Ответ на главный вопрос

Мне было 20. Асфальт плавился под ногами, и бесконечно яркие вихри новых эмоций иногда отнимали способность дышать. Мне казалось, что этот мир принадлежит только мне. Я была занята сотней архиважных дел одновременно, и выходные начинались плотным ужином в четверг и заканчивались легким завтраком в понедельник.

В мою двадцатую осень это и случилось.

Тогда, в ту ночь, он пошел меня провожать. Мы просто шли и разговаривали, и пар от нашего дыхания облаками повисал в холодном воздухе, чтоб испариться через секунду. Шли, иногда случайно соприкасаясь руками, загребая высохшие уже листья носками ботинок, щурясь от слишком ярких фонарей, иногда глупо и беспричинно смеясь. Мы просто шли, и мне хотелось запомнить этот вечер - по нелепой иронии, так оно и произошло.

Они появились из ниоткуда - просто толпа пьяных придурков, тестостерон которых мешал им в этот поздний час спать в своих постелях и видеть сны. Сонмы таких подростков бродят по улицам тысяч городов, чтобы через десяток лет оказаться в армии "белых воротничков", очередными банковскими служащими, и водителями, и продавцами, и черт знает кем, но тогда они сами себе казались дикими и необузданными порождениями ночи, и ярость в их крови, смешанная с изрядной порцией дешевой выпивки, требовала доказать всем это.

Они кричали, что такой красавицы, как меня, будет слишком много для одного него, и просили моего спутника поделиться. Я не помню, как именно он исчез - просто сбежал, и поэтому эта повесть обо мне одной, а не о нас. Он убежал, и мне не за что его винить, в неравной битве между инстинктом самосохранения и красивой девочкой, которую знаешь пару часов, не стоит и гадать, что одержит верх. Мне бы тоже хотелось уйти. Но я не смогла.

Я кричала... Улицы были пустынны, и нечаянные прохожие, вжав в плечи голову, старались уйти - исчезнуть, забыть о крике, чтобы потом, лежа в своих постелях и обнимая супруга, заключить негласную сделку с собственной совестью - убедить себя самого, что все это только послышалось.

Да, пожалуй, я кричала. Сейчас я не помню всего, что было. Я помню, что кто-то из них схватил меня за волосы, помню, что свет фонаря силился пробиться через пелену красного на моих глазах - горячего красного, имеющего сильный привкус металла. Я помню их крики. Их пьяный смех. И боль, разливающуюся от низа живота по всему телу. Эти руки, множество рук, шарящих под моей майкой. Холодную землю, силящуюся убаюкать меня в ворохе опавших листьев. Я не помню, сколько это продолжалось. Казалось, что конца не будет никогда, что я вечно буду лежать там - почти нагая, окровавленная, молящая о пощаде сначала надрывно, а потом все тише и тише, и холодный ветер нежно снимал мой шепот с обескровленных губ, унося его туда, где его наверняка смогут услышать.

Я помню холод... А потом был замах, боль, расколовшая меня на тысячу осколков - и все закончилось.

Я видела все. Как глазное яблоко, лишенное века, я обречена была видеть и слышать все, что было связано с моей историей. Я видела сестру, которая сидела на кровати, скрестив ноги, и пыталась дозвониться на мой сотовый в ту самую ночь. Она обгрызала ноготь на большом пальце и будто чувствовала что-то. Я видела спящих родителей - пожалуй, эта ночь была последней, когда их сон был так безмятежен.

Меня нашли утром - об этом даже писали газеты. Труп был разрезан на 4 куска и спрятан в разных частях парка, который стал последним, что я видела своими человеческими глазами. Знание просто было - я, умершая насильственной смертью, останусь здесь, пока жив тот, кто взмахом велосипедной цепи тогда буквально расколол мне голову надвое. Я видела и это.

Происходящее напоминало фильм, меня просто влекло к другой сцене, не спрашивая моего желания. Я видела лица полицейских, которые аккуратно паковали куски того, что когда-то было мной, в пакеты. Я видела скучающую лаборантку, которая курила, сидя на прозекторском столе, пока в соседнем помещении двое парней силились привести меня в приличный вид.

Не меня, да. Удивительно, как прочно мы врастаем в собственное тело. Мы не замечаем, как уютно наш язык устроился в колыбельке зубов, как привычно тянут кожу волосы, как это естественно - протянув руку, обхватить что-то пальцами. Люди не думают об этом. А я думала. Времени была масса. Но мое восприятие изменилось - я видела и слышала все так тонко, будто и не умирала вовсе, но чувствовала эмоции будто через толщу воды, и информация, не откладываясь и не порождая процессов, просто проходила сквозь меня.

Поразительно, но мысль о том, что я мертва, абсолютно меня не печалила - не осталось больше печали, только вселенский покой. Равнодушие. Нет в человеческом языке слов, которые могут описать состояние полной апатии - я не чувствовала боли по тому, кто остался жить без меня, и кто любил меня настолько сильно и крепко тогда, когда кровь ещё текла по моим венам. Я видела их, да, я была рядом, мне хотелось сказать хоть как-то, что я в порядке - но боли я не чувствовала. Я не чувствовала вообще ничего. Отголоски эмоций пробивались в меня нынешнюю, чем бы я ни была, будто через толщу воды, скорее похожие на воспоминание о былых чувствах, а не на чувства нынешние.

Я видела рыдающую маму. Видела сестру, которая стояла абсолютно спокойно, хотя я чувствовала, что в эту самую минуту часть её умирает навсегда. Я думала о том, что начатая мною книга останется недочитанной, чай в кружке - недопитым... Человек смертен, да, но страшнее всего то, что он внезапно смертен. Я так и не позвонила подруге, хотя обещала сделать это, когда буду дома. Я не успела дожить.

Нет бесконечного запаса секунд, которые будут сразу за истекшей. Моя история закончилась недочитанной книгой, и полупустой чашкой на прикроватной тумбочке, и грязной футболкой, которую несколько лет спустя мама все-таки достанет из-под кровати.

Все не закончилось похоронами. Да, я видела и их. Печальные лица, слезы, утешения, кивки и поджатые губы - последний праздник в мою честь. А потом все те люди, что стояли у гроба с отрешенными лицами, учились жить без меня. Сначала едва-едва, как ребенок, делая первые шаги - они сами не верили, что у них получиться, а потом - все тверже и тверже, и боль ушла, сменившись чувством потери, и вскоре прилив начал спадать, и они снова встали на ноги, и снова стали улыбаться. Так должно быть. Это правильно. Те, кому повезло больше меня, должны жить.

И все это время я была там, рядом с ними, чем - то неосязаемым, как туман, повисший в холодном воздухе, и видела абсолютно все, со всех точек разом.. Невидимая и неосязаемая, как радиочастота, как электрический ток, сгусток чистой энергии, и ничто более - ни голод, ни эмоции, ни слабости и переживания, так присущие нашему слабому виду, не тревожило меня. Я смотрела на их первые шаги без меня, порой задерживаясь на какой-либо сцене надолго, порой - будто ускоряя перемотку, бегло проглядывая череду событий. Забавно. Время тоже перестало иметь значение.

Я думала, как и все мы, о том, что бывает за чертой. Думала до того, как за чертой и оказалась.

Давным - давно я думала о том, что на своем надгробии попрошу написать одну фразу: "Теперь я знаю ответ на главный вопрос".

Живые часто думают о смерти, соединяя себя таким образом с жизнью - мы думаем о наших последних распоряжениях, не озвучивая их, безмолвно обнадеживая себя, что до тех пор, пока распоряжения не отданы, тонкая золотая нить нашей жизни будет виться.

Я тоже думала о смерти, когда была жива. Я думала - так же, как все остальные, просто понимая мозгом, но не сердцем, что рано или поздно и моя история закончится. Никто не сделает исключения для меня. Рано или поздно и мое сердце сделает последний удар и затихнет навсегда, и после того, как последнее биение жизни о мои ребра утихнет, я узнаю ответ на главный вопрос. Есть ли жизнь после смерти?

Я знаю ответ. Да, есть. Теперь я в этом уверена. Только вот для меня она недоступна до тех самых пор, пока жив тот, кто взял на себя роль Господа и положил конец моей жизни. Я останусь здесь - одновременно нигде и повсюду, и буду смотреть, как снова смеется мама, как сестра выходит замуж, и, накладывая макияж перед самым важным в её жизни днем, она будет безмерно и остро сожалеть о том, что меня нету с нею рядом. Я бы хотела, родная, поверь мне.

Тогда я пожалуй впервые почувствовала что-то. Это было похоже на электромагнитную рябь по краю силового поля - мой мир, моя привычная уже картинка просто слегка завибрировала, и мое восприятие лишилось былой безмятежности. Эмоция была не сильной, но она была - мое личное чувство, а не воспоминание уже прочувствованного ранее. Ненависть. Не неприязнь, а именно ненависть - но слабая, будто закутанная со всех сторон в толстое одеяло и потому только не набирающая силу адского пламени. Это было первое, что я испытала, после того, как все случилось.

Я испугалась. Непривычность человеческих чувств для тех, кто и человеком-то не является больше, меня напугала. И тем не менее, это было. Рябь по краям моего экрана не проходила, но усиливалась, превращаясь в вибрацию. Я смотрела на родную родинку на плече сестры, скрытую прозрачным фатином свадебного платья, я слышала её мысли так ясно, кристально и чисто, будто она говорила это вслух - и чувствовала ненависть к тому, из - за которого в этот важный день она так несчастна.

Туман, стоявший с утра, так и не рассеялся, когда меня поволокло прочь от сестры сквозь просыпающийся город. Серые промокшие от тумана улочки, украшенные рыжими кляксами осенних деревьев, редкие собачники, ругающиеся таксисты, смеющиеся заспанные парочки проносились мимо, будто стеклышки в калейдоскопе. Вихрь проносившихся мимо картинок остановился так же внезапно, как и начался.

Светлая, пронизанная солнечными лучами из огромных окон квартира в одном из довольно дорогих районов города. Пылинки, танцующие в косых лучах. Приятная людская суматоха утра выходного дня - шум работающего телевизора с этим бессмысленным "доброго утра, мир!", шорох кофемолки, громкое дыхание собаки - большой и обласканной, дремлющей на коврике у стола. Молодой парень, готовящий завтрак.

Я знала, кто он и что он сделал. Я знала это точно с той самой минуты, как оказалась здесь. Ему 27. Не женат и никогда не был. Сломленный своей болью, много лет живущий работой и псом - единственным, кому он смог открыться. От него разило болью, она была ощутима настолько, что казалось, я могу до нее дотронуться. Она была его постоянным спутником. Ни алкоголь, ни наркотики, с которыми он завязал несколько лет назад, не могли даровать ему и тени покоя. Он не находил его и во сне, часто видя в нем окровавленную субтильную блондинку, которой я была когда-то. Он будто почувствовал что-то и испуганно обернулся. Молодым он казался только со спины, лицо же его было таким, будто он прожил несколько десятков очень несчастливых лет.

Скудный завтрак - яичница и кофе. Прогулка с собакой. Все это время я была рядом, ошеломленная бурей его эмоций. Он был подавлен. Скорее, раздавлен, но то, как он обходился со своими мыслями и то, какими фразами утешал мысленно сам себя, то, как привычно зарылся в шерсть своего пса, все говорило о том, что это состояние для него давно естественно. Самым же ярким в его настроении было предчувствие нового витка боли. Как человек, идущий на прием к стоматологу, он готовил себя к неизбежному, но будто бы этой боли жаждал...

"Веди себя хорошо, дружок, я вернусь", сказанное с натянутой улыбкой, привычное прощальное поглаживание собаки - и дверь за ним закрылась. Я была рядом. Хлопок двери машины, короткая дорога за город, небольшая остановка по пути - и все это время я чувствовала, что с каждым оборотом колес невидимая пружина внутри него будто скручивалась все сильнее.

Тишина кладбища нарушалась только хрустом гравия под его ногами. Ни разу не сбившись, он безошибочно нашел нужное место.

Я не была там, где лежало мое тело, ни разу со дня похорон. Мое тело перестало быть моим в тот самый миг, когда велосипедная цепь достигла своей цели, и я отчего-то не чувствовала по нему грусти. Мы смотрели на памятник, не успевший подернуться путиной времени и окружавшее его море цветов - живых цветов, а не уродливых пластиковых суррогатов, живых, чуть увядших и совсем свежих.

Он встал на колени, воткнув в не успевшую еще промерзнуть землю две красных розы. Привычным, отточенным жестом, повторенным за эти годы десятки и сотни раз, и все то, что копилось внутри него, вся та боль и отчаяние, вдруг взорвались ярким сжигающим пламенем. Взрослый красивый мужчина с таким чудовищно несчастным взглядом стоял на коленях и плакал, как ребенок, бормотав "прости" снова и снова, и снова... Помимо его воли, воспоминания снова возвращали его к той страшной ночи, ставшей фатальной для нас обоих. Взмах цепи под утробное рычание "давай, давай!", скандируемое его спутниками, замах, удар... Сразу после - сжирающая ненависть к себе, две попытки суицида, вызванные скорее желанием попросить о прощении, нежели прекратить собственные муки, нежелание подпускать к себе, чудовищу, хоть какую-то живую душу, кроме собаки... Один удар - и две загубленные жизни. Его страдания никогда не сравняться с моими, и со страданиями моей семьи.

Я не знаю, сможешь ли ты простить себя, но я... Я прощаю.

И в это мгновение передо мной возникла будто поддернутая легкой белой дымкой лестница вверх.