Последний

Я отправляюсь вслед за фантомами. Там меня снова будут ждать и Лес, и отец. Не знаю, как долго еще продержатся жестянщики — мне всё равно. Я хочу отдохнуть. Я очень устал.

Дни сыпались словно песчинки в часах, но я прекрасно помню, как это началось. Люмос — наше искусственное солнце — поднимался как раскалённая игла, вышивая холодную синюю зарю на изнанке купола нашего корабля. Вместе с его светом пришёл тёплый ветер, и Мюрк, устроившись у меня на плече, подставлял ему свою мордочку, вдыхая редкое тепло.

Мы с отцом молчаливо осматривали Лес. Отец говорил, что именно жизненная сила Леса создает невидимый экобарьер, защищающий корабль от Пустоты, которая захватывает и разрушает его снаружи, растворяя обшивку атом за атомом, целыми кусками, словно ржавчина. Поэтому мы — хранители — должны были спасти и защитить его.

Деревья торчали из песка как одинокие стражи. Одни умирали, другие просто не терпели соседей. От них доносился неизменный запах гнилости и озона. Колючие ветви шевелились, а тощи — тонкие лианоподобные отростки — непрерывно шарили вокруг в поисках сгущателей, не разбирая, кто свой, кто чужой. Чтобы они не впивались, приходилось надевать защитные накидки.

Отец выбрал дерево, отмеченное красным флажком. Такие деревья уже умирают. Чтобы восстановить красное, нужно молиться как минимум день, то есть отдать ему десять тысяч выдохов пневмы — своей жизненной силы — но деревьев в лесу сотни, и всем нужна помощь. Мы делали всё, что было в наших силах.

Я пробрался к “синему” и приложил ладони. Кора дрожала под руками, пневмотоки были едва заметны — пора менять флажок на красный. Вдруг ощутил в глубине плотный холодный узел. Пульсация шла не в такт — отдавала в мизинец, а должна была в большой палец. Я сделал крошечный надрез ножичком-шпателем. Внутри прятался клубок серого мха — паразит. Они проедают каналы и питаются утечками пневмы, сшивая их себе. Я достал стальной крюк, запаянный на конце, аккуратно зацепил за клубок и дёрнул. На песок упал комок, похожий на сгусток мокрой проволоки; в нём искрили крошечные капли. Запахло озоном — так пахнет свежая пневма. Я приложил патч-повязку из реген-ткани к дереву — она впитала сочащуюся пневму и закрылась, как мокрая губка.

Сейчас я понимаю: Лес медленно умирал всегда, сколько я себя помню. Но тогда верилось: еще чуть-чуть — и мы с отцом вылечим его, сменим все флажки на зеленые. Он зацветет — и заживем.

Я хотел показать паразита отцу, но он был занят. Первая требовала внимания. Она была самым главным деревом, матерью всех деревьев, и мы заботились о ней больше чем о себе самих. В этот раз тревога на лице отца заставила меня вздрогнуть.

— Лео, — позвал он.

Внутри всё сжалось, и я тут же подбежал.

— Проверь сам, что думаешь?

Я пролез к стволу и поводил руками по поверхности.

— Где-то здесь есть паразит, разреши мне удалить?

Я схватился за ножичек готовый провести операцию. Но отец покачал головой.

— Это не поможет. Разве ты не видишь? — он вздохнул. — Первая погибает.

Я не знал, что ответить. Первая крайне важна. Слишком горячая поддержка — отец разозлится на мою панику. Слишком холодная — на мое равнодушие. Я ждал его приказа в решительности сделать всё, что потребуется. Наконец он сказал:

— На колени. Меняемся каждые тысячу выдохов до конца дня.

— Хорошо, отец.

Он снял защиту, упал перед Первой. Тоща обвила его грудь, найдя и пронзив сгущатель. Отец резко вдохнул, его тело на мгновение окаменело, чтобы сдержать стон. Я увидел, как голубые сгустки пневмы один за другим толчками перемещались по тоще в Первую. Я представил холод, который ощущал сейчас отец, и вспомнил, что было, когда я в последний раз молился до конца дня. Когда я очнулся после, отец сказал, что я спал почти сутки. Каждая клетка моего тела была выжата досуха, опустошена. Тогда я впервые понял, что значит “отдать десять тысяч” — и сколько нужно проспать, чтобы вернуть силы обратно. Да, пневма восстановилась. Но воспоминание о том, как я исчезал с каждым выдохом, никуда не делось.

Мне захотелось пройтись и немного поиграть с Мюрком, чтобы собраться. В трудные минуты хватало одного взгляда этого крошечного друга — ласкового и доверчивого, — чтобы я почувствовал в себе силы. Не представляю, как я жил до него. Тысячи дней-песчинок назад я нашёл его больного и слабого на границе леса и выходил, хотя отец был против. Он говорил, что я зря трачу на него пневму, что Мюрк глупый, потому что не сочувствует страданиям Леса, что единственная его ценность — это мелкая душонка… Но я был уверен — Мюрк очень умный, ведь я каждый день чувствовал его благодарность.

Я вышел из поля зрения отца (хоть он и не мог меня видеть) и подставил ладонь Мюрку. Он послушно прыгнул и потянулся к другой руке, чтобы я его погладил, но вдруг странный звук со стороны лифта заставил его вспыхнуть голубым маревом.

Лифт используют жестянщики, чтобы подняться на поверхность Ковчега и выйти в космос. На корабле много таких лифтов, но в лесу только один. За дальней кромкой опустевшего песка он вздымался: графитовый шест, уходящий сквозь купол туда, где Люмос только что обогнул меридиан. Когда площадка стартовала, это сопровождалось звуком, как будто лопалась струна, и на секунду казалось, будто весь отсек открывает лицо ледяному вакууму Пустоты. Верхние створки купола раскрывались, как жабры, впуская резкий луч абсолютного холода, и закрывались.

Я заметил около лифта человека, лежащего на песке. Наверное, жестянщик. Отец запрещал мне общаться с другими людьми. Месяц назад в заброшенных капсулах соседнего отсека поселился один из жестянщиков, но я не успел с ним еще толком поговорить.

Лежащий меня не видел, и я решил подойти посмотреть — вдруг ему нужна помощь. Это оказался не парень, а молодая девушка, очень худая. Песок вокруг нее был взрыхлен, как будто она упала или ползла. На ней был многоразовый вакуумный комбинезон какие носят жестянщики: снаружи все в микропробоинах заплата на заплате.

Я подумал, что она только что спустилась с поверхности, где чинила обшивку (бесполезное занятие по словам отца) и пострадала там от Пустоты. Почему-то она была одна — может её команда погибла? Мне стало жаль её. Такая хрупкая, она встретилась лицом к лицу с Пустотой. Я не мог себе это представить. Я никогда не поднимался на поверхность…

Она заметила меня и захотела что-то сказать, но я не услышал и подошёл ближе. Она была красива. Пухлые губы казались еще больше на худом лице.

Я наклонился над ней, но так и не услышал её, а скорее прочитал по губам:

— Не могу больше.

У меня по спине пробежал холод. Ей нужно помочь. Вдруг она умрет, если я не помогу. Мало ли что Пустота сделала с ней. Может, она не просто опустошена, может её душа готова покинуть тело. Тем более мне ничего не стоило дать ей пару десятков вдохов. Капля в море, но хватит чтобы удержать её душу.

Я подключил каптор к своему сгущателю и вдохнул. Теперь я не просто дышал — теперь каждую клеточку моего тела, начиная с кончиков пальцев ног, покидала пневма. Она струилась по моим венам голубоватыми ручейками, собираясь за грудиной в тёплый светящийся ком. Его голубоватое сияние проступало сквозь кожу, ткань одежды, даже сквозь металлический корпус сгущателя.

Выдох.

Пневма потекла в каптор, оставив в теле легкую пустоту. С каждым выдохом меня покидала частичка моего желания жить, моя внутренняя энергия. Я старался ни о чем не думать: только вдох — выдох. Еще раз. Ещё несколько раз — и хватит. Я закрыл глаза, потому что устал.

Вдруг — шипение Мюрка, его тихий стон. Потом — словно сквозь толщу воды: что-то холодное коснулось шеи.

Открыл глаза. Жестянщица прижимала меня к стене лифта. Её глаза горели неестественно ярко на все еще бледном лице, черты исказились в злобном торжестве. Это адреналин дал ей силы. Жуткая мысль пронеслась в голове. Я пытался дотянуться рукой до каптора и отцепиться, но её рука — неожиданно крепкая — помешала мне это сделать. Она сковала мои руки — и теперь они тоже были прижаты к стене.

От обиды мне хотелось её убить, но я не мог даже ничего высказать. Гадина! Она заберёт всё, что позволит сгущатель. Отец закончит тысячу выдохов и не найдет меня рядом, а метка скажет ему, что я ушёл. Что он подумает?

Время тянулось, как смола. Каждый выдох выворачивал меня наизнанку — сперва гневом, едким и обжигающим, потом обидой, липкой и тягучей. Я цеплялся за злость, как утопающий за соломинку: знал, стоит ей уйти — и под кожу зальётся ледяная пустота. Так и случилось. Пневма кончилась. В груди осталась только чёрная дыра, высасывающая тепло из кончиков пальцев, из-под рёбер, даже из воспоминаний. Сработал предохранитель, каптор щёлкнул и отвалился, будто стыдясь прикасаться к голой, дрожащей душе, оставшейся без защиты.

Обычно отец разрешал мне оставить для себя тысячу выдохов. Но он рассказывал, что для жестянщиков это обычное дело — сцедить себя без остатка… Зачем жить, когда внутри так холодно? Я провалился в сон и метался между жизнью и небытием. Мне снился отец. Он назвал меня предателем и ушёл. Меня носило по далёким волнам. Тысячи голосов пели и сливались в один. Я был маленькой золотой рыбкой, плывущей в общем потоке, и все мы звенели, как миллионы колокольчиков…

Кто-то дал мне пить. Я открыл глаза. Из темноты мне в лицо выплеснулось пятно теплого света. Человек передо мной отстранился и сказал:

— Все в порядке. Я нашел тебя около лифта. Ты поправишься.

Я узнал жестянщика, который недавно поселился в соседнем отсеке.

— Спасибо.

На моих запястьях висели тяжелые браслеты. Теперь я буду носить их вечно — как клеймо моей глупости. Никто не может сломать сделанное из чужой воли. Если только жестянщица, которая оставила меня, не потеряет свою душу, они так и будут висеть на мне. От слабости я не смог сдерживать слёзы, они потекли по щекам, вытирать было поздно. Парень похлопал меня по плечу, показав такие же браслеты на своей руке.

— Я Рой. Тоже попался когда-то. Обидно. — сказал он. — Но не жалею. Хотел помочь, а не пройти мимо.

Стало теплее внутри. Он добрый. Если бы он хотел зла — связал бы и цедил меня, не приводя в сознание.

— Лео, — ответил я, разглядывая обстановку.

Одна из двухместных капсул, в которых раньше жили люди. Здесь был жуткий беспорядок, почти хаос. Пахло грязным постельным бельем. Рой, видимо, положил меня на свою кровать, а сам спал на клочке пола, освобожденном от горы инструментов, деталей и хлама, сгребенных в угол.

— А где твои родители?

Рой покачал головой.

— Я живу один. Занял эту капсулу — она пустовала. А в соседних фантомы спят.

Меня передёрнуло при упоминании фантомов.

— Один?

— Да, с тех пор как меня изгнали…

— За что?

— Ну… Меня в любой момент могут помиловать, если я вернусь и предложу сделать что-то полезное — например, починить обшивку. Но я не хочу возвращаться…

— А где Мюрк? — спросил я.

— Твой зверек? Тут. Он забавный. Облизывал тебя, когда я нашёл вас.

Надо же, а я и не помнил. Рой показал мне в ноги, и я увидел голубоватое сияние Мюрка, и люминесцентную пыльцу, которую он оставлял повсюду. Он спал, свернувшись клубочком у меня в ногах, и, когда я потянулся к нему, открыл глаза. Я выдохнул с облегчением. Мне стало спокойно.

Рой спросил:

— Есть хочешь?

Я не отказался, и Рой дал мне какие-то капсулы. Они разбухали во рту, и их можно было жевать. Сытные. Мюрк тоже с удовольствием пожевал.

— Чай? — предложил Рой, протягивая кружку с каким-то напитком..

Я попробовал, и на вкус он оказался солено-металлический с оттенком ферментированной пневмы.

— Что это?

— Я собираю пылевые лишайники на стыках обшивки, сушу, заливаю конденсатом, — ну и вот! Не нравится?

— Очень вкусно!

Взгляд зацепился за огромный предмет под тканью — он занимал полкапсулы.

— А это что? — спросил я.

— Ах, это… — он заметно смутился. — Строю кое-что.

— Что? — спросил я осторожно.

Он глубоко вздохнул. Потом ухватил ладонью себя за подбородок и потер щетину.

— Ты когда-нибудь думал, что в Пустоте?

Я опешил. Признаться, я вспоминал о Пустоте только с ужасом. Я считал её непрерывной, как будто живое существо заполонившее всю Вселенную после того как звезды потухли, а черные дыры растворились в ней. Отец говорил, что ничего больше не осталось. Одна Пустота и Ковчег.

— Разве там что-то есть?

Рой ухмыльнулся.

— Кое-что нашлось. Никакая не тайна на самом деле. Это все знают. Жестянщики точно, может, и твой отец.

— Что? — спросил я и подумал: вряд ли отец знает.

— Проблеск, — сказал он, и на несколько секунд в комнате повисла тишина.

— Это что еще такое? — спросил я.

— Это свет. Точка. Мигает в Пустоте и передает сигнал.

— Но сквозь Пустоту ничего не проходит...

— Все так думали. А там ведь послание!

Я испытал странную смесь из интереса и страха.

— Ну?

— Это люди! Они говорят, что у них огромный корабль, который называется Земля! Там есть не только леса, но даже горы и океаны!

— Не может быть, — выдохнул я в растерянности.

Слово “Земля” ударило в виски, как молоток. Неужели существует что-то кроме Леса, кроме этого корабля?

Это не может быть правдой. Отец никогда не упоминал, чтобы корабль хоть однажды натыкался на что-то подобное. Хотя он ведь и сейчас не сказал. Может он и не знает. Наверное, он не знает. Он же не поднимается на поверхность.

— Это правда? — спросил я.

— Ну конечно! Да все жестянщики только об этом и говорят! Я уверен, что тот подлец, который осушил тебя, провел на поверхности слишком долго, пока слушал сигнал и разглядывал проблеск. Ну и вообще, ты только представь! Я раньше даже и не видел смысла жизни на этой посудине — признаться, в последние месяцы мне стало сниться, что я ушёл к фантомам, — но теперь! — его буквально трясло от возбуждения. — Теперь мы можем улететь отсюда!

— Туда?

— Ну конечно!

— А с чего ты решил, что там точно лучше?

Он замер, пригвожденный моим вопросом. Улыбка из искренней и естественной стала натянутой, и в его глазах появился блеск. Мне стало стыдно, что я отнял его радость.

— Ты говоришь, как Титания. Когда появился проблеск, я стал всех уговаривать строить корабль. Ей это не понравилось. Мне предлагали “приносить пользу”, но я отказался. Зачем? Ясно же, что нам нужно лететь к проблеску. Ну, и меня изгнали… Я не знаю наверняка, но я хочу попытаться. Понимаешь… Хуже чем здесь все равно не будет. А к фантомам я не хочу. Лучше рискнуть, — сказал он вдруг очень твёрдо и встал.

Он подошёл к штуковине и одним движением снял ткань. Я никогда раньше не видел шаттл. Он напоминал огромную луковицу, гладкую и блестящую. Кое-где еще просматривался скелет корпуса, но большая часть была закончена.

— Месяц строю в одиночку... — Рой показал руки, покрытые синеватыми ожогами. — Но пневмы не хватит. Совсем. Выдохся.

Он резко схватил меня за предплечье, понизив голос до шепота:

— Видел, как ты с Мюрком... как ты помогаешь другим... Слушай! Мы пролетим мимо проблеска, и он погаснет через три дня. Помоги. Не говори никому... пожалуйста.

Я пытался переварить эту идею, казавшуюся невозможной. Лететь непонятно куда? Рой воспринял моё молчание по-своему и сказал:

— Ты сможешь взять своего отца и Мюрка. Вдвоем мы сможем его уговорить. Но главное сейчас построить корабль.

И вдруг меня как громом ударило — отец… Сколько уже прошло? В прошлый раз я спал почти сутки. Рука дернулась к груди, чтобы найти висящую на шее метку. Но её не было.

Рой заметил моё беспокойство.

— Ты чего?

— Я… — мне не хотелось объяснять ему. Отец запрещал мне рассказывать другим. Хотя кому я вообще мог рассказать?

— Слушай, спасибо за всё. Но мне нужно срочно идти.

Рой схватил меня за запястье, его глаза расширились в мольбе.

— Подожди, куда ты?

Я рывком освободил руку и сгрёб Мюрка в охапку.

— Прости, мне правда нужно…

Он колебался. На его глазах отразилось разочарование и боль. Я не могу лететь, и он это понял.

— Слушай, я приду и помогу тебе закончить, обещаю. Но прямо сейчас мне нужно идти!

Губы его сжались. Он встал и, не глядя на меня, открыл дверь капсулы.

Люмос спускался к горизонту — меня не было больше суток. Я бросился бежать, пытаясь, на бегу выкрутить запястья или ладони так, чтобы снять браслеты. Внутри меня всё чесалось — я знал, что отец будет злиться. Но еще издали я понял, что всё намного хуже, чем я мог представить. Произошло нечто ужасное: вместо красных флажков под почерневшими деревьями стояли черные.

Я боялся делать каждый шаг. Сердце колотилось, но я шёл против воли, потому что должен был исправить свою ошибку.

— Вернулся, предатель? — вдруг услышал я голос отца за своей спиной.

Он был в черном траурном балахоне. В последний раз он надевал его, когда умерла мать. Он никогда не бил меня, и я готов был к тому, что он, возможно, впервые меня ударит. Даже Мюрк вцепился в мое плечо так, что стало чуточку больно.

— Ты видишь, что натворил?

Я молчал, не зная, что сказать в своё оправдание. Это всё невозможно исправить. Лес гибнет. Издали я увидел черный безжизненный ствол Первой.

Это моя вина.

— Ты ушёл, когда нужен был мне и лесу, так еще хуже… Ты меня предал.

Каждое слово заставляло съёживаться. Мне хотелось, чтобы он ударил меня по-настоящему, чтобы загладить вину. Я подошёл к нему, склонил голову, не смея поднять глаза, и упал на колени.

— Прости, отец.

— Ты думаешь, я не знаю, чем ты занимался, предатель?

Я схватился за шею. Метки не было. Значит, то был не сон.

— Я знаю, что ты делился пневмой с чужаком, которого ты знать не знаешь, который ничего не делает ради Ковчега.

— Прости.

— Ну что… Скажи мне, как он тебя отблагодарил?

Я молчал. Мне хотелось исчезнуть с этого места, раствориться, умереть, отдать свою душу, только бы это всё закончилось.

Отец поднял ногу и резко наступил на землю, так что поднялось облако песчаной пыли.

— Обокрал! Обманул тебя и выкинул, и оставил это позорное клеймо. Предатель! Ты мог бы спасти лес, а ты его предал!

— Прости.

— Я тебя не прощу.

Он отвернулся чтобы уйти, и я осмелился поднять глаза. Он остановился, достал из кармана мою метку и бросил её в песок. Я поспешно опустил взгляд. Он стал уходить.

— Скажи мне, что сделать, я все сделаю, чтобы это исправить!

Отец молчал. Боль молчания колола меня самыми острыми иглами, я хотел, чтобы меня лучше били, пытали, вырывали ногти, рвали волосы на моей голове, но только бы он хоть что-то сказал! Я ухватился за надежду оправдаться — может, если сказать ему, о Проблеске, о шансе, который нам выпал… Может, он простит меня?

— Отец! Там в Пустоте — Проблеск. Люди! Там целая Земля, там тоже есть лес и не один…

— Здесь был Лес, дурак! И ты его уничтожил!

Во мне зародилось сомнение. Почему новость о Проблеске не стала для него неожиданностью?

— Ты знаешь о проблеске? — спросил я, подняв голову.

Отец обернулся:

— Это не твоё дело.

Он не говорил прямо, но в его голосе я услышал все нужные мне оттенки, всё ответы. Ведь я научился читать их с самого детства: удивление и, кажется… страх!

— Почему ты мне не сказал?

— Это всё ерунда! У тебя есть единственный шанс всё исправить. Ты должен передать душу своего существа в Первое дерево.

Отдать Мюрка? Я подставил ему ладонь, и он прыгнул на неё не зная, что на плаху. Он верил мне и любил меня. Я ощутил в руке тепло этого пушистого зверя, которому сам дал имя, который не умел говорить и вряд ли понимал мою речь, зато тянулся к моей руке, спал рядом со мной, сидел на моём плече и не требовал ничего взамен. Он просто любил меня. В отличие от отца, который любил только свои деревья. Какой от них толк? Эти черные паразиты, которые только требуют моих сил. Что они отдают мне взамен?

Отец обещал, что когда мы вылечим лес, он даст нам силу… Да как мы можем вдвоем вылечить целый лес?

У меня волосы встали дыбом.

Он знал. Он все знал. Он знал, что это бесполезно! И скрывал…

— Ты знаешь! Ах, ты! — закричал я не в силах больше держать себя в руках. Я чувствовал в себе ярость песчанной бури — неудержимую, сметающую всё.

Он молчал.

— Знаешь, что? — сказал я не своим голосом.

Я еще не решил, что ему сказать, но слова теперь падали мне в руку раньше, чем рождались в моей голове — тяжелые, словно камни. Мюрк выпрыгнул из моей руки обратно на плечо и вцепился в него лапами.

— Ты, урод! Я тебя ненавижу! Ты хочешь сгноить меня в этом проклятом лесу, ты хочешь, чтобы я вечно служил тебе!

Я выкрикнул это ему в спину, и оглушительная тишина повисла в воздухе как после удара гильотины, когда толпа замирает и каждый думает: мертв? Я никогда в жизни не говорил такого отцу, и сейчас, когда он молчал, я знал, что я прав, что я поймал его с поличным, он теперь у меня был весь как на ладони, крошечный и слабый.

— Ты хочешь забрать Мюрка? Да ты просто упырь! Я тебе его не отдам! Сам молись своим деревьям! Ты последний во Вселенной безумец, который отдаёт им всё, свою жизнь и своего сына!

Отец молчал. Я взял Мюрка в руки, прижал его к себе и уже развернулся, чтобы уйти, когда он процедил мне вслед:

— У тебя ничего не получится.

Но меня уже было не остановить. Тело пульсировало, наполняясь праведным гневом, в котором я тонул, наслаждаясь каждым ударом сердца, как будто впервые освободился от вечной каторги, как будто впервые принадлежал самому себе! Я словно не бежал, а летел мимо проклятых деревьев, мимо лифта к отсеку Роя.

Мы улетим, — думал я, — мы построим корабль и улетим отсюда, и будь что будет. Пусть я не знаю, что меня ждёт, пусть! Зато это моя воля, моя судьба, моя жизнь, и я хочу ими распоряжаться по-своему!

Под куполом плыл Селен, отливая холодным фосфоресцентным светом, безжалостным и искусственным. Внутри всё кричало: Скорей! И я успел. Рой выходил из капсулы, застегивая заплатанный костюм. На спине висел рюкзак, а в руках он сжимал фонарик. Его глаза, обычно ясные, сейчас метались, а на лице читалось напряжение. Увидев меня, он резко остановился.

— Ты?..

Я сглотнул ком в горле.

— Извини... что ушел. Отец... ему требовалась помощь. Но теперь... теперь я свободен. Окончательно. — Я не смог выговорить всего, но надеялся, он поймет. — Я полечу с тобой! С Мюрком!

Рой ухмыльнулся. Он секунду поколебался, и потом сказал:

— Ладно. Придется искривить пространство для вас двоих. Но это потом. — Он махнул рукой в сторону тоннеля. — Сейчас у меня важное дело. Надо торопиться. Расскажу позже. Жди здесь. — Он открыл дверь капсулы. — Залезай, греться будешь.

Мюрк юркнул внутрь, но я остался на пороге. Холодный металл пола щипал босые ноги.

— Можно с тобой? — выпалил я.

Рой вздохнул.

— Я бы рад, но... — Он ткнул пальцем в темноту тоннеля. — Ты там ни разу не был. Мне с тобой будет в десять раз опаснее. Я быстро. Понял?

После таких слов невозможно больше упрашивать. Я кивнул, стараясь утрамбовать оставшуюся внутри досаду.

Рой включил фонарик и скрылся во мраке тоннеля. Я стоял, слушая, как затихают его шаги, и не мог вынести одиночества. Порвав с отцом, я жаждал принести пользу, доказать себе, что не зря сделал этот выбор. К тому же, если его схватят? Тогда я действительно останусь совсем один. Не раздумывая, я рванул за мелькающим огоньком, стараясь ступать бесшумно по холодному металлу.

Мы шли через хаос капсул, запах металла и пыли. Я скользил тенью, прижимаясь к стенам, прячась за выступами. Шаги Роя гулко отдавались в тишине. Вместо лифта — аварийная лестница, круто уходящая вниз. Ступени вибрировали. Глубже воздух стал разреженным, холодным. Дышалось труднее, каждый вдох обжигал легкие. Голова слегка кружилась. Открылась огромная бетонная труба. Вес тела уменьшился — я едва касался пола, каждый шаг превращался в прыжок. Казалось, пол уходит из-под ног. Потолок плавно загибался вниз, превращаясь в новую стену где-то впереди. Чтобы не сойти с ума, вдоль всего пути горели желтые полосы света — они изгибались вместе с туннелем. Я смотрел только на них, цепляясь взглядом, как за спасительную нить, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу. Рой впереди двигался уверенно, привычно отталкиваясь от стен в длинных прыжках. Я копировал его, летя по пять-шесть метров, едва касаясь ногами кабельных трасс. Потом мы начали подъем по другому стволу Ковчега — и гравитация постепенно возвращалась. Воздух стал гуще, тоннель раздвоился. На стыке торчала исковерканная створка шлюза, похожая на раковину гигантского мертвого моллюска. Рой замедлился, огляделся. Выключил фонарик. Его рука полезла в рюкзак. Я прижался к стене за выступом, втянул голову. Он достал серебристый диск размером с ладонь и пришлёпнул его к стене справа от нужного прохода. Диск мерцал тускло-синим, почти сливаясь с металлом. Рой сделал шаг назад, приняв расслабленную, но готовую к броску позу.

Из прохода вышли двое. Один — широкий, в рваном комбинезоне с нашитыми пластинами. Другой — пониже, тощий, с вытянутым лицом. На его поясе висела короткая, утыканная контактами дубина. Я затаил дыхание.

Я не смог разобрать голоса, только увидел, что широкий внезапно рванулся вперед, а его рука потянулась к какому-то предмету за поясом. Мелькнуло оружие. Оно пересекло невидимую черту — вырвалось из руки парня и с громким звоном примагнитилось к диску. Широкий застыл, ошарашенно глядя на пустую ладонь.

Рой не ждал. Он метнулся к тощему, который уже замахнулся дубиной, и ударил его локтем в солнечное сплетение – тощий согнулся. Колено Роя рванулось вверх – в подбородок! Что-то хрустнуло. Тощий отлетел, но успел вцепиться мертвой хваткой в голень Роя, повалив его.

Широкий, опомнившись, с ревом навалился на Роя сверху, заламывая ему руки. Рой вырывался, но силы были неравны.

Я оттолкнулся от выступа и ухватился за толстый кабель над головой. Покачался, как на лиане. Прыгнул к ним. Цель была рядом – магнитный диск. Я протянул руку к оружию, но горячий металл обжёг пальцы. Заметил справа на диске кнопку — рука сама по ней ударила. Щелчок. Шокер был мой. Тощий, корчась от боли, все еще держал Роя. Я ткнул шокером ему в бок, туда, где не было брони. Тощий взвыл, дёрнулся в судорогах и отпустил Роя.

Широкий, отвлекшись на мой прыжок и вой напарника, ослабил хватку. Рой воспользовался мгновением. Он вывернулся с змеиной ловкостью, схватил упавший шокер тощего и, пока широкий таращился на меня, двинул ему прибором в висок. Тот осел, как подкошенный.

Тишина. Гудела только кровь в ушах. Вспыхнули и погасли искры где-то на щитке — видимо, коротнуло от удара.

Оба нападавших лежали без сознания. Рой, тяжело дыша, быстро снял с них ремни и скрутил запястья за спиной крепкими узлами. Потом поднял голову. Его лицо в призрачном свете аварийных ламп было бледным, но глаза горели.

— Спасибо, — выдохнул он. — Хорошо, что чутье тебя привело. Иначе... — он кивнул на связанных. — ...эти крысы порезали бы меня на болты.

Я посмотрел на свои дрожащие руки и ничего не ответил.

Пока связывали парней и переводили дыхание, Рой рассказал зачем шёл в город жестянщиков:

— Всё уже почти готово, обшивку доделать плёвое дело. Но осталось еще кое-что. Ядро пневмодвигателя. Не знаю как у вас с деревьями, но в технике, чтобы синтезировать деталь из пневмы мне понадобятся две вещи: знание о материалах и конструкции. Любой материал я синтезирую своими руками из пневмы, используя знание, а для изготовления любых деталей у меня есть самый сложный матричный принтер. Общедоступных книг хватило, чтобы изготовить всё остальное, но я не знаю, как сделать ядро. Для доступа к терминалу библиотеки, ну и в город нужны ключи, ну и эти двое обещали мне. Но вдруг передумали.

Рой снял с них два ключа-браслета, надел один себе и второй помог закрепить мне. Мы двинулись дальше, глубже в лабиринт металла. Рой шел уверенно, но я чувствовал его напряжение — плечи были сведены, взгляд метался по тенистым закоулкам. Путь вел через ряд огромных переплетенных шестигранных труб. Они уходили ввысь и вниз, теряясь во мраке. Стены были покрыты чешуей заплат, как шрамы. История бесконечного ремонта.

Мы вышли к обрыву, и я обомлел: перед нами висел целый город! Капсулы, похожие на скорлупки гигантских яиц были подвешены к фермам и друг к другу паутиной переходов-галерей. Некоторые покосились. Отовсюду свисали толстые резиновые рукава, пульсируя, как тощи. Воздух наполнился гудением машин и стал густ от запахов: едких и кислых, и под ними — сладковатого, знакомого духа пневмы. На стенах — причудливые рисунки ржавчиной, как грибковые узоры на умирающих стволах.

Рой повел меня по шаткому мостику, висящему над бездной. Внизу что-то пыхтело. Потом мы вошли в огромную пещеру, стены которой сходились под острыми углами. В центре, подвешенное на толстых, мерцающих бирюзой кабелях, сияло Нечто.

Это была колоссальная прозрачная колба, как пузырь какого-то космического существа. Сквозь кварцевые стенки лилось голубоватое сияние. Внутри колбы клокотало и переливалось густое, светящееся молоко — пневма. Она поднималась по стенкам, как прилив, и стекленела у потолка сияющими каплями, которые падали обратно в кипящую массу. Внизу, под колбой, стояли какие-то блоки из пористого камня. Они мерно гудели, высасывая излишки пневмы через щупальца труб и растекаясь по сети меньших трубок.

— Накопитель, — прошептал Рой, и в его голосе звучало что-то между благоговением и отвращением. — Сюда все сдают остатки пневмы после смены. На ремонт. На жизнь. На поддержание этого… — он махнул рукой вокруг, — …умирающего великана. — Он потянул меня к краю балкона, к стене. — Сюда.

Там, встроенная в стену, была панель. Не похожая на грубый металл вокруг. Бурая, теплая на ощупь, покрытая мелкими чешуйками, как змеиная кожа. В центре — странное углубление с ребристым обручем.

— Терминал, — сказал Рой. — Библиотека знаний. — Он сунул руку в углубление. Ребристый обруч с мягким шипением обхватил его запястье. Я увидел, как по тончайшим капиллярам на обруче пробежала голубая искорка — крошечная капля пневмы ушла из Роя в панель и тут же вернулась. Панель едва заметно вздрогнула. А глаза вспыхнули ярким, неестественным янтарным светом. Он замер, веки сомкнулись. Лицо стало абсолютно бесстрастным.

Я завороженно смотрел. Он был здесь, но его дух улетел в мир знаний, о котором так презрительно говорил отец. Я поднес руку к теплой чешуе панели. Под ней струились невидимые ручьи пневмы, словно целая речная система, как в стволе дерева. Там были узлы, перекаты, мощные потоки и тонкие ручейки. Я водил пальцами по теплой поверхности, словно ощупывая кору больного дерева, пытаясь найти токи жизни. Где-то глубоко внутри схемы чувствовалось что-то не то, какая-то ошибка.

Внезапно Рой дернулся. Его тело напряглось, лицо исказила гримаса боли или отвращения. Янтарный свет в его глазах погас, веки распахнулись. Он, задыхаясь, вырвал руку из терминала.— Что… это было? — он протер лицо, его трясло. — Какая-то чушь! Планеты, которых нет! Люди! Голоса на непонятных языках! Все смешалось… Как будто терминал сошел с ума!

Его пальцы скользнули по чешуйчатой поверхности в поисках невидимой кнопки, но вдруг раздался резкий звук — как будто лопнула струна, и сразу же, оглушительно, завыла сирена. У меня сжались зубы.

Из темных проходов, как осы из разоренного гнезда, посыпались фигуры в серых комбинезонах. Их лица были скрыты за щитками респираторов, в руках — увесистые инструменты, дубины. Они двигались стремительно, слаженно. Мы даже не успели рвануть с балкона.

Меня сбили с ног ударом в живот. Воздух мучительно вырвался из легких. Кто-то грубо скрутил руки за спину. Холодный металл — мои же браслеты! — щелкнул, соединив запястья. Роя повалили рядом. Я видел, как его лицо, бледное и перекошенное яростью секунду назад, стало каменным, мрачнее тучи.

Нас грубо подняли и поволокли куда-то вглубь. Я шагал, спотыкаясь, пытаясь глотнуть воздух сквозь боль в животе и дикий стук сердца. Запахи гари, озона и пота нападавших смешались в тошнотворную смесь.

Нас втолкнули в большую, пустую капсулу. Дверь захлопнулась с тяжелым металлическим звуком. Внутри была тишина, я слышал только наше прерывистое дыхание. Я прислонился к холодной стене, пытаясь осознать, где мы. Рой стоял посреди комнаты, сжав кулаки, глядя в упор на запертую дверь. В его позе читалась ярость бессилия.

Время тянулось. Минуты? Часы? Потом дверь открылась. На пороге стояла женщина с седой головой. Невысокая, сухая, как щепка. На лице — сеть морщин, в глазах — острый взгляд. На ней был поношенный комбинезон жестянщика, без шлема. Она опиралась на простую стальную трость. В ее появлении не было ничего грозного, кроме этого взгляда и ледяного спокойствия. Она медленно обвела нас глазами, и ее тонкие губы искривились в едва уловимой усмешке.

— Рой? — голос был низким, хрипловатым, резал, как по стеклу. — Вернулся? Как крыса в ловушку. И кого притащил? — Ее взгляд скользнул по мне, оценивающе, холодно.

— Это мой друг.

— Понятно. Нужно что-то для вашей лодки?

Она вроде бы злилась на нас, но в то же время играла с нами.

— У вас всё равно ничего не получится, — сказала она, когда никто из нас не ответил.

— Почему вы все не хотите улететь? — спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня. Задумалась.

— Я не думаю, что это сулит нам что-то хорошее. Мы живем ремонтом и корабль можно чинить еще сколь угодно долго. Конечно, лучше бы кое-кто тоже стал с нами сотрудничать и прекратил заниматься ерундой.

На этих словах она посмотрела на меня.

— Как там дела у твоего отца?

Я промолчал.

— Видимо плохо, раз даже сынок от него ушёл, — сказала женщина ехидно. — Он ведь был хорошим строителем, пока не подался в свой культ… В общем, я назначаю вам наказание: сцедим вас, а потом выбросим из города. Придете еще раз — получите тоже самое в двойном размере.

— Я могу принести пользу, — сказал я.

Она замолчала от удивления и посмотрела на тех, что меня принесли — они тоже переменились в лице.

— Хочешь, чтобы тебя помиловали?

— Да, нас обоих!

Она усмехнулась.

— Так-так... И чем первобытный чужак может нам помочь?

— Я могу починить терминал.

Мне показалось, что эта идея ей не понравилась, но потом она рассмеялась.

— Ну, попробуй. А если у тебя не получится, мы сцедим вас еще и завтра. Если вздумаете брыкаться, будет еще хуже.

Нас толкнули вперед, провели через лабиринт ржавых переходов и остановили у знакомой бурой панели.

— Ну что, давай, — ехидно сказала Титания.

Я представил, что терминал — это дерево и стал исследовать руками пневмоцепи под панелью. Скоро нашлось место, которое показалось мне подозрительным. Здесь как будто две жилы перепутаны, они должны были отводить пневму, создавая контур, но одна из них — запасная — была оборвана. Я использовал свои инструменты и исправил ошибку, поменяв их местами. Потом поднёс руку с ключом к терминалу, чтобы проверить его. Руки дрожали. Там обитают фантомы: те, кто ушёл в виртуальные миры. Вдруг они не захотят меня отпускать? Отец говорил, что когда Пустота порвёт наш корабль на части — они мгновенно прекратят своё существование, даже не просыпаясь.

Меня окунуло в другой мир, и только ощущение в руке напоминало, что я могу выйти. Я оказался в пространстве без видимых ограничений, просто парил в воздухе. Мне захотелось остаться здесь подольше. Вдруг до боли знакомый голос, который я не узнал, спросил меня:

— Чего вы хотите? Я исполню любое ваше желание.

Что-то щекотнуло в глубине души. Я мог попросить о чём угодно?

— Мне нужно знать, как построить ядро пневмодвигателя!

Я закрыл глаза — и знание хлынуло в меня, как пневма в иссохшее дерево. Оно не приходило словами или знаками, а прорастало изнутри. Как будто кто-то вплел в меня память о чем-то, чего я никогда не касался. Терминал не объяснял — он заставил меня вспомнить. И теперь мои руки знали, куда направить пневму, чтобы она свернулась в кристаллические жилы, срослась в сплавы и застыла в форме, которая жаждет двигаться.

Меня выдернули из терминала.

— Надо же. — сказала Титания. — Мои мастера не могут справиться уже целый месяц, а ты приходишь и чинишь это за несколько минут. Как тебя зовут?

— Лео, — сказал я.

— Молодец Лео, — ухмыльнулась она — Я запрещаю всем пользоваться терминалом пока не разберемся, что он сделал, — обратилась она к остальным жестянщикам. — Вы можете идти, — сказала женщина нам. — Возвращайся, когда у вас ничего не получится.

По пути обратно Рой, не переставая удивляться моему успеху, хвалил меня, так что лицо у меня горело.

— Я уж думал: всё пропало! А ты! Ну ты даёшь!

Мы взялись за работу.

Воздух гудел от напряжения и сладковато-металлического запаха озона. Рой копошился у открытого брюха шаттла, ворочая какие-то блестящие штуковины, а я стоял перед странным станком — матричным принтером. Но для меня это был не станок. Это был… как пустой горшок. Как те каменные чаши у Первой, куда мы с отцом когда-то сливали излишки пневмы для ритуалов. Только этот "горшок" был холодным, металлическим и испещренным мерцающими точками, как царапины на куполе.

В моих руках пульсировал сгусток пневмы. Только не тот крошечный, что я отдавал деревьям. Этот был огромным, живым шаром голубовато-серебристого света, собранным по капле нами обоими за последние сутки. Он был тяжелым не для рук, а для моей души. В нем клокотала наша воля — немного от Роя, жаждущего бежать, и моя собственная, которой, как сказал Рой было так много, будто от троих жестянщиков.

Я закрыл глаза. Не для молитвы, как в Лесу, а чтобы увидеть то, что пришло ко мне из библиотеки. Знание не было словами или чертежами. Оно было внутренней картой. Только теперь эта карта была сложной, переплетенной, как корни Первой в ее лучшие дни, холодной и точной, как кристалл льда. Я знал структуру ядра. Знание сидело во мне, как инстинкт птицы, вьющей гнездо. Как память о тех рыбках…

Рыбки... Мысль пронеслась, теплая и горькая. Маленькие, серебристые, созданные из горсти пневмы и простой мысли: "Плыви. Ешь колючки". Мы с отцом лепили их образ в уме, вливали пневму в пруд, и рыбки оживали, выполняя свое простое предназначение. Они были как живые инструменты. Наша пища. Без души, но с волей к одной функции.

Я погрузил руки в пульсирующий шар пневмы. Тепло и холод одновременно пробежали по предплечьям. Я не думал о сплавах, кристаллических решетках или квантовых состояниях. Я чувствовал форму. Не внешнюю оболочку, а внутреннюю функцию, которую должно нести ядро. Этот образ был не деревом, не рыбкой, а... желанием. Концентрированным, кристально ясным желанием: Лети!

Пневма отзывалась. Под моими пальцами светящаяся масса уплотнилась в одних местах, образуя сложные, переплетенные прожилки — каналы для силы. В других она застывала в прозрачно-твердые, многоугольные зерна, как ледяные кристаллы, но теплые на ощупь — точки концентрации.

Рой замер, наблюдая. Сгусток пневмы переливался, менял консистенцию от жидкого света до твердого сапфира и обратно. Постепенно внутри него проступали очертания чего-то невероятно сложного и прекрасного — сферического цветка из застывшего света и воли, пронизанного мерцающими нитями-жилами.

И вот я сделал последнее движение — сжал внутренний образ — и густок пневмы застыл. Передо мной лежал объект размером с голову. Он был тяжелым и тёплым на ощупь. Его поверхность переливалась глубоким синим и серебром, а внутри, в сердцевине, пульсировал мягкий, ровный свет.

Я отнял руки. Они дрожали, как после целого дня молитвы. Неужели я это создал?

— Готово, — прошептал я, и не узнал свой осипший голос.

Рой подошел, осторожно, как к святыне, прикоснулся к гладкой, теплой поверхности. Его глаза горели.

— Оно... живое? — спросил он.

— Нет, — покачал головой я.

Вместо ликования, внутри меня что-то сжалось в ледяной комок. Экстаз творения сменился внезапной, тошнотворной пустотой.

— Рой! А что, если оно не полетит?

Рой посмотрел на меня, брови удивленно поползли вверх.

— О чем ты? Конечно полетит! Мы все проверили, ядро... оно же живое, оно хочет лететь! – Он похлопал по теплому корпусу ядра.

Хочет… Но кто знает, Рой? Кто знает наверняка, что там? Желудок свело спазмом. Цель, которая манила как спасительный огонек, вдруг показалась бесконечно далекой и пустой. Старуха не зря боится. Они там, на краю, каждый день. И никто из них не верит, что там есть что-то, кроме Пустоты. Никто, кроме Роя. Мне стало страшно до дрожи. Мы были так близко к прыжку в неизвестность. А вдруг там... ничего? Просто чернота, холод и смерть по пути? Мы сгорим, задохнемся, замерзнем — вариантов гибели моё воображение рисовало десятки. Мы просто погибнем, Рой. Как дураки. И всё…

Мысль об отце вонзилась в сознание, острая и неотвязная. Мой отец. Тот, кто назвал меня предателем, но я его кровь. Плоть от плоти. Как я мог даже подумать улететь, не простившись? Не попросив прощения? Стыд за эту мысль обжег меня сильнее любого упрека.

— Я... я должен попрощаться, — вырвалось у меня, голос дрогнул. — С отцом.

Лицо Роя потемнело. В его глазах мелькнуло разочарование, досада, а потом — холодная стена. Он отвернулся, делая вид, что проверяет привязные ремни кресла. Его голос прозвучал нарочито спокойно, но в нем чувствовалась сталь:

— Прощаться? Сейчас? Да... зачем тебе это? Он же… — Рой махнул рукой, не договорив. — Они сами всё выбрали. Да и что ты скажешь ему? Что он тебе ответит?

Каждое слово било в цель. Но чувство долга, это проклятое, въевшееся в кости чувство вины не отпускало меня.

— Я должен, Рой. Хотя бы попытаться. Предложить ему... может, он... — Я сам не верил в это, но должен был попробовать. — Может, он полетит с нами? Я не могу его просто так оставить!

Рой тяжело вздохнул. Он посмотрел на хронометр на панели управления. Цифры мерцали неумолимо.

— Проблеск погаснет через два часа, Лео. Ровно. — Его голос стал резким. — У тебя есть час.

Сердце упало. Час. Это ничто. Но выбора не было. Я судорожно схватил замершего от напряжения Мюрка, сунул теплый пушистый комочек Рою в руки. Тот взял его молча, без протеста.

— Я скоро!

Я бежал, как ошпаренный, сквозь кладбище моего детства. Лес... Он был ужасен. Тощи — эти когда-то живые, жадные щупальца — висели черными, иссохшими плетьми. Стволы, лишенные соков жизни и воли отца, ломались под собственной тяжестью с сухим, кошмарным треском. Песок, некогда взрыхленный их движением, лежал мертвым, серым саваном. Запах был невыносим — сладковатый тлен, пыль и... пустота. Абсолютная, гнетущая тишина, нарушаемая только этим жутким хрустом падающих ветвей. Как же отец пережил это? Как он смотрит на это? Мысль о его горе, о его крахе сжимала мне горло сильнее страха перед Пустотой. Может... может он полетит? Эта мысль казалась безумной, но в отчаянии цепляешься за любую соломинку. Как я мог его бросить? Как я посмел?!

Отца не было среди руин. Сердце колотилось все сильнее; предчувствие беды сковывало ноги. Пещера. Дверь приоткрыта.

Я зашел в знакомый полумрак. Отец лежал на своем ложе на спине, с руками сложенными на груди. Неподвижно. Слишком неподвижно.

— Отец? — шепот сорвался, гулко отдаваясь в каменных стенах. — Отец, это я. Лео. Твой сын. Пришел.

Тишина. Гробовая.

— Ты слышишь меня?

Я подкрался ближе, на цыпочках. Наклонился. Прислушался. Ни звука дыхания. Паника схватила за горло ледяными пальцами. Сунул руку, пытаясь нащупать пульс на шее. Кожа была прохладной. И вдруг — слабый, едва уловимый толчок под пальцами! Одновременно отец резко дернул головой, сбрасывая мою руку. Не открывая глаз. Не говоря ни слова.

Стыд и вина накатили такой волной, что я едва устоял на ногах. Они жгли изнутри, как раскаленные угли. Я чувствовал себя последним подонком. Это я довел его до такого? Я предал, ушел, когда Лес умирал, а он... он просто лег и умер?

— Отец! — голос сорвался на крик, смесь мольбы и отчаяния. — Почему ты молчишь?! Скажи что-нибудь!

Я тряс его за плечо, но тело было безжизненным, тяжелым.

— Я... я улетаю, отец! Слышишь? Мы построили корабль! С Роем! Летим! К Проблеску! К Земле!

Слова лились потоком, бессвязные, полные истеричной надежды.

— Летим с нами! Пожалуйста! Мы можем успеть! Я помогу тебе! Мы начнем все сначала там!

Я упал на колени, хватая его холодную руку.

— Прости меня! Прости за лес, за то, что ушел... Я не хотел предавать! Я не знал! Я дурак! Прости!

Мольбы разбивались о каменное молчание. Ни взгляда. Ни слова. Ни движения. Только его холодная рука в моей дрожащей. Часы тикали в моей голове. Рой ждал. Проблеск гаснул. Надежда таяла.

Я поднялся на ватные ноги. Взгляд был затуманен слезами стыда и бессилия. Больше нечего было сказать. Нечего было ждать. Я сделал шаг к выходу. Потом другой.

И тогда, когда я уже почти переступил порог пещеры, из темноты за спиной донесся голос. Не громкий. Не яростный. Хриплый, безжизненный, как скрип несмазанной петли:

— Стой.

Я замер, не оборачиваясь.

— Ничего не выйдет. — Пауза. Казалось, он собирается с силами. — Ты вернешься чужим. Пустота выжжет твою душу и поставит клеймо. Ты будешь... безродный сын Пустоты.

Слова повисли в воздухе, но я не стал отвечать, а просто шагнул из пещеры в серый свет заходящего Люмоса. Боль в груди была острой, режущей, но идти было некуда, кроме как назад, к кораблю.

Я подбежал, запыхавшийся, с лицом, мокрым от слез и пыли. Рой смотрел на меня не то с облегчением, не то с раздражением.

— Чуть не опоздал! Уже руку на стартер клал! — крикнул он, весь бледный от напряжения. — Быстрее!

Я остановился в двух шагах от него. Глядел на открытый люк, на мерцающие огни приборов, на Мюрка, который потянулся ко мне и жалобно запищал. На Роя, полного решимости. И на отца, лежащего в своей постели и проклинающего меня.

— Я... не лечу.

Рой остолбенел. Его лицо сначала выразило непонимание, потом — вспышку ярости.

— Что?! — взревел он. — Ты с ума сошел?! Это — последний шанс! Единственный!

Он схватил меня за плечо, тряся.

— Ты же сам его сделал! — он ткнул пальцем в сторону ядра, пульсирующего за стеклом иллюминатора кабины. — Оно хочет лететь! А ты... ты будешь гнить здесь?!

— Я не могу, – мои слова звучали плоскими, окончательными. — Если улечу... Пустота оставит свой отпечаток. Навсегда. Я стану... как он сказал. Безродный сын Пустоты. Чужой.

Рой фыркнул с презрением:

— Отпечаток? Какой бред! — Он резко закатал рукав своего комбинезона, обнажив предплечье. — Видишь шрамы? Видишь ожоги? Это — от Пустоты, когда плавилась обшивка и я латал её голыми руками! Видишь клеймо? Нет! Потому что его нет! Пустота — она просто... есть. Она не ставит печатей на души! Это сказки твоего отца, чтобы держать тебя в рабстве! Я сто раз был там, на краю! И я тут! Разве со мной что-то не так? Ты думаешь, есть печать на моей душе?

Ты и так безродный сын Пустоты, — пронеслось у меня в голове с жестокой ясностью. Но вслух я это не сказал, только подумал. — Ты просто использовал меня, чтобы построить корабль.

Я посмотрел ему в глаза, полные гнева и непонимания, и медленно покачал головой.

— Я не лечу. Не могу. Позаботься о Мюрке.

Я резко развернулся и пошел прочь. Слыша, как за моей спиной с шипением захлопывается тяжелый люк. Как нарастает гул двигателей. Как этот гул превращается в оглушительный рев. Я не обернулся, чтобы увидеть, как корабль Роя отрывается от земли, пронзает купол и исчезает в черной пасти Пустоты, унося моего Мюрка и последний призрак надежды.

Я бежал. Бежал, спотыкаясь о мертвые ветви, снова задыхаясь от слез и пыли. Я должен был сказать ему! Смотри, отец! Я не улетел! Я отказался! Я выбрал тебя! Я остался! Оцени! Пойми! Прости!

Ворвался в пещеру, захлебываясь словами:

— Отец! Я... я не полетел! Видишь? Я здесь! Я не бросил тебя! Я...

Слова застряли в горле. Он лежал так же. Но... слишком тихо. Слишком неподвижно. Воздух в пещере был холодным, застывшим. Я подкрался, робко, как тогда. Наклонился. Прислушался. Ничего. Ни шелеста дыхания. Ни толчка под пальцами, когда я коснулся его шеи. Кожа... была холодной. По-настоящему холодной. Восковой.

Я отпрянул.

Как во сне я добрел до пруда. Рыбок не было. Только гладь, чёрная и немая.

Сколько я простоял? Не знаю. Дни сыпались словно песчинки в часах, но я понял: самая страшная пустота — не за куполом, а внутри.

Мне вспомнился Голос из терминала. Я слышал его раньше, но не мог понять, кому он принадлежит. Я знал, стоит его попросить, и всё начнётся заново. Отец будет ждать у Первой. Даже Проблеск загорится… Останется ли пустота внутри?

Есть ли еще у меня душа?

Я понял, что меня больше ничего не держит в Лесу. Я отправляюсь к фантомам. Не знаю, как долго еще продержатся жестянщики — мне всё равно. Я хочу отдохнуть. Я очень устал.