем не быть, лучше в утиль, чем так.

То ли Бог услыхал Тихоновы молитвы, то ли Ирине Борисовне надоел бесполезный предмет, но промозглым ноябрьским утром Тихон Петрович оказался в мусорном ящике вместе с объедками, очистками и грязными пакетами, а к вечеру был вывезен на свалку.

Так иногда бывает: живëшь себе в своё удовольствие в уюте и комфорте, и вдруг — раз! — и ты на свалке, старый, грязный, с отбитой ручкой и оторванным штепселем. А над головой такое огромное, необъятное, голубое-голубое, как любимая блузка Ирины Борисовны.

. 

Реальность обрушилась на бедного Тихона со страшной силой, которую даже он, при всей своей прочности, не мог выдержать — ушёл в себя, в свои воспоминания, чтобы не думать, не чувствовать, не осознавать.

Когда-то, юный, статный, блестящий, стоял он на полке магазина рядом со своими бравыми товарищами, как на параде. Любо-дорого посмотреть! То одного, то другого забирали покупатели, а Тихон всё стоял и стоял, терпеливо ожидая своей очереди. Ведь он хорош, молод, красив!

Когда увидел в начале ряда Ирину Борисовну — деловую, в строгом сером костюме, в очках — сразу понял, что именно о таком руководителе мечтал. Тихон даже подвинулся к краю полки, чтобы стать заметнее, но покупательница прошла мимо, внимательно осматривая весь товар, а потом, когда Тихон уже стал терять надежду, вернулась и выбрала его. Да-да, именно его! Юный утюг воссиял от счастья!

. 

Как давно это было...

. 

Потом годы безупречной работы. Юношеская восторженность сменилась сдержанностью. Тихон Петрович, осознавая свою ценность и высокий профессионализм, поглядывал на прочие приборы свысока, а к кухонной утвари, вообще, относился с презрением: ведь у всех этих кастрюлек и сковородок не было ни шнура, ни регулятора — какой примитив! С ними и поговорить не о чем.

Зато стиралка, пылесос и холодильник его самого считали примитивным и общались только между собой, причём каждый старался подчеркнуть свои достоинства и недостатки других. Тихон предпочёл гордое одиночество: "Мне никто не нужен! Мне и одному хорошо!"

. 

И тут в доме появилась Глаша. У неё, как и у кастрюлек, не было ни шнура, ни регулятора, но она была так юна и прелестна, что сердце железного Тихона дрогнуло. Он влюбился!

Это странное, неведомое до сего чувство пугало, удивляло, крушило устоявшуюся размеренность жизни и обещало что-то новое, прекрасное и приятное. Глаша, скромно потупившись, приняла предложение Тихона Петровича, ведь он тоже сразу ей понравился. И понеслись счастливые годы семейной жизни. Казалось, что не будет им конца...

Тихон и представить не мог, что на старости лет окажется на свалке. А вот же...

. 

Стемнело. Резко похолодало. В вышине появились звëзды. Тихон Петрович и раньше видел их в ночном окошке, но не предполагал, как их много и какие они яркие. Целые россыпи по чёрному бархату! Аж дух захватило!

Белые, голубые, красноватые искорки перемигивались, перешëптывались, тихонечко посмеивались высокими дребезжащими голосами. Или это крысы шебуршали в куче мусора и попискивали, переговариваясь? Тихон Петрович насторожился. Большая серая крыса, подкравшись незаметно, пробовала на зуб его электрошнур.

— Брысь, тварюка! — возмутился Тихон. Серая нахалка шмыгнула в сторону и растворилась в темноте.

. 

Утюг посмотрел вверх, тяжело вздохнул, очарование ночи исчезло вместе с крысой. Опять накатила тоска. Горькое чувство безысходности и вселенской несправедливости. Чьи-то всхлипывания у подножья мусорной кучи, гармонично дополняющие общую мрачную картину, мешали сосредоточиться на собственных переживаниях. Тихон Петрович легко соскользнул с вершины вниз. Плач замер.

. 

— Кто тут ревёт? — утюг не скрывал своего раздражения.

— Это я, Катя, — робкий всхлип.

— Катя? А ты, вообще, кто?

— Я кастрюля, — рыдания возобновились.

— О боже! И тут кастрюля!.. А чего ревёшь?

— Меня выбросили... Я прохудилась.

— А-а-а, ну тогда понятно: сама прохудилась — сама виновата! — И вдруг осëкся. — Ну, не реви, — уже примирительно, — меня тоже выбросили. После стольких лет добросовестной работы! Эх!

— А ты... а вы тоже прохудились?

— Нет, — тяжёлый вздох. — Я перегорел.

— Сочувствую.

. 

Помолчали.

. 

— А знаешь что, Катя, пойдём-ка на вершину этой кучи, я тебе звёзды покажу. Потрясающее зрелище!

— Пойдëм... те.

— Меня Тихон Петрович зовут. Звали. У меня был уютный дом. Любимая жена, хорошая работа, неплохая начальница. Я был утюгом. Полезным, уважаемым. А теперь я кто? Никому не нужная рухлядь.

— И я.

— Что?

— И я никому не нужная рухлядь... А знаете, какие борщи я варила в своё время! И лапшу, и рассольник, и супчики разные... — Катя готова была снова расплакаться, но тут они вскарабкались на вершину мусорной кучи, и ночное небо раскрылось над ними безбрежным, расшитым самоцветами куполом.

— Ах! — вскрикнула Катя. — Что это?

— А это звёзды, Катюша. Вон те три точки вертикальные — пояс Ориона, вон та красноватая — Бетельгейзе, а самая яркая пониже — Сириус.

— Тихон Петрович, вы такой умный! Откуда вы всё это знаете, если не секрет? — Катя не скрывала восхищения.

— Да ну, никакого секрета, у хозяйки на стене карта звëздного неба висела. Я её хорошо изучил. Не думал, что когда-нибудь пригодится, — Тихон Петрович горько усмехнулся, но вдруг снова почувствовал себя полезным и значимым, не таким важным, как раньше, но всё-таки...

. 

Звёзды медленно плыли над ними и скатывались за горизонт. На востоке небо посветлело. Как огромный огненный цветок, вспыхнула и разгорелась утренняя заря.

Катя с Тихоном замерли от восторга. Когда видишь такую красоту, кажется, что жизнь прожита не зря.

. 

— А знаешь, Катя, я бы хотел в следующей жизни стать обычной кастрюлей: варить борщи (ты же меня научишь?), супчики разные, приносить пользу и не зазнаваться.

— Научу, — улыбнулась Катя и внезапно поняла, что всё не так уж плохо, раз в её жизни появились умопомрачительные звëзды, потрясающий рассвет и невероятно обаятельный Тихон Петрович, рядом с которым как-то теплее и уютнее.

.