Железные ангелы

Мы стоим на обледенелом перроне и ледяной ветер треплет наши волосы. Последние воины давно забытого четырехглазого бога... Смешно и я бы улыбнулся, но губы мои уже давно не приспособлены к проявлениям эмоций. Я убил чувства. Без жалости и сожалений. Оторвал бинт от раны, так сказать.

Откусил пуповину, быть может такое сравнение будет более уместно. Никто и никогда не испытывал такого восторга, какого испытал я в тот момент. Когда-то давным давно в прошлой жизни я ощутил нечто подобное, когда зеленым пацаном выпрыгнул из самолета, сжимая в потных мальчишеских рученках автомат. Никто и никогда не забудет те короткие мгновения между прыжком в пустоту и хлопком раскрывшегося купола парашюта. Вот и я не забыл. Это было словно поиметь саму смерть.

Я испытал подобный восторг еще раз тогда, когда от меня ушла жена. В любой другой день это была бы трагедия, но если учесть, что всего с месяц назад мир взорвался и провалился в ад, а с неба на нас обрушился огонь и пепел с запахом сероводорода, моя маленькая катастрофа исчезла словно последняя песчинка в перевернутых часах.

В нашу последнюю встречу говорил только я.

— Ты сказала мне когда-то, что со мной скучно, что я пресен, неинтересен и не способен потерять голову. Однажды я был в Сомали и попал в деревню, где очередные повстанцы расправились с жителями деревушки, стоявшей у пересохшего озера кажется еще со времен динозавров. Убили всех, включая женщин и детей. Столкнули в яму и расстреляли из автоматов. Выжить удалось лишь одной женщине, муж которой накрыл ее невесть как попавшей в яму доской, а сам лег сверху. Только благодаря этому куску дерева она и осталась в живых, так как те несколько пуль, что пробили тщедушное тельце ее мужа застряли в этой доске. К чему я все это? Прекрасно, когда тебя любят так, что готовы отдать жизнь и уж совсем замечательно, если при этом умеют не терять головы...

Она не ответила мне, да я и не ждал ответа. Просто разбил об ее надгробник допитую бутылку шампанского чтобы пожелать ее кораблю счастливого плавания, куда бы он там ни уплыл.

Она ушла от меня и я стал свободен. Свободен жить так, как никогда не сможет человек, кому еще есть, кого накрыть доской перед тем, как полетят пули.

Ветер забрался ледяными пальцами под пальто и выдернул меня из мрака воспоминаний в наш дивный новый мир.

Я прикрыл глаза от норовивших врезаться в них снежинок и осмотрелся. Интересно, чего я тут пытаюсь высмотреть? Вокзал как всегда тих и грязен. В трещины здания свободно могут пролезть палцы и холодная метель тоскливо подвывая носится по полутемным залам. Там могут находится только сумасшедшие. Все остальные знают, что скоро подадут короткий поезд, ехать нужно всем, а потому стоят на перроне.

Тут еще вполне можно расслабиться и не ждать ножа в спину. При посадке дело другое, а сейчас могут разве что толкнуть. Неписанное, вроде как правило,в нашем мире отмененных правил. Ну да на все это наплевать, как и на многое другое. Черт! Когда же наконец потеплеет? Сколько себя помню, плевок всегда замерзаетв воздухе,так и не успев долететь до стены. Тяжелая льдинка падает в снег и исчезает, а на горизонте появляется моя будущая цель. Какой-то толстяк грузно протопал мимо меня и прокричал что-то матерное в окошко кассы. Дебил. Кому нужны кассиры сейчас, что они принимали бы в качестве платы? И в чем? Налитую в кружки? Я смахнул снег с мертвеющего на ветру лица и пристально посмотрел на толстяка. Запоминая.

Тем временем белая муть бесшумно расступается и все мы хмуро вглядываемся в медленно растущий силуэт поезда. Так и есть, четыре вагона. Все как всегда.

Хотя нет. Я едва не теряю самообладание от неожиданной удачи. Поезд лязгнул челюстями и зашипел, открыв двери прямо перед моим носом. Возбужденная толпа притиснула меня к ступеням, напоминая, что я все еще снаружи. Врываюсь в вагон и прижимаюсь к стенке в ожидании отправки. Отлично. Поезд тронулся, не закрывая дверей и не дожидаясь пока вагоны набьются до отказа. Будет не так тесно, думаю я, глядя на искривленное лицо старика, судорожно вцепившегося в поручни. Оторвется через несколько секунд и его голос смешается с воплями ярости или боли, в зависимости от того, в какую компанию он попадет. Тех, кто упадет на землю или под колеса. В проворстве сила. Это меня отец научил, не подозревая, насколько он будет прав всего через десяток лет. Я отворачиваюсь и чувствую как растаявший снег потек по лицу фальшивыми слезами.

— Мы новая раса, — с кривой ухмылкой говорит мне парень, стоящий немного дальше от печки чем я, незаметно, как ему кажется, опуская руку в карман. — Homosuperior. Наш принцип — всегда почему-то немного тесно.

Рука летит вверх, а я молча борюсь с тошнотой и скукой, какая и подобает такому ветерану посадок, как ваш покорный слуга.

Через минуту я уже пробираюсь внутрь вагона, слизывая с губ кровь кого-то, кого я кажется убил не так давно. Вместе с привычным солоновато-металлическим вкусом приходит нечто вроде аппетита перед обедом. Тамбур — все-таки самое холодное место в поезде.

Понеслась.

С криками и воем мы дружно платим за проезд натурой, аккуратно приканчивая лишних людей и бережно стараясь не задеть окна. За окном такой мороз, что ужас просто. Трупы врагов, коварно занявших наши места в нашем опять же вагоне летят в заботливо раскрытые двери. Тамбур — самое холодное место, как я уже говорил.

Мне хочется найти толстяка, который орал грубости в окошко кассы, там, на вокзале. Не то, чтобы меня это волновало, но одного блюда мне мало. И помимо смерти, мне нужна еще смерть, приправленная каким-нибудь подобием смысла.

Моя жена была кассиром.

Толстяка застрелили раньше. Какой-то нервного типа субъект размахивает допотопным пистолетом перед ошалевшими от такой наглости пассажирами. Этакая уродливая карикатура на Бога, только что укравшая право на чью-то жизнь.

Проворный щенок. Ну да ладно. Видимо он понял по моим глазам. Понял, что украл то, что не успел украсть я.

Мы смотрим друг на друга так долго, только потому, что у каждого из нас по три глаза. Два еще живых и один металлический, готовый плеваться смертью.

Пассажирское стадо уныло и покорно делится на две половины и размещается за нашими спинами. Коротенькая передышка перед очередным принятием жидкой и теплой пищи с солоновато-металлическим привкусом. Единственной, которая еще может хоть как-нибудь нас насытить.

Они еще успеют разорвать друг друга, когда кто-нибудь из нас выстрелит, ну а пока...

Пока мы стоим нестройными рядами, чувствуя невыносимый холод, который уже не отогреет никакая печка

Ведь мы — железные ангелы четырехглазого бога, закаленного в пламени его божественного равнодушия. Питаемся кровью и плачем искуственными слезами. А наш поезд все так же летит вперед к конечной остановке. Покрытый грязью и шрамами он рассекает бесконечную пелену зимы, оставляя за собой шлейф смрадного дыма и трупы, лежащие по обеим сторонам полотна. И клянусь...чем-нибудь, иногда мне кажется, что те четыре камеры, что подмигивают нам с потолка вагона уже давным давно не работают и нам вовсе не нужно кромсать друг друга, оплачивая проезд.

Может оно и так.

Может оно и так...