Нехруст французской булки

Сейчас все, кому не лень, разыскивают свои корни. И почему-то большинство из ищущих уверено, что если копнуть поглубже, то там непременно французская булка хрустнет, а то и жемчуга изо всех щелей посыпятся. Мне с этой точки зрения сильно повезло – я, в целом, корни свои знаю, искать не надо, хотя о некоторых вещах дома у нас разговаривать было не то, что не принято – запрещено. Сколько помню из своего детства – дед с бабушкой по материнской линии всю жизнь жили «бедненько, но чистенько». Ни единой лишней вещи в квартире не было, ни одного предмета роскоши (телевизор, правда, был, но к тому моменту, как он у нас появился, он уже у всех был). Никаких тебе чешских или немецких сервизов, никакого хрусталя, никаких украшений у бабушки. Были, правда, рассыпанные янтарные бусики, неизвестно чьи, мне иногда бабушка в них поиграть давала. А, вот еще платье домашнее бабушка у шеи закалывала брошью-камеей; уверена, что та была пластмассовой. И да, халатов бабушка не признавала – только платья. В квартире чисто было так, что хоть пол облизывай. Что мне, маленькой, казалось странным, так это то, что бабушка любезно меня просила никого домой не приводить. А кого приводить-то, зачем, и показать-то нечего. Знала я, что дед в краснофлотцы ушел ещё в начале 30-х, а у бабушки всю жизнь инвалидность была, она в войну туберкулез перенесла и спасло её какое-то лекарство из Франции, вот об этом я только раз слышала. И то случайно. Как оно, лекарство это, к нам попало, какими судьбами – никто теперь не знает и спрашивать не у кого.

Первый переполох приключился в тот год, когда в деревенском доме перекладывали печку. Печка была русская, настоящая, старая, с подпечьем и полатями, половину избы занимала, решили переложить. Стали разбирать, откуда-то из печных нарний выпали бумажки, которые взрослые как-то очень суетливо подобрали и немедленно перепрятали, а то и сожгли – история умалчивает. К тому времени девочка я была вполне себе читающая, брат мой тем более – на десять лет старше, так что прочесть бумажки мы успели. Было это свидетельство о принадлежности к купеческому сословию второй гильдии и билеты на право торговли в самых разных местах. Мне-то оно тогда совсем ни к чему было, велено было забыть, я и забыла, а вот брат запомнил, и, когда мы оба стали еще постарше, историю эту маленько пошуровали.

Мне ведь тогда и в голову не пришло, что мой столетний прадед, который на момент разбора печки был еще жив и вполне себе в своём уме и при памяти, вот разве что меня с матерью моей путал – так оно и неудивительно, зачем женщин в семье одинаковыми именами называть, - вот он-то и есть тот самый купец! Прадед крепкий был, до девяноста лет сено косил и в колхоз сдавал, сама не видела уже, рассказывали. Я-то уже помню худенького лысого старичка с палочкой, который тыкал этой палочкой в своих сыновей, дедов моих, Митьку с Васькой, когда ему что не по нраву было. Не по нраву было часто, семидесятилетние Митька с Васькой слушались беспрекословно. Прадеда не стало в сто два, что ли, года: приехал он из бани (а он собственными силами в баню раз в неделю ездил), запросил редьки в качестве закуски, заснул, да и не проснулся. Митька, старший его сын, с тех пор редьки не ел, говорил, что это она, подлая, папашу сгубила, а не баня и не возраст. Папаша-то вечно жить должен был, а как же.

Ещё чуть позже я узнала, почему в деревне, где прадед доживал, не было никакой нашей родни, даже однофамильцев не было, что для деревни странно. Оказалось, что пришлые мы. Узнала, как дед дома и имущество распродавал, в Клину, в Подольске, в Москве, как отказывался от всего, как младшего Ваську в Красную Армию сосватал, как только тот голову начал держать – пожалеют, поди, семью красноармейца, не вышлют на просторы Сибири или ещё куда. Почему не выслали – не знаю. На какое он там с кем сотрудничество пошел, как откупался, чем – никто не узнает теперь. Жаль ли? Наверное, жаль, я про такое всегда читать любила, а тут вот оно, прямо у меня в недавнем прошлом притаилось. Поняла, кем была какая-то бабулечка, тоже в нашем деревенском доме проживавшая, никому не мать, ни сестра, ни седьмая вода – Паша и Паша. Взяли, видать, когда-то сироту в работницы, она и прижилась, а потом и не ушла никуда – куда идти-то, привыкла.

Тот старый дом много историй помнит, но я ведь про хруст французской булки писать садилась.

Никакого хруста, вот что я вам скажу, у меня бы там не было. Прадед не кружевами торговал, а скобяными товарами, мы до сих пор в доме находим то шпингалеты латунные, то цепи с грузиками для напольных часов, то ещё какие крючочки неизвестного нам назначения.

И вот прям вижу я, как мы с мамашей по восьми стаканов чаю за раз выдуваем по старой доброй купеческой традиции. Как пялюсь я в окошко, смотрю, как у соседей собака отвязалась и бегает по пыльному двору – событие мирового масштаба, будет о чем за ужином папаше рассказать; кто в какой коляске мимо проехал и не видать ли женихов. Как вышиваю лентами, чтоб они пропали, как читаю Ната Пинкертона в мягкой обложке или что-нибудь чувствительное для дам издателя Сытина, как оттопыриваю пальчик ежели в гостях кофию подадут, и люто скучаю, и хочу бежать с каким-нибудь любезным кавалером из постылой Москвы в любые заграницы.

А кому меня замуж брать? Дворянин, чай, не станет, разве что какой нищий, так нам самим такого не надо, мы, купеческие дочери, зачем у папаши родились? Чтоб приумножить нажитое. Объединиться торговыми домами. Расширить торговые связи. Всё для дела, всё к прибыли.

Эх. Надо велеть, чтоб самовар раздували. Вечно недогляд в доме, пока папаша в разъездах.

А на фото прабабушка моя, Надежда Ивановна, в окружении неизвестно уже каких родственников. Вроде сестра это её, Мария, а мальчик - то ли этой Марии сын, то ли чей племянник, у кого теперь узнать.

Живы старики ваши? Спрашивайте, записывайте. Вон в одной семье сколько историй, только успевай пирожки лепить.