Мертвые не рассказывают сказки

«Я – кто?» - он бросает пустой взгляд на мутно-маслянистую поверхность зеркала, которое отражало его до пояса. Проводит ладонью в жёсткой кожаной перчатке – раздаётся скрип. Мог и не надеяться смахнуть въевшуюся намертво пыль.

Затягивает туже узел банданы и проворачивает всхлипнувший со скрипом ржавый вентиль. В кране раздаётся натужное, тягучее журчание, и вода ледяным тончайшим ножом режет пальцы спустя пару секунд трубного застоя. Перчатки намокают не сразу: он успевает плеснуть себе пару раз в лицо, прежде чем холод касается его загрубевших запястий и ладоней.

Он не знал, чем заслужил такой вечер и, тем более, не знал, отчего всё человечество вынуждено скрываться в домах, превратившихся в едва укреплённые каменные мешки, которые не более чем придавали чуть больше уверенности в том, что они смогут дожить до завтрашнего дня.

Неровно забитые грубо обтёсанными досками окна и железные, в лучшем случае, двери – это всё, что скрывает их от стыдливой, грубой реальности за пределами квартир и домов.

Он закручивает вентиль, касаясь кончиками пальцев покрытой налётом неровной ржавчины меди. В текущем положении душ – непозволительная роскошь. Единственной целью, ведущей его с семьёй от дома к дому – дальше, за черту брошенного цивилизацией и остальными выжившими города – стала потребность выжить, хватаясь за любую возможность и не размениваясь на излишества вроде обильной еды и даже крепкого сна.

Ковёр мягко шуршит, скрадывая звук шагов тяжёлых ботинок по местами прогнившему паркету.

Похлопывает по кресту досок на окнах, придирчиво изучает гвозди – около них тонкой паутиной прорезались трещины. Видимо, бывший хозяин – впрочем, сколько временных хозяев за время массового бегства на юг не пережил этот стоящий на окраине дом – наскоро залатал все выходы, не позаботившись ни о качестве, ни о долговечности работы. Он признавал, однако, что баррикады держатся неплохо для своего срока в месяц-два. В центре – на это можно было бы с уверенностью поставить все сбережения – от досок через неделю не осталось бы и следа. Дерево не выдержало бы склочного, скользкого потока получеловеческой массы.

О прочности двери, к счастью, можно было не беспокоиться – это он заметил ещё тогда, когда они, измученные палящим июльским солнцем, искали необитаемый дом для ночлега.

Искали вечером, мягко перетекающим в неясность ночи. Он прислонялся спиной к разноцветным стенам, царапая и без того изодранную куртку о шершавые камни; украдкой заглядывал в окна, появляясь в стеклянном проёме лишь на полголовы. Рука, леденея от холодных дуновений ветра и неприятно-скользкого моросящего дождя, сжимает пистолет. Мышцы тянет ноющим ощущением забитости, мокрый затвор скользит под пальцами. Так продолжается часа четыре, пока, наконец, они не находят новое временное убежище. Четыре часа за двадцать – уже не удивительный бартер, более чем выгодная сделка в условиях переполненного пилигримами остова города.

На столе стынет кружка заваренного полчаса назад чая: на бурой пенистой поверхности плавает пара чаинок. Он вспоминает каток в феврале прошлого года.

Хватается за его руку и улыбается во все тридцать два; ноги разъезжаются, и они в который раз повторяют шутку про корову на льду. Лезвия давно не точены, но оно отчего-то в этот момент и не важно.

Куртка покрывает её тёмно-синей пуховой подушкой. Замерзшая рука без перчаток: потеряла их вчера; а вечером не пошла, закуталась в ворсистый оранжевый плед с аляповатым медведем-вышивкой и задремала.

Он подъезжает сзади и с хитрой полуулыбкой закрывает ей глаза. Она видит блестящую поверхность льда, изящно исполосованную сплетениями следов-линий и переходящую в небольшие сугробы по краям катка.

- Так будет всегда? – наивно, потому что хочет верить, надеяться. Хочет так же смотреть на по-вечернему скупое на синеву небо. Хочет слышать ненавязчивые аккорды гитары и баритон с нестройным бормотанием на подпевке – музыка разносится, заполняет собой всё естество и течёт по рукам, шее и плечам.

- Конечно, - он смелый человек, потому что не боится давать обещания. А ещё – выполнять их.

На чёрную шапку падают первые хлопья снега. Щедро. Сталкиваясь с друг другом и сливаясь в одну большую снежинку. Которую он, как большой ребенок, заглатывает, открыв рот и подняв кверху голову.

Он бы хотел, чтобы его обещание оказалось правдой, которая существует сама по себе, как непоколебимое правило жизни и существования мира. День за днём, осенние листья слетают с деревьев, скапливаясь под сапогами. Утопаешь в них, а потом – в сугробах. Всё как всегда, привычно, надёжно и уютно.

«Прости, что не сбылось»

Вчера она в той же куртке, но уже порядочно испачканной и с порванным рукавом она бежала от стены к стене, отстреливаясь редкими очередями и лихорадочно, на ходу, перевязывая рану на руке.

«Прости, что не держу слова»

- Почитаешь мне на ночь?

Конечно. Он не может по-другому: отходит от окна, к которому прислонился лбом и едва не уснул.

Скрипят половицы. Он зажигает работающий на батарейках ночник – а мог бы забросить их в рюкзак на случай перегорания тех, что в фонаре, который уже вчера светил как-то беспощадно тускло.

- Я расскажу тебе сказку, - начинает он, заговорщицки улыбаясь сыну.

- Сказка эта о… - думает, перебирает в памяти всех известных его памяти персонажей сказок. Первой его мыслью было рассказать о бесстрашном – конечно же – охотнике на заражённых.

Это, в первую очередь, даёт надежду ему.

Символ спокойствия. Надежды. Избавления от извечного поиска.

Но дай хотя бы ему шанс почувствовать мир нормальным.

- Продавце мороженого, - обиженный взгляд из-под белобрысой челки, спадающей на глаза.

- Погоди-ка, дружок, не грусти, - взгляд не меняется: - Ты, кажется мне, недооцениваешь мороженщиков.

- Гейл мечтал, что однажды он станет художником. Актером. Писателем. Затем – ветеринаром, космонавтом и, наконец, химиком. Однако жизнь его сложилась так, что он, вопреки всем своим убеждениям и ожиданиям семьи, стал обыкновенным мороженщиком.

- Я знал, что он обыкновенный, - насупленный нос и снова обида в травянисто-зелёных глазах.

- Не торопи события, друг мой. Гейл, казалось, был обыкновенным, однако он – и никто иной – выполнял самую важную миссию в маленьком солнечном городке, где он жил. Он, не поверишь мне, каждое утро в одночасье делал счастливыми детей.

Недоверчивый.

Не знает и не может даже представить.

Совершенно без детства. Или же, вернее, без возможности прожить его в полной мере. Счастливейший период в мире, который теперь не удастся прочувствовать никому. Никому. Пустота в буквах, слогах и самом слове перебирается в тебя, массивным и острым камнем оставаясь где-то под грудной клеткой.

- Ты, наверное, хочешь узнать, как? – уверенный кивок. Лёгкий смех, мягко дотрагивающийся до тишины. Он не слышал его слишком давно: - Так вот слушай, весь секрет необычайно прост…

Она слушает, прислонившись к косяку и устало поглядывая на них. Кивает, выразительно бросая взгляд в темноту коридора за её спиной.

Он выходит, бросая взгляд на тумбочку – смятая листовка с плохо пропечатанным на допотопном принтере текстом. Мелкий жирный шрифт, буквы практически вплотную. Друг к другу.

Косой сгиб. Три дня в кармане джинс, затем – на свет, рука в перчатке разглаживает его неловким и суетливым движением. Слова разбирает через одно: «8, октябрь… Сбор… Связь… Общий сигнал… Средства мобильной и стационарной связи… Время обозначится… Сигнал… 7 утра». Напрягает зрение до той степени, когда глаза начинают ощутимо побаливать, а руки непроизвольно сжимают виски.

Она кутается в накинутую поверх толстовки простынку, найденную в резных, облицованных лаком шкафах – раньше он видел такие, разве что, в фильмах годов девяностых.

- Мобильный сел, - будничный тихий тон, к которому он так привык. Не осуждает. «Господи, спасибо, что сейчас рядом она», - шепчет он сам себе беззвучно.

- Что будем делать?

Случись эта ситуация в начале августа, он бы взволнованно потер шею, наклонил голову и обречённо начал бы спрашивать, почему и отчего все происходит именно так.

Два месяца и одна неделя.

За этот срок люди могут изучать грамматику иностранного языка, проехать автостопом несколько стран, нарисовать с десяток картин и написать рассказ. Встретить нового друга и устроиться на новую работу.

Ещё недавно он тоже мог.

Ещё недавно всё было совершенно иначе.

Впрочем, говоря о времени, он вряд ли назвал пошедший срок «недолгим», скорее, это – сбывшийся ночной кошмар, поглощающий его до основания, сковывающий кости и растягивающим до разрыва каждый день.

Сейчас – и навсегда – он не имеет права опускать голову вниз. По крайней мере, ради них. Через силу, каждый раз мучительно перебарывая в себе страх и пустоту в голове.

Но он всё ещё не знает, как должен поступить.

Даже сейчас.

«Скажи мне. Пожалуйста»

- Я смотрела по карте, в километре от нас должен быть магазин техники, - она тоскливо усмехается. Такими магазинами на окраинах обыкновенно назывались заправочные станции, где, помимо разнообразных бутылок с водой и шоколадок одиноко пылились на полках батарейки и зарядные устройства.

- Если повезет, можно было бы отыскать там зарядник. Прошлый мы потеряли, помнишь? Или аккумулятор, но это редкость, конечно, - она замолкает.

А ему в этот момент кажется, что ничего и не произошло за эти месяцы: они всё так же стоят на кухне, споря, что готовить на обед. Помнится, он предложил разогреть вчерашнюю пасту, а она после этого отчего-то оскорбилась.

Будь у него возможность повернуть время вспять, он не стал бы с ней спорить. Он бы вообще больше никогда с ней не спорил и больше времени проводил бы с семьей.

Но все это – лишь короткое и мелодраматичное «бы», которое не сбудется уже, кажется, никогда.

- Я пойду.

Она тоже изменилась. Уже не слышно произнесенных обеспокоенно-надрывным голосом просьб остаться и поберечь себя. Протягивает ему теплую кожаную куртку и два магазина патронов.

По-другому никак. В такие моменты ты должен быть готовым пожертвовать всем ради другого. Страшно. Тянет где-то внутри. Ты переминаешься с ноги на ногу, мышцы лица напрягаются. Иногда очень хочется спросить, почему не кто-то другой должен идти.

Некому. Он знает.

От этого знания становится по-настоящему страшно: единственный спасительный бастион; круг, за который хватаются утопающие – ты, и только.

Он долго всматривается в ночную бездну улицы, которая раскрывает свой беззубый старческий рот в надежде заглотить его. Он сжимает обеими руками край стола перед окном, считая про себя. Лоб покрывается испариной. Проваливается в себя, мысли словно отделяются от тела, и он наблюдает за оболочкой откуда-то сзади, падая на спину.

Почти физически чувствует воздух снаружи: плотный, кружащий голову и светло-серый. Сквозь него приходиться проходит, как через вязкую паутину, оплетающую весь город и пространство далеко за его пределами.

Оббитая с внутренней стороны фанерой железная дверь чуть поскрипывает, когда он открывает её. Чувствует, как напряжены в руке все кости. Ещё тише. Хотя, быть может, ему лишь кажется, что шершавый звук раздаётся на несколько метров от дома.

Задерживает дыхание и надевает противогаз – глаза всё равно начинают слезиться и он жалеет о том, что не может просунуть руку и протереть их платком.

Город похож на кладбище.

Он неизменно ждёт, что дверь в доме напротив откроется, выйдет неторопливый сосед с терьером на поводке – держит его вальяжно, в другой руке сигарета. Из дома справа – он закрывает на секунду глаза – выглянет неодобрительно сморщившаяся учительница начальных классов и укоризненно покачает головой, глядя на соседа. «Какой пример для детей!» - она, помнится, говорила это своей пожилой матери, приехавшей на неделю погостить.

Когда окружающий тебя мир становится привычным, его тяжело терять. Впрочем, тяжело терять абсолютно всё, что кажется тебе нормальным и устоявшимся.

Он вглядывается в пустые окна с зачастую разбитыми или в лучшем случае полуцелыми окнами. Кресты рам. Абсолютная пустота – такая, в которой ты едва чувствуешь самого себя – темных комнат.

Трава пятнами желтеет между разломами в асфальте, застилает коридоры в домах, где двери не закрыты – в спешке эвакуирующиеся люди не успели даже запереть дома.

Детский велосипед, задавленный рухнувшим деревом – металл покорежен, синяя краска облезла. Ощущение, что это продолжается уже очень давно, слишком давно, хотя на деле прошло лишь несколько месяцев.

Город нанизан на пустую тишину, нарушаемую изредка скрежетом петель на выбитых рамах и шорохом полу-опавших листьев на деревьях и под ногами. Туман стоит легкой дымкой, смазывая видение и погружая улицы в свою серость.

Он часто моргает, с трудом фокусируясь на слабо мигающей – после стольких недель и таких-то разрушений – желтой неоновой вывеске. Три квартала, не больше – обыкновенный поход за хлебом в соседний магазин, но то раньше.

Ты сонно потягиваешься и, медлительно повязывая вокруг шеи шарф, смотришься в зеркало – ровный пробор, косые виски; поворот влево, вправо. Красавец. Время – десять ноль две, самое время для утренней прогулки, хотя для этого куда больше подходит парк с чудным прудом справа. Десять четырнадцать – ты уже в очереди за низеньким дедом, что опирается обеими руками за лакированную черную трость. Десять шестнадцать – выходишь из магазина с пакетом, на нём – эмблема булочной, запах доносится до носа и приятно шевелит воспоминание – хруст французской булки и помешивание чая с молоком тонкой медной ложкой.

Сейчас эти же три квартала – непреодолимое, выматывающее расстояние, при мысли о котором нещадно стучит в висках и позвоночник становится невыносимо тяжелым.

Страшно. Ветер рваными порывами задувает за ворот и рукава куртки, покалывая ледяным прикосновением бледную кожу.

Он идёт, прижимаясь плечом к неровной кирпичной стене дома, чуть наклоняя голову вперёд и вслушиваясь в каждый шорох. Фонари больше не горят, и ночь кажется ужасающе тусклой и мертвой; будто уже лежишь в гробу, а сверху пока ещё не нависает его крышка.

Страшно. Снова. Как всегда.

Очень страшно идти одному, не зная, что движется за твоей спиной. Прижиматься к твердой поверхности и двигаясь вперед полубоком, с колотящимся от непреодолимого страха сердца. Хочется кричать, разбить руку о стену и, наконец, опуститься на асфальт в полном изнеможении от вечных стрессов.

Когда ответственность лежит лишь на тебе, хочется в истерике скинуть с себя давящую на плечи и шею ношу, что подрывает в человеке всё, в первую очередь – убивает его самого.

В момент, когда ты в низкой и беспомощной попытке стремишься прикинуться больным, немощным или неготовым к тому, что ждут от тебя, чтобы избежать предназначенного только тебе, и никому больше, в ушах раздаётся трескучий звон. Хрустит, ломается и рушится под твоим собственным мягкотелым давлением собственное достоинство. Сущность человека такова, что в момент опасности всё его тело будто подвисает, время замирает, а в его сознании есть только один вопрос – буду ли действовать я или кто-то другой? Иначе – стоит ли мне что-то предпринять для того, чтобы двинуться дальше или можно преспокойно остаться на комфортном и привычном месте?

Однако жизнь состоит из вечного движения, и, оставаясь на месте, ты, сам того не замечая, движешься назад, как если бы оказался в реке и решил отдохнуть, лежа на спине. Вода не замечает лежащего в ней тела, разрезающего её спиной и безвольно тонущими руками. У неё своё течение, своё начало и конец, что кажутся тебе – оба – бесконечно далекими и смутными в горизонте молочно-голубого неба и эфемерно-пожухлой листвы по берегам.

Ты не хозяин ни реки, ни, тем более, жизни.

Ты – часть.

Часть мелкая и почти незаметная в сердце города с его бьющимися жилами веток метро, в кафе – очередной посетитель, изучающий меню, что было бегло просмотрено не одной парой глаз. Голубые, карие, серо-зеленые. Каждый раз скользят по черным строчкам, отпечатанным на принтере в подсобке неведомо когда. Часть в поле, пару месяцев назад усеянном пшеницей – ещё не до конца проросшей и острой, проводишь руками по стеблям. Бежишь – быстрее, ещё быстрее – режет по запястьям и локтям, оставляет грубые и красные поверхностные царапины, которые ты сейчас и не заметишь. Слишком хорошо.

Дышится легко. И небо прозрачнее, чем обычно. Красиво.

Ты смакуешь на языке слово – «красиво» - а где-то у шеи, у носа, невесомо скользит запах. Немного корицы, цитруса и табака, который любил курить отец.

Холм резко спускается вниз, образуя собой живую дорогу, что ведёт тебя к тому. О чем не знаешь, но догадываешься – к тебе. Тому, кто не беспокоится каждый день о происходящем и не ищет косого одобрения в глазах проходящего мимо статного мужчины в кепке и драповом пальто.

Бег ускоряется независимо от тебя.

Быстрее.

Думаешь о том, что было бы неплохо скинуть потершиеся, грязные и предназначенные, по неумолимому приговору родителей, только для дачи кеды.

Даже если бы помятые и сломленные стебли резали ноги до крови. Неважно, всё это неважно сейчас для тебя.

Но ты – считая себя слившимся с полем и не замечающий ничего вокруг – всё ещё лишь малая часть огромного, необъятного мира, что всё так же продолжает быть даже спустя сотни поколений людей.

Реку, в которой ты плывешь на спине по течению, не изменить, однако ты можешь чуть сдвинуться и поплыть против, напрягая до предела мышцы с каждый метром, захлебываясь холодной и чистой водой, вглядываться в опаляющее лицо солнце.

Ты не меняешь реку.

Река, между тем, меняет тебя.

Он ступает по дороге, в трещинах которой всё так же прорастает трава и водит прицелом по углам одинаковых домов, что скрывают от него простор ночного горизонта. Думает о том, что никогда не выходил с ней на улицу ночью, хотя это неоднократно планировалось. Всегда находились отговорки – то дождь, то не горят фонари, то нужно доделать приказ. Сейчас – будь у него шанс – он, несмотря на дождь, ветер и неспокойствие на улицах, о котором так любят писать в газетах, вышел бы из дома и шёл, шёл, не задумываясь о том, куда хочет прийти. Главное – не упускать момент, ведь нет лучшего времени, чем сейчас. Нет лучшей ночи, чем эта, потому что однажды времени может попросту не стать.

Один квартал. Странно, что до сих пор так тихо и единственное, что он слышит – скрип собственных ботинок и робкого шелеста деревьев. Он смутно помнит их запах: разве что ель запомнилась чуть лучше остальных. Вдох-выдох. Словно стоит у пушистого и колкого дерева в гостиной родителей – в нелепом зимнем свитере, который он смущается надевать в обыкновенные дни. На стол выносят куриные грудки, запеченные с яблоками в духовке; отец смотрит поверх газеты через очки в тонкой черной оправе. Всегда было щекочущее и недоуменное ощущение того, что все они сошли с новогоднего каталога мебели. Слишком стандартно, но так по-домашнему тепло и уютно.

В летней куртке холодно, спина напрягается, и застывают в одном положении руки. Холодно двигаться больше, чем нужно, пальцы и без того красные и ничего не чувствуют.

Он толкает приотворенную дверь со сбитыми замком и ручкой, вглядывается в темноту и, прислушиваясь, включает фонарик с замиранием сердца.

«Если здесь есть хоть один…»

Нет, только бы не это переворачивающее все внутри «если».

Полки пусты – хватали всё, что попадалось под руку, не задумываясь особо о том, зачем это нужно и на сколько килограммов дополнительного веса потянет. Часть свалена на полу, перебита и осколками трескается под мягкими осторожными шагами.

Он поспешно наклоняется и озирается, выискивая аккумулятор уставшими и тусклыми глазами. Хочется опуститься на кровать и откинуться к стене, ощутить под напряженными плечами приятный холодок обоев и прикрыть глаза.

Когда-то, пару лет назад, он, сидя перед телевизором с газировкой в руках, высказал насмешливо мысль о том, что было бы чертовски приятно не платить в магазинах.

- Если государство сдирает с нас такие налоги, то почему бы не снабжать каждого по потребностям бесплатно? – и чуть слышный смех, вырывающийся из горла и подступающий к зубам практически опустевшим.

«Вот она, твоя мечта, исправный налогоплательщик»

Вперёд.

Почему же ты не хватаешь с полок всё, что плохо лежит и что тебе так хотелось иметь в жизни «до»?

Смартфоны и ноутбуки свалены бездушной грудой металла и напоминают собой обломки стены. Совершенно плоские, тёмные и бесполезные.

Ещё год назад многие – и он в том числе – охотно расстался бы со значительной суммой ради последней модели телефона.

Удивительно, насколько человек меняет своё отношение к жизни до какого-либо случая. Познание ценности жизни как таковой уже после потери всех благ, того привычного, что его окружало – вот уж странная закономерность. Он заходит за стойку с кассовым аппаратом и хаотично выкидывает на пол полиэтиленовые пакеты с аккумуляторами – на каждом жирным зелёным маркером прописана марка устройства.

«Вот же», - хватает небольшой, всего с пятью-семью аккумуляторами пакет и забрасывает его в рюкзак. Торопливо застегивает молнию.

Такое же расстояние обратно – только сейчас оно кажется в разы больше и недостижимее.

Он толкает дверь плечом, осторожно ступает на неровную поверхность асфальта, и в тот же момент за углом раздаётся невнятное, гулкое и прерывистое мычание, преходящее в разноголосый хор.

Ближе, громче. Невнятные слова, сбивающиеся и наплывающие друг на друга, как льдины в северных морях, сталкиваются и обрушиваются на него сквозь плотный ночной воздух. Он замирает, чувствует, как кружится голова, и дрожат колени от страха и внезапного появления лохматой массы, сливающейся с кособокими домами и серыми стенами.

Он слышит собственный выдох, шипящий через фильтр противогаза. Жарко – спине, шее.

Можно бежать, но тогда и они ускорят шаг, сбиваясь о трещины и бордюры, сдавливая друг друга опухшими или, наоборот, вытянувшимися телами в стремлении скорее добраться до него. Навалиться, погрузить в цепь своих тонких рук с длинными пальцами и сдавить так, чтобы он хрипел в трепещущей попытке вырваться.

Он тянет противогаз чуть вниз и вбок, придавая ему кособокий и небрежный вид, горбится и, чуть не доставая пальцами своих коленей, движется по диагонали к медленной и густой толпе, откуда слышит всё тот же гомон повторяющихся слов.

Он не единожды видел фильмы об апокалипсисе, где главным инструментом по уничтожению горстки выживших становились ходячие мертвецы – помнится, культовый сериал назывался точно так же. Медленные, быстрые, почти не отличающиеся от людей или, наоборот, обезображенные до неузнаваемости – словно их вывернуло наизнанку и прокрутило через чудовищно огромную мясорубку. Несмотря на кардинальные внешние изменения, происходящие в зависимости от времени и желаний зрителя, одно всегда оставалось неизменным: ходячие мертвецы набрасывались, разрывая человека на куски, пока он ещё доживал свои последние секунды в агонии.

Он тогда считал это ужасной участью. Собирал чемоданы, спрашивал у неё, какую брать в отпуск футболку, синюю или белую – в итоге цветастым комом закинул на дно обе, регулярно заглядывал в комнату сына и судорожно открывал ящики комода, отыскивая в прозрачных папках билеты на самолёт. По телевизору шёл новомодный – кровавый, малобюджетный, а потому совершенно нереалистичный боевик второго эшелона кинематографа.

Он отметил, что стоящей была сцена, где на полицейского, продавливая его щит и ломая под тяжестью того руку, наваливалась груда – иначе сказать он не мог, вспоминая однородную зеленовато-ободранную массу – впоследствии медленно его пожирающая.

«Не хотел бы оказаться на его месте», - подергивая плечами и отворачиваясь от экрана, окидывал он туманным взглядом комнату.

Быть заживо съеденным или погребенным – страшно.

Ещё страшнее – когда тебя сводят с ума, и ты это прекрасно осознаешь.

Он видел, как это происходило, кажется, семнадцатого августа – будь у него календарь, обязательно бы отметил этот день.

Солнце ярким ржаво-рыжим пятном бьет по натянутой поверх противогаза широкополой шляпе маленького сутулого человека, отражается едва заметным бликом от зажатого в левой руке пистолета – скорый шаг, оборачивается по сторонам, когда, повернув голову слишком надолго, он едва не врезается в, кажется, едва не выползающего из-за поворота ходячего, с мычанием устремившегося на шляпника. Тот стреляет – даже из окна видно, как трясутся руки – мимо, второй раз, третий, и четвертый уже не успевает. На него из подвалов, дворов движутся скопом в неизбежном стремлении затянуть в своё массовое, идеальное безумство – он тоже это понимает, обреченно опускает пистолет и движется прямо вглубь.

Он стоит у окна, не двигаясь и даже не пытаясь помочь. «Бесполезно».

Всегда было – и будет – удобно говорить о том, что всё, что бы ты ни сделал, в итоге оказалось бы бесполезно и не нужно.

Как тесто вбирает в себя начинку – он вспоминает запах домашних субботних пирогов, над которыми она простаивала за плитой по часу, после чего забавно морщилась и звала пить чай – так и ходячие медленно, неохотно на вид заглатывали шляпника своими лохмотьями, оставшимися от модных брендов, ношеных – из секонд-хенда - или купленных со скидкой в интернет-магазине вещей.

Тем же вечером он долго не мог заснуть, поворачиваясь с боку на бок, подкладывая под голову руку и прокручивая в голове никак не укладывающуюся в его сознании картину.

Три выстрела. Опускает руку. Погружается – покорно, даже не пытаясь сопротивляться.

Он судорожно хватает ртом воздух, потому что легкие отрезвляюще болят от нехватки кислорода.

Пытается представить глаза шляпника и не может.

Серые, зелёные, карие. Неважно. Гораздо более значимо, что он смотрел за ходячих, осмысленно - ещё повернулся раз к окну, и мгновенно отвернулся. Шаркает ногами в грязных кроссовках по нагретому асфальту.

С утра, в очередной раз сменяя убежище на новое, они вновь видели его издали – упершегося в стену, бормочущего, но всё так же шаркающего кроссовками, на этот раз – по траве.

Он смотрит исподлобья через них, скашивает глаза и волочит за собой рюкзак, спотыкаясь о камни и ветки, хрустящие под тяжестью тела.

Наперерез ему – ходячий.

Он выдыхает ртом, колени дрожат сильнее, едва не падает, споткнувшись об очередную трещину, изрывшую асфальтовую кору.

Они двигаются точно по инерции, не сбиваясь ни вправо, ни влево – сталкиваются, падают или сбивают друг друга и продолжают идти дальше с всё такими же пустыми выражениями побелевших глаз.

Он тыкается в мягкое раздутое тело ходячего, чуть было не задерживает дыхание, сопит и бормочет, согнувшись во всё той же позе.

Булькающие звуки, похожие отдаленно на человеческую речь, становятся всё более разборчивыми, и он замирает, когда слышит из недр колышущегося тела:

- Могу… Му… По… Помогу, - и, вытянув руки вперед, касается противогаза, тащит его вверх.

Он медленно отклоняется назад – позвоночник болит от необычного градуса наклона – и, подражая манере ходячего, мычит едва различимо, качается из стороны в сторону в неодобрении, в голове повторяя, что всё это до абсурда похоже на театр, на представлении в больнице для психологически нездоровых, и, что ещё хуже – он сам необратимо становится пациентом этой клиники.

- Слон, - хрипит он, поднимая руку и, не сгибая её в локте, бьёт с размаху, как шпалой, по фильтру – в подбородок и нос отдаётся гудящей болью. Проталкивается дальше, врезаясь в других и почти физически ощущая, как сходит с ума, выталкивается упругой массой за её пределы.

Он ещё несколько минут бредёт так, как в толпе, боясь, что они увидят, как он оборачивается или что на встречу выйдут новые.

Всё затихает ещё через несколько метров, когда он сворачивает в переулок, ведущий на другую улицу. Он медленно озирается и поправляет противогаз, пытаясь сориентироваться в – совсем как в одинаковых домиках из конструктора – части города, куда он забрел, бросаемый из стороны в сторону ходячими.

Карта. «Боже, почему я не взял её».

Фонарь сверху опрокидывает на него тусклый пятачок света, в котором он чувствует себя молью, запертой в банке.

На углу мелькает едва различимая в темноте вывеска «Мир Ребёнка» с характерным логотипом – игрушечным зайцем и роботом, согнувшемся в нелепой позе старика-остеохондрозника.

Он идёт между заставленными коробками с конструктором, розовыми и бежевыми игрушечными колясками, едва достающими ему до колена, мимо обездвиженных лакировкой коллекционных моделей машин, помещающихся в ладони.

В 17 лет он ещё захаживал в отделы с игрушками, минут по двадцать стоя у полок с пластиковыми гитарами или автоматами.

А дальше – слово «возраст», о которое разбивается желание рассматривать плюшевых медведей и съедать не по одной пачке мармелада со вкусом кока-колы за раз.

В парке аттракционов играет та же музыка, что и в приморских кафе, в холле гостиницы, на набережных, и он подпевает тихим надтреснутым голосом, держась за загорелую руку отца. Футболка с чуть косо нашитым медведем и красные шорты, натянутые так, что скрывают половину рисунка. Он чуть недоволен тем, что мать всё ещё не воспринимает его, как взрослого – хотя идёт уже пятый год – но слишком увлечён поеданием белой сахарной ваты, прилипающей к верхней губе и выглядящей как нелепый пушистый белый ус.

Его любимое развлечение – круглый бассейн, в котором удрученно покачиваются разноцветные игрушечные рыбки.

«Поймай трёх, и выиграй приз», - размашисто написанное от руки на листе формата А4 объявление. То же повторяет и утопающий в пластиковом белом кресле – как обычно бывает в летних шашлычных – худощавый рыжий паренёк и с хитрецой смотрит на родителей мальчика.

Он с важным видом ловит магнитной удочкой розовую, зелёную и красную рыбок, втягивая шею в плечи и гордо посматривая на мать.

Такие же рыбки были у него и раньше, только тогда их приходилось, разве что, из ванной вылавливать.

Он долго не может определиться – чёрная лошадь, косящая на него неживым чёрным глазом или пара шпаг, похожих на те, что он недавно видел по телевизору. «Мушкетёры», - пояснил сонный отец наутро во время бойких расспросов сына.

В конце концов, он выбрал «настоящую» ковбойскую шляпу с сияющим золотым значком посередине и остаток вечера щеголял между ограждениями аттракционов, с серьезно сдвинутыми бровями повторяя походку героев любого уважающего себя вестерна.

В свои пять он был уверен, что родителя не платят ни копейки за его рыбную ловлю, и, когда отец позже рассказал ему, что каждый раз приходилось отдавать столько, сколько они бы, пожалуй, заплатили в магазине за те же игрушки, смутился и пролепетал, что отдаст ему те же деньги, когда вырастет.

Он проходит полки с детским питанием, у которых пару недель назад вышел срок годности, и едва не проскальзывает по кафелю магазина, наступив на плюшевого розового зайца, сброшенного на пол, видимо, в суматохе эвакуации.

Он поднимает игрушку – под пальцами мягкий пушистый комочек, в его глаза обращены другие – стеклянные, неживые. Зачарованно смотрит на черный нос-пуговку – точной такой же, какой был у многих мягких игрушек, что он дарил своей, на тот момент, невесте.

Наступает в лужу и забрызгивает бежевые штаны мутной коричневатой водой – день, кажется, совершенно не задался, ещё и молния на куртке с утра сломалась.

Хочется зайти в квартиру, развязать колючий шарф, слишком сильно стягивающий шею, растянуться в кресле и закрыть глаза. Заснуть он, конечно же, не смог бы – окна квартир выходят прямиком на развилку в конце шоссе.

За стеной снова будут ругаться соседи. Визгливый голос жены – каждое утро выходит на площадку в бигудях и просторном зелёном халате, выкидывает туго завязанный пакет и ругает живущую справа от них старушку, в очередной раз включившую телевизор слишком громко. Пьяный бас – её муж, потомственный инженер, мечтавший в детстве стать пилотом. Не сложилось. Или не захотел, чтобы сложилось – семья ежедневно твердила ему за кухонным столом, что обязан обеспечивать семью, а лучшего для того образования, чем инженер, нет и не будет.

Бьются грязные белые тарелки, купленные на рынке в прошлом году – снова не договорились, кто моет посуду, и решают проблему по мере сил. Завтра уже будут спорить, как найти денег на новую посуду.

Он мотает головой и поднимает голову выше, чуть сощуривая глаза от резко голубого неба, пронзающего насквозь своим светом и легкостью.

Дарит ей игрушку – серого медведя с выразительной вытянутой мордой и человеческой, детской, улыбкой из черных ниток. Протягивает смущенно и неловко, а она смеется, заразительно и тепло. От неё пахнет малиновым шампунем и дымом промышленного города – он зажмуривается от счастья, переполняющего и разливающегося по мышцам, венам и в голове.

- Спасибо, - утыкается в её макушку.

- За что?

- Просто. За то, что ты есть, такая теплая и уютная, - от неё действительно пахнет домом – а, может, так только ему кажется – печеньем и удобным кожаным креслом, свежеотпечатанной газетой и медом.

Он в нерешительность прижимает к себе зайца, и, снова взглянув в фиолетово-черные глаза, в которых чуть отражается он сам в противогазе, убирает его в рюкзак.

Так давно не дарил ей подарки. Может, сейчас - подходящее время.

Слышит тихое шуршание, проходя мимо подсобки, и, включив фонарь, резко распахивает дверь. Перед ним, дрожа и подняв руки в испуге, на полусогнутых ногах стоит молодой парень, лет девятнадцати на вид.

Затертые на коленях джинсы и дутая жилетка, под которой надет нелепый новогодний свитер с узором елок и оленей на рукавах.

- Не стреляй, - заикается и всё ещё дрожит, не сводя глаз с направленного на него оружия, угрожающего блестящего в тусклом свете, пробивающемся через окна магазина, - Пожалуйста.

- Ты кто? – рубит в ответ грубым тоном, понимает, как нелепо в этой ситуации звучит его вопрос, и добавляет, - С чего я должен верить тебе? Может, очередной зараженный, - хмурится и оценивающе всматривается в лицо юноши, на лбу у которого уже выступила испарина от волнения. Луч света мягко скользит по его силуэту, выхватывая поочередно голову, плечи и руки.

- Я разве похож на них? – жалобно вопрошает парень срывающимся голосом. – Я же не качаюсь, не несу бред, не раздулся, ничего, - он едва не всхлипывает, сломавшись на последнем слове, вытирает лоб рукавом и делает шаг вперёд.

- Противогаз потерял, - он переминается с ноги на ногу и в нерешительности ждёт ответа. Когда же неловкая пауза начала давить на обоих, продолжил: - Не потерял даже, он там, у магазина, рядом совсем. Бежал от зараженных, они ремень зацепили, и он сорвался. У меня респиратор скорее даже, - пояснил он, пристыженно рассматривая пол под ногами.

- И что, теперь ты будешь вечно сидеть в этой каморке, питаясь детским питанием с истекшим сроком годности? – юноша вздрогнул от мрачного и прохладного тона и не сразу нашелся, что ответить:

- Я не надеялся уже, что сюда кто-то забредёт, завтра уже всех эвакуировать должны. И тут вы появляетесь, и, я не знаю, можно ли просить о помощи…

Говорит несмело, робко – загнанный в угол и почти не имеющий шанса на спасение.

Он уже жалел о том, что вообще открыл дверь в подсобку. За каждым решением следует событие, которое предопределяет дальнейшую судьбу, и невозможно сделать ничего без последствий, какой простой и обыденный выбор бы ни был.

- Я могу сходить за ним, - с трудом, ощущаемым едва ли не физически, выдавил он.

- Нет-нет, я не могу так рисковать. Знаете, они же так и не ушли, когда меня едва не сцапали. Я-то видел, куда, а вот вас они легко забрать могут. И ни шансов тогда, ничего, - он прервал речь и испуганно посмотрел на собеседника расширившимися от паники глазами.

Помочь?

Но тогда, вполне возможно, риск будет не оправдан. Пойти самому – попасть в кольцо ходячих, отправить этого парня – значит, возможно, потерять противогаз.

И дело даже не в том, что ты боишься или же не хочешь помочь, но, скорее, в том, что доверять людям, когда на кону твоя жизнь, становится значительно сложнее.

Он переводит взгляд на трогательный свитер крупной вязки с перепачканными рукавами.

Лет в десять, во время своей первой поездки в летний лагерь, он потерял подаренный матерью крестик на тонкой золотой цепочке. Неизвестно, когда и где – во время оздоровительных процедур, где медсестра, нависая над ним и хмуро всматриваясь в его голубые глаза своими мутно-карими, гулким голосом попросила – приказала – убрать его с шеи. Может, он потерял крестик на футбольном поле – тоже снял и, кажется, положил на скамейку, чтобы не бился о грудь при беге.

Вечером сидел на кровати – один в комнате – кусая сухие потрескавшиеся губы и от напряжения сморщивая лоб, на который падала мокрая взъерошенная челка.

О потере он сказал вожатой лишь через два дня, когда самостоятельно обошел и медпункт, и поле, и посмотрел под всеми кроватями в комнате. Она смотрела с жалостливым упреком, качала головой и всё стремилась прервать его рассказ чтением морали – этому-то её, несомненно, хорошо обучили в пединституте.

Вечером, на «свечке», она спросила, вскользь – как будто проехала тонким лезвием по катку – не находил ли кто цепочку, даже про крестик ни слова не сказала.

Никто не признался.

Конечно.

Никогда нельзя рассчитывать на совесть.

Остаток смены – чуть больше недели – он ходил, пристально всматриваясь в каждого встречного исподлобья и думая, что именно он – сомнений даже не возникало – своровал крестик.

Он сказал о потери матери, как только открыл дверь и переступил за порог – безэмоционально, устало смотря на неё и отца и сжимая в руке тяжелый красный чемодан с неудобной ручкой.

- Не ценишь, что мы для тебя делаем, - обиженно скрестила руки на груди.

Внутри зазвенело, задрожало и рухнуло – он быстро прошел в комнату и резко сел на диван, обхватив руками голову и едва не плача от досады: он же все эти две недели искал, узнавал, спал по три часа, изводя себя мыслью об этом злосчастном крестике.

После мать не разговаривала с ним ещё три дня.

Он стянул противогаз и протянул его юноше – тот подался вперёд, но в последний момент застыл на месте, не веря, что кто-то может просто – без сделок, без залога – помочь.

- Держи, пока дают, - беззлобно проворчал он, кидая противогаз молодому человеку: - Сейчас людям и без того плохо, чтобы ещё и от других людей нельзя было ожидать помощи.

Парень неловко натягивает противогаз, набрасывает на плечи рюкзак и кивает ему:

- Спасибо. Я думал, таких нет уже, - и, толкнув дверь плечом, исчезает в сумрачной пыли вечера.

Он прикрывает глаза и, съехав по стенке, садится на пол.

В темноте мелькает его улыбка, лицо проясняется, и он облегченно вздыхает: пройти мимо нуждающегося в помощи незнакомого человека легко, сложнее – помочь и, более того довериться.

Под ребрами тепло, как если бы он завернулся в плед, выпил чаю и поднял на колени кота, вальяжно растянувшегося на крове. Однако же это тепло – другое, не согревающееся, а, в первую очередь, облегчающее.

Дышать стало как будто легче, и он ртом схватил воздух, зажмуриваясь от счастья.

Легко.

Время выжидающе замерло в сознании – он и «до» не знал, прошло пять минут или двадцать, а теперь, в мире, где время стало тянуться в несколько раз дольше, как жевательная резинка, это стало ещё сложнее.

Циферблат на кожаном ремешке покрывает множество мелких царапин и две крупных – посередине – напоминающих крест на старых картах, где пираты указывали местоположение зарытых сокровищ.

Больше десяти минут.

«Чёрт, да где же он?» - беспокойно выглядывает из подсобки и всматривается в темноту магазина. Медленно, успокаивая себя мыслью о том, что юноша, наверное, не нашёл пока что свой респиратор или забыл, где оставил его в суматохе бегства, он подошёл к витрине. Несмотря на глубокую ночь, закутавшую своей массивной чернотой город, можно было видеть, по крайней мере, очертания улиц.

Респиратор лежал недалеко от входа – странно, что сам не заметил, когда проходил мимо.

Он ждал. Пять минут. Семь. Когда стрелка на часах необратимо подползала к цифре, знаменовавшей бы ещё десять минут ожидания, он резко выдохнул сквозь сжатые зубы.

Доверился.

Помог.

Он застегнул молнию на куртке и, набрав в грудь больше воздуха и прикрыв рукой нос и рот, рванул к респиратору.

С улицы на него резко дыхнул ночной ветер, треплющий волосы и рукава куртки – холодный, безмятежный и вместе с тем упорно бьющий в лицо.

Он сбежал по бетонным ступенькам, ведущим к магазину, и схватил респиратор.

Пробит.

Причем пробит не пулей, оставляющей маленькое аккуратное отверстие, а, может, кирпичом или булыжником – всё одно – так, что половина превратилась в осколки пластика и стекла, свисающие бусами на ремне, который, по идее, должен удерживать респиратор на голове.

Он бежит по улице, все ещё держа руку у лица. Тело покалывает, словно к нему приложили ворсистую жесткую ткань, плечи слабеют и чуть опускаются.

Бег замедляется, он едва сдерживается, чтобы не вдохнуть горький токсичный воздух неизвестного ему города.

Мимо – тусклые окна заброшенных домов с увядшими цветами в разноцветных горшках на подоконниках, машины с открытыми дверями и разбитыми стеклами, давно уже погасшие фонари, торчащие в темноте как молчаливые наблюдатели.

Магазин электроники. Ещё два квартала.

«Пожалуйста».

В глаза мутнеет, и он судорожно вдыхает ртом вязкий воздух – впервые дышит им не через фильтр.

Как же давно он чувствовал его в последний раз.

Вечером вышел с ней во двор – было прохладно, и он накинул ей на плечи свой свитер. Стояли под проросшим пару дней назад деревцем, смеялись над его шуткой и смотрели за играющим на тротуаре соседским псом.

Он – давно уже перейдя с бега на медленную, проваливающуюся походку - запнулся и повалился боком на землю, больно ударившись плечом.

Мысли спутались в голове, хаотично, в панике пожирая друг друга и оставляя от себя только обрывочные хвосты, за которые цеплялся угасающий разум.

Он не принес аккумулятор. Что с ними будет? Найдут место сбора или так и будут обречены на вечное заточение в доме, окна которого выходили на дивный – до этого лета – сад?

Он не рассказал сказку.

Внутри защемило, забилось в голове щемящее чувство ушедшего момента, и он подтянулся на руках, пытаясь ползти. Удалось лишь немного дернуться вперёд, и он остался так же лежать на холодном асфальте, покрытом, как старушечье лицо морщинами, трещинами.

«Секрет был прост: мороженщик начинал их утро с маленькой радости. Они не шли под дождём в школу, думая об оценках и о том, спросят ли их сегодня или нет, будет ли контрольная, и во что они будут играть на уроке физкультуры. Они думали о мороженом, которое держали в руках, о Гейле, который с улыбкой и шутками давал каждому из них по сливочному рожку. Именно из таких маленьких, но невероятно важных радостей строится человеческая жизнь, друг мой. Не замечая в жизни хорошее, ты не замечаешь жизнь. Ты существуешь от одного дня к другому – механически, смотря себе под ноги и выполняя рутинную работу, или ты живёшь? Ты, главное, наслаждайся моментом, дыши полной грудью и замечай эти моменты – бегущего по дороге кота, что умильно смотрит на тебя, ворону, скачущую на дереве, оставленный на столе в кухне чай, тепло домов – всё то, что помогает тебе стать счастливым. Извини, что так тебе это и не рассказал».

Он закрыл глаза – точно так же, как и в магазине, и опустил голову на асфальт.

«Извини. Ты же знаешь. Мертвые не рассказывают сказки».