Аннушка
Баю-баюшки баю, не ложися на краю… Аннушка редко вспоминала слова колыбельной, ни на мгновенье не оставлявшей охотницу наедине со своими мыслями. Мелодия гипнотизировала и успокаивала, затихая лишь когда Анна проваливалась в сон на печи маленькой хижины в глубокой чаще Красного леса. И даже в часы беспокойных сновидений, эхом раздавался в её голове голос покойной матери, каждую ночь убаюкивающий одинокую дочь.
Когда и почему они ушли жить в эту глушь, Анна не помнила. От той жизни осталась только маска белого зайца с надломанным левым ухом и широкими прорезями для глаз. Вечерами они ложились на остывающую печь, мама надевала маску и затягивала колыбельную про серого волчка. Аннушка почти наяву видела, как он крался из темноты на тусклый свет, проникавший из покрытых инеем окон, разглядывал маленькую девочку, облизывая свои белые острые зубы, и вмиг исчезал, только завидев топор в руке белого зайца.
Когда первые лучи пробивались сквозь мохнатые лапы вековых елей, а солнечные блики начинали игру в догонялки, Аннушка просыпалась и несколько минут лежала, вдыхая запах сушёных трав, развешанных над головой. Наконец она садилась, завязывала растрёпанные тёмные волосы в хвост и спрыгивала на пол. Утопая ногами в мягкой волчьей шкуре, постеленной у печи заботливой рукой матери, девочка натягивала комбинезон и стремглав бежала на улицу, по дороге собирая маленький букет из лесных цветов. Достигнув хрустального родника, в котором мать по утрам набирала воду и стирала одежду, девочка обнимала её за плечи, а затем садилась вплетать в тугую длинную косу цветы из букета.
Несмотря на красоту молодых бутонов, любимым занятием Анны была охота. К полудню мать доставала с полки пояс с метательными топориками и уводила дочь в чащу, к одной из немногих, оставшихся в Красном лесу, оленьих полян. Аннушка доставала свой любимый топорик, перехватывала его поудобнее, затем замахивалась и долго прицеливалась. Матушка иногда поправляла дочери стойку, тихо нашёптывая ей что-то на ухо. Девочка еле заметно кивала, отклонялась всем телом, и через мгновение оружие врезалось в мягкую кожу оленя, распарывая мышцы бедра. Мать догоняла хромающую добычу и добивала тяжёлым обухом огромного топора.
Много лет она изучала жизнь Красного леса. Иногда казалось, будто не только матушка знала наизусть каждое растение здесь, но и лес помнил всё и помогал им с дочерью выжить. Однако в этот раз она слишком поздно заметила множество жёлтых волчьих глаз, мелькавших между деревьями. Мать схватила Анну на руки и, подсадив на ветку дерева, до которой сама еле смогла дотянутся, приказала взбираться как можно выше. Девочка карабкалась вверх, цепляясь за сучья и ветхую кору дерева, которая пластами отваливалась и сыпалась на влажную от волчьей крови землю. Рука в очередной раз сорвалась, девочка посмотрела вниз и застыла в немом ужасе, наблюдая за пляской смерти, развернувшейся на поляне. Анна отвернулась и закрыла глаза.
***
Ночь опустилась на лес, окутав сияющей периной звёзд. Мгла достигла верхушек деревьев, обняла девочку и запела ей, как умела – тихой трелью сверчков далеко внизу и гулким завыванием тёплого ночного ветра. Анна облокотилась затылком о шершавую кору дерева и еле слышно затянула мелодию колыбельной. Будто всполохи только что произошедшего кошмара, предсмертные крики матери и возня волчьей стаи эхом отдавались в её голове. Девочка открыла глаза, аккуратно спустилась вниз, мягко приземлившись на пропитавшуюся кровью почву, и несколько минут стояла, опустив взгляд. Колыбельная успокаивала, уносила сознание куда-то далеко от ужаса настоящего. Аннушка подняла с земли ручной топор матери, машинально протёрла о комбинезон, и прошлась по округе, угадывая по отблеску лунного света лезвия метательных топориков. Перед уходом она оставила зарубку в виде креста на ели, которая укрыла её от волков. Дома девочка села за стол, надела маску белого зайца и долго стругала что-то из дерева острым охотничьим ножом. Там она и заснула, положив голову на руки и вздрагивая иногда всем телом, отчего тень от свечи начинала плясать на стенах. Колыбельная утихла, а на охотничьем поясе висела теперь ладно сделанная деревянная фигурка зайчонка.
***
В течение следующих двадцати лет коллекция пополнялась каждый раз, когда охотница выигрывала в схватке с волками. Крохотный деревянный олененок, поджавший под себя точёные копытца – группа лесных хищников, на свою беду заглянувших в её владения; грозный бурый медведь, стоящий на задних лапах – стая чёрных волков с севера. Днём они уходили на охоту, а ночью угольная шерсть утопала во мгле и лишь жёлтые волчьи глаза светились во мраке. Аннушка несколько дней ждала, когда свет полной луны окутает зверей яркими отблесками, чтобы затем сидеть на грубой скамье и методично вырезать рельефную шёрстку косолапого медведя.
В центре полки стояла единственная цветная фигурка – багряный волк, который сидел на дубовом пьедестале и выл на луну, прижав уши к голове. Ей чудилось, что он до сих пор слышит звуки колыбельной, смешавшиеся с предсмертными визгами его семьи. Стаю, которая безжалостно загрызла её матушку, Анна искала недолго – волк стал третьим в коллекции деревянных фигурок.
Проведя последний раз точильным камнем по холодному лезвию, Аннушка поднялась и повязала поверх тяжёлой шубы охотничий пояс, заткнув за него три метательных топорика. Ручной топор стоял в углу хижины, поджидая, когда охотница закончит все приготовления и наконец наденет белую заячью маску, местами вымазанную в крови животных. Анна подошла к тугой двери и, ощутив в руках приятную тяжесть оружия, вышла на встречу зимнему лесу.
Колыбельная тихим шёпотом прокралась в чащу, блуждая между соснами, и смешиваясь с хрустом блестящего снега под ногами охотницы. Мелодия прокатилась по всей округе и эхо вернулось к Анне, нашептывая ей что-то в длинные белые уши. Заячья маска остановилась, окинула взглядом чёрный частокол леса и напряжённо вслушалась в его гулкую тишину. В мгновение ока она выпрямилась, как струна, втянула носом воздух и низко припала к промёрзшей земле. Волчьего духа давно не было в этих краях, а те звери, чей запах принёс охотнице ветер, и вовсе не встречались ранее. Удивительно бесшумно ступая по заснеженному Красному лесу, она последовала туда, куда вели её инстинкты – к вековой ели с двумя зарубками в виде креста.
Как только зверь и охотница встретились взглядом, на поляне возобновился смертельный танец, начавшийся больше двадцати лет назад. Но теперь заяц был умнее, не допуская ни одной оплошности, постепенно оттесняя волка к краю поляны, откуда пришла эта огромная тварь. Колыбельная Аннушки звучала всё более зловеще по мере того, как новые ссадины появлялись на теле зверя, опутывая его сердце страхом, заставляя отступать, бежать и прятаться в глуши.
Неожиданно волк замер, а затем вытянулся как струна и прыгнул. Удар обуха топора пришёлся прямо по рёбрам зверя. Он отлетел в дерево, с грохотом приземлился, и снег с ели припорошил свежую рану с торчащей костью. Колыбельная стала спокойнее, на миг прервалась зловещим смешком, и Анна обрушила топор на голову зверя.
Охотница выпрямилась, привычно вытерла кровь с топора и огляделась. Она чуяла что-то ещё, копающееся в серебряном снегу рядом с поляной. Из-за сугроба выглянул маленький волчонок с небесно-голубыми глазами и, аккуратно переступая, подошёл ближе. Анна повернулась к телу волчицы и застыла. Колыбельная замолкла, превратилась в огромный ком сдавила грудь. На месте зверя лежала женщина, а место волчонка заняла маленькая девочка, неуверенно шагавшая босиком по морозу к убийце своей матери. Ребёнок, не больше года от роду, подошёл к охотнице, дотянулся до пояса и аккуратно зажал в ладошке фигурку зайца.
Аннушка подняла девочку на руки, надвинула маску зайца на лицо, прижала дочку к груди, укутав в тёплой шубе и запела единственное, что помнила и знала: «Баю-баюшки баю, не ложися на краю…»
Мне нужна пояснительная бригада.
Но считать это из текста очень сложно. Автор слегка не добдел фразу.
Плюс упражнение по штампам.
на печи маленькой хижины в глубокой чаще
в часы беспокойных сновидений, эхом раздавался в её голове голос покойной матери
крался из темноты на тусклый свет, проникавший из покрытых инеем окон
первые лучи пробивались сквозь мохнатые лапы вековых елей
завязывала растрёпанные тёмные волосы в хвост
постеленной у печи заботливой рукой матери
тяжёлым обухом огромного топора
И так далее.
Объясните, пожалуйста. Это, может, немного нечестно не указать источник, если из этого источника взято практически всё, но ведь допустимо? По сути какая разница: легла ли в основу автобиография, история знакомого или симбиоз чего-то с чем-то…
понимаю, что ценность падает, вопрос в том на сколько? и нет, я не путаю с плагиатом.
Если бы это было написано по Гарри Поттеру, например, то я мог бы разделить авторское и придуманное Роулинг.
В этом дуэльном тексте я не знаю, что авторское, что нет, могу опираться только на чужой комментарий. И, да простит меня автор, мне чувствуется в тексте игра красивостями, перебор штампов. Этакий эксперимент над читателем, что, в сущности, не противозаконно, но в сочетании с готовым персонажем порождает некую искусственность рассказа в целом.
Поэтому я осторожно говорю — сложно, а насколько это снижает ценность — ну не могу сказать.
Опять же, есть типажи, архетипы и т.д. Маги через одного похожи на Гэндальфа, это нормально воспринимается. Поэтому да, допустимо, конечно, автор вообще в теории может делать что хочет, существенный момент наверно в том, опознает читатель вторичность персонажа или нет.
Ощущение примерно как от ситуации:
некто взял сказку курочка-ряба, поставил вместо курочки гуску, красочно описал каждое ее перышко, а в конце вместо того, что курочка обещала нестись простыми яйцами, гуска пообещала бы «золотоносить». Насколько сильно изменилась от этого сказка? Ее узнает каждый кто читал. Сюжет остался тот же, и характеры персонажей. Поменялись только второстепенные детали. Если вспоминать будут Курочку-рябу, а не «новую» сказку, ценна ли новая сказка? (Кстати для сказок сейчас часто несколько версий, в том числе и совсем не сказочных, но они преимущественно довольно сильно различаются сюжетно, а иногда и характерами персонажей.)
Причем, имхо, когда заимствование (и сюжета, и мира, и персонажа) идет из другого художественного произведения, это не то же самое, что автобиография (когда автор сам себе дает разрешение) или симбиоз, или фанфик — когда берутся мир и герои, но создается свой уникальный сюжет. А вот с историей знакомого, имхо, возможна аналогия. Но вот вопрос, если написать без разрешения знакомого, но так, что он будет весьма узнаваем, рад ли будет этот знакомый?
Ой, чегой-то меня потянуло на демагогию… Вопрос, просто, поднялся интересный)
Переписывать чужое? Если это для чего-нибудь нужно- то можно, и до сих пор так делаю (для домашнего просмотра). Но! одно дело, когда преследуется какая-либо цель и рассказ прогибаешь под неё, и тогда оценивается соответствие исходника и итогового на предмет появления, например, нового смысла или соответствие целевой аудитории и совсем другое, когда «я так хочу».
как пример: я переписываю с учетом возраста, интересов, знаний и отсутствие терпения маленького братца
С использованием реальности совсем тяжко… Допустим, что мой друг чертовски рад, оставим друга. Но если описано общеизвестное историческое событие на более половины текста (пусть и художественно обработанное), это ведь нечестно… Это нечестно? с этической точки зрения.
чем больше птичка думает, тем больше запутывается. Пусть каждый делает как хочет. Вдохновился? Молодец!
Хм, наверное, это будет называться адаптация произведения (как в книжечках тексты англоязычных авторов, упрощенные для обучающегося иностранному языку) а не новое произведение.
А в остальном да, как обычно, разрешено все что не запещено.)
мясом, рубиловом, потрохами и прочим трешемтоже неплохо. Соглашусь с другими комментаторами, идея не своя, и это не дает ее оценить со стороны авторской задумки. Вдохновился автор, выплеснул. Написано не коряво, как по мне. И, что самое главное — больше топоров. А автору успехов!Конечно, надо знать о чем и о ком актор пишет, я не знаю. В игры не играю,
в порочащих связях не замечена