Май

Май как май: дождь-снег, дождь-снег.

Если есть что-то вечное на этой земле, это североказахстанский холодный май.

Читаю кроме всего прочего Жакоте: ловец неуловимого, наверное, больше всего на свете боявшийся, что навсегда утраченное можно обрести и что беспредельность может стать формой.

Мне не хватает сложных текстов (чем сложнее текст, тем острее наше восприятие), сложных, густо-сплетенных, с глубокой тенью, как у Пруста или Кортасара. Я ищу их, но пока не нахожу.

Продолжаю писать, и каждый раз боюсь, что не смогу поднырнуть, подковырнуть достаточно глубоко для того, чтобы раскровить, найти и вернуться обратно. При этом на ум приходят Гензель и Гретель с их хлебными крошками.

Учусь ходить по канату без каната (странные, странные танцы).

Пытаюсь отыскать в порядке хаос, раньше было наоборот, думаю, это добрый знак.

Привыкаю к непокою. В покое проживешь долго, но вряд ли соберешь урожай.

Кормлю с ложечек призраков.

Смотрю Бергмана. Всегда выматывающе, страшно и завораживающе, но покажите мне веселое откровение и легкий рост костей. При этом понимаю, что пересматривать Тарковского не обязательно: он и так в нашей ДНК.

Провожаю солнце в 21:45.

Свыкаюсь с тем, что сила в ранимости, а в ранимости нет ни грамма слабости.

Стихи, написанные под диктовку Макса Рихтера, сменила проза с хрипотцой виниловых див и мудростью Сезарии Эворы.

Черный чай стал ещё чернее и горче – так учишься различать сто оттенков тишины.

Запах белых цветов свивается в гнёзда для невидимых птиц.

Зеленый лиственный шум сменился на звенящий шепот вишневых гроздей.

Май как май.

Обычный такой май, с утренней изморозью, длинным светом и молодыми кошками с глазами диковинного цвета, глазами, принимающие цвет той вещи, на которую они обращены, завидная способность, не помешавшая бы человеческим сердцам.