И хворост пропал!

— Вставай! Цезарю плохо! — слышу сквозь сон детский басок.

Ритка опять что-то выдумала. В попытках меня разыграть фантазия безумствует. Пока спросонья плохо соображаю, может сообщить что угодно, например:

— А мама мне сказала, что я родная, а ты — нет.

— Ага, а ничего, что я — старшая сестра, а ты — нет?

— Мама сказала, что тебя цыгане подкинули.

И убежит, стуча босыми пятками.

Ритка ходит босая в любое время года, при любой возможности сдирает с себя носки, не признает тапочки. Для нее мою пол два раза в день. Ну, и из-за Цезаря, конечно. Цезарь — шотландская овчарка. Колли, как их называют. Только нет в его характере ничего от милашки Лесси, каким подали эту породу в кино. Это самая настоящая овчарка, верная, в меру злобная, обожающая пасти все, что движется: от стада коров, случайно встречных по дороге за грибами в лес, до детей, хаотично бегающих во дворе. Овчарка. Только очень шерстистая. Из нежного, словно кроличий пух, подшерстка связаны кучи носков, варежек и два роскошных свитера, в которых можно гулять вместо шубы в зауральскую зиму.

Хоть вычесываешь его каждодневно и пылесосом тоже, шерсть есть шерсть, и я уже встаю, чтобы мыть полы, а потом все остальные дела.

Но Цезаря где-то нет, и Ритка — гонец, принесший дурные вести, еще и ложные, почему-то не спасается бегством от сестринского гнева, как обычно.

— Ты можешь, как другие дети, что-нибудь хорошее с утра говорить?

— А что хорошего? Цезарь заболел и хворост пропал.

Вообще перестаю понимать малую. Это нормально. Она немногословна. Все надо выпытывать: «Говори! Говори, кому говорят, говори!»

— Какой хворост?

— Мама вчера делала. Что ты все о еде? Цезарь заболел!

— Это я о еде?

Прекращаю бессмысленный диалог. Встаю, иду общаться с более разумным существом.

Никто не бежит навстречу, не тащит поводок, намекая на прогулку.

Цезарь лежит огромным пушистым медведем, занимает всю прихожую. Дышит тяжело, голова засунута под шифоньер.

Зову. Голова с трудом высовывается, встречаемся взглядами. В собачьих глазах тоска. Голова исчезает под шкафом.

Заболел. Факт.

Лезу под шкаф потрогать нос. Сухой. Это, конечно, не главный признак болезни. Если он спал, нос тоже будет сухим, но … Пока утешительного мало. Гремлю миской. Есть не идет.

— Цезарь, ко мне.

Он не может ослушаться. Встает тяжело, бредет, пошатываясь, на кухню.

— Ешь!

Брезгливо смотрит на миску с супом.

— Ешь, я погрела! — начинаю «семейные» разборки.

Цезарь часть семьи. Он понимает речь, порой, даже подслушивает, делая вид, что спит, чтобы быть в курсе, кто куда собирается идти и не пропустить возможность прогулки. У Цезаря своя еда и обязательная доля со стола. Каждый оставляет последний кусочек-ложку для Цезаря. Цезарь может попросить, но будет отправлен на место. Он знает, что всему свое время, но иногда не может совладать с желаниями, особенно, если пекут блины или варят пшенную кашу. Магия запахов. Это ему кажется райским наслаждением. Поэтому делают исключение — миска пшенки и первый блин Цезарю.

Однажды в гости пришла тетя Фая.

— Фая, блины будешь?

Фая не отказывается. С опаской садится за стол — половину кухоньки занял огромный Цезарь. Он услышал «блины».

Мать заводит тесто, болтает с Фаей. Под разговор начинает печь. Горка блинов вырастает на тарелке. Гостья тянется за первым. Цезарь вскакивает и в невероятном прыжке выхватывает блин у нее из рук.

Позор. Скандал. Цезарь наказан. Я тоже наказана — «распустила собаку». Мать долго объясняет перепуганной гостье про собачий принцип первого блина.

Вообще Цезарь по понятиям живет, но блины…

Блинов нет. Каши тоже.

Кашу «по-семейному» заправляем ложкой подсолнечного масла. Это нынче все рафинированное, деодорированное. Раньше как было — масло и масло. Достать бы. Сливочное по талонам, а постное как «выкинут», надо бежать в очередь вставать. В сочетании с пшенкой запах правда особенный. Какой-то сдобный, манящий. Цезарь словно впадает в наркотическую зависимость. Варим на порцию больше.

А теперь его собственный «собачий» суп вызывает отвращение. Цезарь жадно хлюпает воду из миски.

Ритка ноет, что пора бы позавтракать. Предлагаю яичницу.

— Я яйца не ем.

— Хлеб с вареньем.

— Я хочу хворост!

— Ешь хворост.

— Как я буду его есть, когда его нет.

— Мама вчера напекла гору.

— Видишь? Тарелка пустая.

Тычет пальцем.

Теперь вижу. Огромное блюдо «из сервиза», которое достают лишь по праздникам, а хворост — это просто праздник какой-то, пустое. Только следы сахарной пудры. Ни хворостинки.

— Мама, наверное, на работу унесла, — бурчит Ритка.

— Да с чего бы? Она нам пекла. Мы неделю просили. Я уже спать ложилась, она еще на кухне была, чтобы утром на работу эту гору унести, что ли?

— Ну, значит, папа съел.

Мне становится смешно. Такой отец семейства утром обожрал всю семью. Прямо картина маслом.

— Не выдумывай. Завтракай давай, мне с Цезарем разбираться надо.

Цезарь уже под порогом головой под шкаф. Дышит тяжело. Ищу в справочнике ветеринарку.

Собираюсь звонить, Ритка заняла телефон, звонит матери на работу. Ну, пусть. Сейчас получит, вредина. Я, конечно, тоже потом получу, что не могу с сестрой управиться, и она мать на работе дергает, но я, действительно, не могу. Мне четырнадцать: больная собака и вредная сестра — это две нерешабельных задачи, я расставляю приоритеты, собака на первом месте.

Ритка получает заслуженный втык от матери, та, естественно, говорит, что еда на столе и уж поесть ее дети могут сами. Надутая, идет есть хлеб с вареньем.

— Что мама сказала?

— Не скажу!

— А про хворост?

— Что он на столе.

— Его нет на столе.

— Да что ты говоришь? Правда?!

— Ешь, что найдешь, и не вредничай.

Пытаюсь дозвониться, записать Цезаря на прием. Приема нет ни на сегодня, ни на завтра.

— А послезавтра?

— Звоните послезавтра.

После паузы, более мягко:

— Да не волнуйтесь, девушка, к вечеру проголодается и поест.

Гудки.

— Куда ж все-таки делся хворост? — вопрос из кухни.

— Отстань. Вечером спеку новый.

— Давай сейчас.

— Сейчас надо с Цезарем разобраться.

Цезарь снова хлюпает воду.

— Слушай, а почему от тарелки с хворостом пахнет пшенкой?

— Ты успокоишься сегодня за этот хворост?

— Да ты понюхай!

— Да не хочу я нюхать пустую тарелку!

Тут же нюхаю. И правда.

— Ну, наверное, из-за масла.

В голове смыкается: масло, пшенка, и ветеринарское «проголодается»…

— Цезарь?!

Цезарь отворачивает морду, типичное собачье: если не смотреть на пакость, значит, не виновен.

От позорящих нотаций гордо прячет голову под шкаф. Вытаскиваю эту наглую обожравшуюся тушу, раздвигаю челюсти, насыпаю в пасть таблетки активированного угля, что-то, конечно, выплюнул, но кое-что попало.

Два дня проглот лечился водой.

Каждый раз, когда варим пшенку, печем блины или этот же хворост, вспоминаем Цезаря. Вспоминаем и чаще, когда едем за грибами в Введенку, идем в сад, купаться на озеро. Каждый закоулок напоминает: «У тебя была собака». Это единственный случай Цезькиного воровства, когда соблазн встал над собачьим умом, честью и совестью. И даже этот прокол вызывает в душе только самые теплые чувства.

Спасибо, что ты был таким хорошим псом. Спасибо, что ты был.