Сердечные песни его молодости

Малов открыл дверь и замер: на этот раз повезло. После нескольких лет поисков он встретил Ее.

– Я по объявлению, – сказала женщина.

– Проходите! – Широким жестом Малов указал на комнату с синтезатором. – Какие песни вы знаете?

– С листа могу любые сыграть. На слух подбираю...

– Замечательно!

Малов все сразу рассказал. Он поет два-три раза в неделю. У него свой устоявшийся репертуар, менять его он не хочет. Воспоминания, знаете ли. Вот, например... Малов промычал несколько тактов.

– Сможете?

Аккомпаниатор взяла аккорд, другой. Посмотрела на Малова.

– Продолжайте! – подбодрил он ее.

Женщина играла, как цеплялась пальцами за лед. Пальцы соскальзывали, но она в последнюю секунду переносила руку и вцеплялась в другие клавиши. Темное течение отрывало ее, но, пока длилась песня, женщина держалась, и Малов держался вместе с ней. Это судьба, подумалось ему.

–Замечательно! Тогда не будем откладывать, начнем, – волнуясь, сказал Малов.

Аккомпаниатор уверенно сыграла вступление.

Малов запел про красного чортса, усталыми шагами под знаменем сдвигающим пространство в светлое. У чортса рукава по локоть в крови, кровь льется на песок, стелется мокрый след. Из лоснящихся следов родятся маленькие, как виноградины, последыши. Гроздья сердца. У чортса обвязана голова. Малов видит повязку как готически пышный венок колючей проволоки, где, гуляя, посвистывает сквозь щелястые зубы воля. Чортс идет под знаменем, колышется тяжелое полотнище, шевелит венок. Колючки елозят по голове, и от этого вся голова у чортса скользкая и красная. По запекшимся почерневшим струпьям стекают новые и новые алые ручейки, текут ниже, и чортс весь становится красный. Командир. За ним, синхронно припадая на левую ногу, с морозными глазами, идут делать новый мир несчислимые войска.

Подождите, не прерывайте, махнул рукой Малов.

Где шипы, там и розы. Двенадцать белых роз крепко впились в голову.

Малов скупым жестом показал, как впились. Да подождите же!

В зените стоит солнце, красное, как и должно быть, по имени Владимир, как и должно быть. Солнце полыхает пламенем, пламя – судьба сердец.

– Все! – выдохнул Малов.

Женщина сидела потупившись, дышала тяжело. Ее левая нога дрожала.

А вот еще, с трудом отведя взгляд от дрожащей ноги, сказал Малов, и начал петь: ночная степь, вдалеке мерцают неизвестные костры. Ровно сто пламенных сердец лавой понеслись к своему мистическому зиккурату, пел Малов. Птицы летят навстречу с дикой скоростью, они звезды, пробивают грудь и застревают. Нельзя дышать, можно только сипеть через дырки, как гигантская гармошка, хаотично биться конечностями, откидываясь головой. Когда дыхание устает, не удерживает тяжелый обруч ребер, птицы разрывают тело и улетают прочь, рыдал Малов. На песке остается горящее сердце.

Я понимаю, играла аккомпаниатор, я была боевой лошадью в том сабельном походе, твоей кобылицей, я несла степь ковыль полынь в своих грудях, я помню твои колени на своих боках. Я знаю твои поводья. Путь к зиккурату усеян детскими глазенками. Я летела по ним, едва присыпанным намокшим красным песком, босиком. Глазенки стрекочут ресницами, щекочут, шепчутся, сверху и внутри пустота звездная и нет морального закона. Тонких, горячечных, нас бросало на шрапнель, мы тонули и горели. Страшный ветер сдирал нам лица. Мы достигли зиккурата. Медленными шагами, высоко задираемыми ногами прошли прижатые плечом к плечу ряды. Балансируя на пальцах, вытягивая носочек, танцы марши на глазах у всех. Но мне страшно, пела женщина, страшно красно вспоминать широкую площадь, барабанную дробь перед зиккуратом, я боюсь возвращения.

Что видит последыш несчислимой армии пламенных сердец, подхватил Малов, когда отрывается от скользкой грозди, мокрого бутона? Он видит спины уходящих товарищей, в венках из колючей проволоки, красных от стекающей крови, в длинных, до пят, разбухших шинелях, скребущих, стирающих след.

Пройдут, соберут, не оставят, не покинут пламенеющих. Из них построят вращаться маяк, бросят длинный за горизонт луч, освещать и обогревать живущих, запели оба. Владыка зиккурата вернет нас, возродит нас, восстанет в нас. Ему принадлежат наши сердца, он их хозяин. Мы живы вечно, и наша молодость жива наша кровь да.

Посмотрев на застывшее экстатической маской лицо женщины, Малов все понял.

– Вы тоже видели его? – спросил он. – Вы тоже чувствуете владыку зиккурата в своем сердце?

Он бросился перед ней на пол, обхватил, прижался щекой к шершавой сухой юбке.

– Не уходите! – жалобно попросил Малов. – Я вас так ждал! Я буду на вас ездить, ухаживать, чистить. Я куплю вам все новое. Вас как зовут?

– Галина, – неуверенно произнесла аккомпаниатор, – Николаевна...

– Галка, – Малов потерся щекой о ее колени. – Галка. Смотри!

Малов вскочил с пола и встал с широко расставленными ногами, раскинув руки параллельно полу.

– Пятилучевая симметрия! Какая сила, а? Она разорвет человечество изнутри! Понимаешь?

Глаза Галины Николаевны покраснели. Зажмурившись, она всхлипнула невнятное и вдруг, оттолкнув Малова, бросилась из квартиры босиком, едва подхватив стоявшие у порога туфли.

После ее ухода Малов попытался петь еще, но настроение ушло. Походив по комнате, Малов остановился перед репродукцией красного квадрата. Долго смотрел, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Потом разделся донага и, встав перед зеркалом, изобразил пятилучевую симметрию. Мы ждем сигнала, говорило его жилистое тело своему отражению. Затем Малов быстро сел на пол, охватив руками подтянутые к груди колени. Повторив движение несколько раз, довел его до легкости. Назавтра он намеревался показать Галине Николаевне преобразование пятилучевой симметрии в красный куб. Закончив, послал ей в мессенджер сообщение о новой встрече.

На следующий день Малова поджидали у дома. Сидящий на скамейке рядом с подъездом седой серьезный мужчина упруго поднялся и, не сказав ни слова, ловко ударил Малова кулаком в живот. Второй, помоложе, с размаху пнул ногой в лицо. Малов сразу упал, но от него не отстали. Его жестоко били, стараясь попасть по голове. "Я тебе покажу лошадь!" – выдохнул один из пинавших Малова, но другой зашипел на него заткнуться. Малова долго избивали молча, пока их не остановил женский крик.

– Папа! – кричала на бегу Галина Николаевна, – Что вы делаете?!

– Пойдем, батя! Хватит с него! – вполголоса сказал второй. Пнув Малова еще по разу, мужчины быстро удалились.

Лицо Малова превратилось в скользкое месиво, из рваных ран на голове пульсировала кровь. Галина Николаевна села на землю перед подъездом, положив голову Малова себе на колени. Юбка сразу пропиталась кровью. Прохожие бросали боязливые взгляды и отворачивались. Малов приподнял раздувшееся веко. Волосы Галины Николаевны гривой колыхались над ним. Из-под вороных прядей тревожно смотрел лиловый глаз.

– Лошадка моя, передай, я погиб...

– Не погиб, не погиб! – запричитала, срываясь на плач, Галина Николаевна. – Сейчас все сделаем!

Неделю Малов провел в больнице. Его оформили как пострадавшего от неизвестных хулиганов. Галина Николаевна навещала его каждый день. На второй день она принесла Малову пятилучевой знак владыки зиккурата на окровавленной тряпочке.

Из больницы Малов ехал, сложив ногу в гипсе на костыли, откинувшись назад в раздобытой Галиной миниатюрной коляске. Ветер охлаждал красные шрамы на обросшей коротким волосом голове. Галина радостно цокала копытами, иногда оглядывалась, подмигивала лиловым глазом. Расчесанная грива отливала синевой на красной попоне.

Симметричное в пяти лучах солнце Владимир сквозь прозрачную землю освещало дорогу к зиккурату.