Добрый квасок

Автор:
Ирина Домнина
Добрый квасок
Работа №406
  • Опубликовано на Дзен

Я хоть и горожанин, но никогда не сомневался в своей способности хорошо ориентироваться в лесу, а тут заблудился. Дачный домик приобрёл в Ольховке всего три дня назад, пленила тихая деревня, да и лес вокруг – чудо как хорош. Светлый, приветливый. Берёзы стройные, опрятные, даже ели какие-то особенные – с лапами пушисто-раскидистыми и вольными. И не углублялся вроде бы в новые для меня просторы. Как можно заблудиться?

Ведро полное крепких опят приятно тяжелит руку, солнце высокое, не по-осеннему тёплое – почти бабье лето вокруг. Пичужки щебечут. Шагаю широко уверенно, но чую, что не туда. Трава под ногами редкая, сухая, двигаться легко, но от крепчающей уверенности, что заблудился, коленки деревенеют, и в горле пересыхает. Иду ещё быстрее, грибы верхние из ведра сыплются, не останавливаюсь – плевать уже на грибы.

– Ох ты, наконец-то! – выдыхаю с радостным облегчением, потому как вышел на большую прогалину, посреди которой стоит посеревший, но ещё ладный деревянный дом. Кажется, он при пасеке, – вон из-за торца несколько ульев виднеется.

Вспотел от быстрого шага, пить ужасно хочется. Смело иду к дому, ну, в нём просто обязан хоть кто-нибудь жить.

Заборов нет, площадка перед крыльцом изрядно заросшая, но тропочки вытоптанные разбегаются кривыми лучами в разные стороны.

– Хозяева есть? – кричу, ступив на пятачок перед домом.

– А как же, – из-за угла со стороны ульев выходит невысокая ладная женщина средних лет, в простом мелко-цветастом деревенском платье под рабочей курткой и в белой косынке на голове. Выражение лица озабоченное, взгляд острый. Вроде и улыбнулась слегка, но смотрит настороженно. Оценивает.

– Я из Ольховки, – спешу успокоить хозяйку. – За грибами ходил, да заплутал малость, – не без гордости качнул ведром, полным ровных опят. – Мне бы напиться да на дорогу правильную выйти.

– Так на, пей, у меня квасок добрый, – голос на слух мягкий, приятный. – Вылить хотела, надо новый ставить, а ещё вчерашний остался.

Я только теперь заметил в руках женщины прозрачную банку с жидкостью хлебного цвета.

– Пей прямо из банки, – протянула она мне напиток, – остатки всё равно вылью.

Поставил на землю ведро и принял из рук хозяйки банку. Едва глотнул, как резко хлопнула входная дверь, с высокого крыльца слетела молодая девушка и звонко умоляюще заголосила:

– Не пей, не пей! Ведьмино зелье это!

Разгорячённая красавица подскочила в три прыжка и выбила банку из моих рук. Платье короткое, алое, ноги и руки сильные, загорелые. Я залюбовался и про жажду забыл.

– Уведи меня отсюда. Ты хороший, я вижу. Боюсь я её. Извести меня ведьма хочет. Ты правда из Ольховки?

Девица юркнула мне за спину, вцепилась в куртку, дышит близко и шумно, а ещё, кажется, пахнет от неё мёдом и молоком. Банка не разбилась, но содержимое быстро вытекло и она пустая валяется под ногами. Хозяйка, что так радушно предлагала мне квас, зло кривится и смотрит ещё пронзительнее. И я – дурак дураком застыл между двух женщин. Девица хоть и очаровала меня, а про ведьму чудно как-то слышать. Не знаю, что и сказать на это.

– Какое зелье? Почему ведьма?

– Мать моя – ведьма. Меня извести хочет и тебя заодно погубит. Не смотри ей в глаза, зачарует, – сипит просительно мне в ухо девица.

– Уймись, бесова дочь, – хрипло рычит женщина, и куда только приятный голос подевался, – отстань от человека!

– Уйдём отсюда. Бежим! – быстро шепчет девица.

Оборачиваюсь и тону в оливковом взгляде.

– А-а-а, – кричит красотка.

И понеслось. Что, куда сразу и не уловил. Сделалось темно, словно время сместилось, и завечерело мгновенно. Дом исчез, мы бежим как ненормальные. Рука в руке, и ведь не спотыкаемся, хотя лес кругом. Где бежим, куда бежим?

– Стоп, – останавливаюсь и резко дёргаю на себя девицу, поскольку крепко держит и не думает отцепляться. – Ты кто вообще? Как тебя зовут? За нами, что, кто-то гонится?

– Кажется, нет, – моя спутница пугливо озирается по сторонам. – Ух ты! Нам удалось удрать. Меня Катей зовут. Я ведьмина дочь. Ну той, от которой мы сбежали. Спасибо тебе. Мать не ожидала, что ты чарам не поддашься, вот и растерялась немного, а мы успели удрать. Я-то мало чего умею, я обыкновенная, оттого она и ненавидит меня, что не хочу с ней жить, к обычным людям хочу. А Ольховка твоя большая?

– Обычная Ольховка, деревня как деревня.

В вечерних сумерках посреди леса юная Катя выглядит ещё ярче. Каштановые кудри распушились от бега, оливково-зелёные глаза лучисто и мягко блестят. Интересно, знает ли она, как красива? Замечаю, что слегка дрожит. Скидываю куртку, заставляю надеть.

– Велика тебе и старенькая, зато согреет.

Катя благодарно заглядывает в глаза.

– Сам не замёрзнешь?

– У меня свитер толстенный, – даже обидно от её заботы.

– Ай, – взвизгнула Катя. – Бежим!

Вцепилась за край рукава и потащила, а я послушно подорвался, опять не понимая – куда бежим и зачем? Только на этот раз опомнился быстрее, уже через минуту мне чувствовать себя глупым зайцем надоело, и я стал притормаживать. Катя словно поняла, остановилась. Прислонилась к стволу ближайшей берёзы, глазами ясными сверкает.

– Ты что, змеюку не видел? – дышит тяжело, шумно, видно, даже для её сильных ножек взяла слишком быстрый темп. – Между нами в траве гадюка ползла. Обычно змеи осторожные, эту точно мамка заслала. Тебя как зовут?

К быстрым перескокам Кати с одной темы на другую я начал привыкать.

– Костя меня зовут. Константин.

– Костя, – «Константина» она проигнорировала, – поверь, пожалуйста, надо бежать. Ещё хоть немного, – протянула тоненько, снова умоляюще. – Хоть до края леса, до болота, там её владения закончатся. Там всё обыкновенное начнётся и лес, и твари будут настоящие, не заколдованные.

– Ладно, – согласился, – бежим, гадюки мне тоже не нравятся. Только давай в нормальном темпе, без надрыва.

– Ага, – обрадовалась Катя и припустила в неизвестном мне направлении.

За руку не взяла, я даже огорчился. И движется и выглядит уже много спокойнее. А вот в моей голове запоздало рождаются тревожные и верные вопросы. Ведьма её мать или не ведьма? Какие могут быть ведьмы в наше время? Извести хочет, или девочке это только кажется? Что вообще значит – извести? И сколько Катерине лет? Стоп... это, пожалуй, наиважнейший вопрос. Я, конечно, не маньяк. Вдвое, как минимум, старше девицы, так что хоть и залюбовался, но ни о чём таком запретном не помечтал. Только поди потом, объясни людям, если она вдруг несовершеннолетней окажется.

Бегу, пыхчу. Елки-моталки, скоро уже это болото покажется?

– Ура, – задорно выкрикивает Катя, – почти вырвались.

Выскакиваю следом на край леса. Она приваливается к ближайшей толстой коряге. Откидывает с глаз вконец спутавшиеся волосы. Моя куртка на ней висит небрежно, не застёгнута и бесформенным мешком съезжает набок, открывая вечерней осенней прохладе голую шею и левое плечо в алом тонком платье.

– Мы сюда бежали? Можно отдышаться? Сколько тебе лет? – леплю вопросы невпопад, беря пример с Кати.

– Да, наверно, – рассеянно отвечает она. – Несколько минут у нас есть. Восемнадцать мне.

При последних словах девичьи губы как-то подозрительно поджались, но сомневаться вслух и переспрашивать я не стал.

Оглянулся. Лес дыбился за спиной непроглядной мрачной стеной, а тут хоть и сумеречно, но ещё можно что-то разглядеть. Надолго ли? По осени темнеет быстро.

– Идём вдоль болота? – кивнул я вправо, предполагая, что нам нужно туда. – И куда выйдем?

– К деревне выйдем, к Реженке. Только идти надо через болото, в обход очень далеко.

– С ума сошла? – не сдержался я. – Какое болото? Через полчаса ничего не видно будет. И застудимся.

– А нам больше и не надо. Не бойся, болото не топкое и мелкое совсем. И даже тёплое ещё – бабье лето же. Снимай обувь, закатывай штаны.

Она первая скинула туфли и шагнула в мутную мокроту. Вот что мне оставалось делать? Быстро снял кроссовки, кое-как подогнул джинсы и пошёл за Катериной, искренне надеясь, что проводница из неё хорошая.

Болотце будто обрадовалось нам, смачно чмокнуло под ногами, и оказалось на удивление тёплым.

– Катя, а ты уверена, что мать тебя извести хочет? Мать ведь. И что значит – извести? Может, ты сама в чём перед ней провинилась, я же не знаю ничего?

Я решаю, что самое время обо всём выспросить. Мы движемся медленно, утопая по щиколотку в болотной каше, проталкиваем сквозь неё ноги, как точно ложками размешиваем. Вокруг редкие кочки, поросшие низкой незнакомой мне травой, ещё реже торчат сухие коряги. Дно под «кашей» и правда твёрдое. Ощущения такое неспешное вымешивание жижи вызывает необычные, даже приятные. И не холодно. Очень странно, но болото как будто действительно живёт в ином времени и нет над ним ни осени, ни сентябрьского холода.

– Вы чего там, в Ольховке, вообще ничего не знаете? Ты ни от кого не слышал, что моя мать ведьма? Ну, хочешь – верь, не хочешь – не верь.

Катя отвечает с детской обидой в голосе. Но её досада кажется мне наигранной. Вообще, девушка выглядит теперь совершенно спокойной. Она идёт впереди всего в двух шагах и не оглядывается, знает, видимо, что не отстану. И правильно, не отстану – вокруг болото всё-таки.

– Ты уверена, что хорошо дорогу знаешь? Темнеет быстро.

– Знаю, знаю. Минут через пятнадцать выйдем из болота, а там Реженка, а за ней и твоя Ольховка.

– А у тебя в Ольховке ещё знакомые есть кроме меня, или родня?

– Ха, родня... – Катя хохотнула и одинокое звонкое эхо резво разлетелось над болотом. – Была бы родня, я бы давно от мамки сбежала. Ты совсем дремучий? Не бывает у ведьмы родни. Угораздило меня родиться ведьминой дочкой. Ты ведь меня пустишь переночевать?

Она остановилась, но лишь на мгновение и снова не оглянулась. Я почувствовал её неловкость и поспешно ответил:

– Переночевать пущу, но ведь это не выход. Что дальше-то будем делать?

И вдруг что-то дёрнулось перед глазами, а я опять ничего не успел понять. Словно занавес в театре раздвинулся, и место действия поменялось. Вот только как-то слишком быстро разъехался, с неуловимой, прямо скажем, скоростью. Вокруг то же самое болото, но время снова сместилось. Стало прохладнее и намного темнее – то самое гадкое время суток, когда уже почти ничего не видно, и счёт идёт не на минуты даже, а на секунды – вот-вот накроет ночь.

А прямо передо мной близко-близко стоит Катя. Высокая, глаза почти вровень с моими.

«Что за хрень», – тужусь сообразить я. – «Я так быстро к ней подошёл, или она вернулась? Я, что, заснул на ходу?»

– Что с тобой? – голос у Кати тихий и тревожный. – Устал? Уже почти дошли.

Девочка крепко держит меня за голую руку чуть ниже локтя. Рукав свитера для чего-то задран. Её пальцы сдавливают словно маленькие тиски. Но меня озадачивает не эта странная хватка и не тревожный голосок. Меня холодит от её близкого взгляда. Он вроде бы искренне взволнованный, но в то же время слишком бездонный и мерцающий-гладкий, подобен поверхности глубокого озера в ночи. Однажды я видел похожую манящую красоту с высоты, так и хочется в неё сигануть. И темнота взгляду не помеха, только мягкая зелень оливок куда-то делась, цвет глаз теперь тёмно-бурый, как орешки ольховые.

– Ну, идём же, – тянет нетерпеливо Катя.

– Пусти, – отчего-то грубо стряхиваю её руку я. – Всё нормально. Шагай вперёд.

Катя обиженно поджимает губки, но молча разворачивается и идёт. Какое-то нелепое недоумение овладевает мной. Стою, выжидаю непонятно чего, пока её силуэт не начинает расплываться в темноте. Потом подрываюсь и едва не бегу. Досадую запоздало – на неё ли, на себя ли. Плетусь за девицей, как последний баран. Но что теперь делать-то, в ночи, посреди болота?

– У-а, – вдруг тонко вскрикивает Катя и проваливается в трясину сразу по пояс.

– Да ты... да что за... – притормаживаю, начинаю осторожно прощупывать ногами дно, но всё же продвигаюсь к ней.

Катя умудряется вывернуться ко мне лицом, но её засасывает ещё глубже.

«Не шевелись», – хочу крикнуть я, но вместо слов горлом идёт какое-то рычание:

– Ны-а-а, н-ны...

По затылку изморозь гуляет. И меня снова пугает её изменившийся взгляд.

– Помоги, помоги, – молит Катя.

А я застреваю студнем. И душой рад бы рвануть на призыв, да глубинное чутьё скручивает страхом и держит на месте.

Девушка по грудь в болотной жиже. Уже бы и лицо её в ночи потерял, но оно почему-то из загорелого превратилось в белое фарфоровое пятно и едва ли не светится в темноте. Глаза на нём теперь просто огромные. Распахнутые в зовущей тоске, вот только взор совсем чёрный, как болотная ночная хлябь.

– Помоги, помоги, – скулит Катя и руки ко мне тянет.

– Да что же это, – с меня словно слетает забытьё, – хоть бы корягу какую, – лихорадочно озираюсь по сторонам. Но не видно коряг, вообще дальше двух метров ничего не видно. И самого меня по густой жиже мотает, засасывает. Вроде по колено только вязну, а того гляди упаду.

Вдруг, смачно хлюпая по грязи, на границе видимости возникает Катина мать. В руках длинная добрая коряга. Тычет ей в меня.

– Хватайся и назад отступай. Хватайся, говорю!

– Катю, Катю спасайте, – верещу я, но в горле снова клинит, захрипел и заткнулся, что толку рычать вместо слов.

– Не пускай её, не пускай, – писклявым не своим голосом причитает Катя.

Но я ничего не успеваю сделать. Её мать сноровисто бочком огибает меня, и как шарахнет родную дочь по темечку корягой.

– М-мы-а... – мычу я и, не думая о собственной безопасности, бросаюсь к Кате. Даже ночь перед глазами вроде просветляется на мгновение. Да только опаздываю. В мутной белёсой дымке передо мной проваливается Катино фарфоровое лицо в болото. Будто и неживое уже, без эмоций, крепко сомкнуты губы, одни глаза горят зовущей бездной. Большущие. Мгновение, и они исчезают в болотной черноте.

– М-мы-а... – продирается горлом бессилие.

А ноги проваливаются, меня тоже тянет в пучину, туда, где Катины глаза. Но вдруг что-то снова меняется. Что-то опять со временем неладное творится, или со мной. Швыряет из стороны в сторону, будто кто за шкирку, как котёнка, трясёт. Без конца моргаю, глаза слезятся, их щиплет, словно песку насыпали. Ничего не вижу, мрак. Потом что-то мелькает, потом снова ничего не вижу. Пропадаю я или время? Очнулся. Затылок ломит. Что, Катина мать и по мне корягой прошлась? И звон какой-то железный в ушах стоит, ударяет резко, болезненно, так было в детстве, когда я впервые близко услышал бой церковного колокола. Но самое скверное происходит, если наваливается чернота. Тогда передо мной всплывает и всё заслоняет собой ужасный, мёртвый и острый, как нож, Катин взгляд, всё тонущий и тонущий в болотной трясине. Я противлюсь ему, не знаю чем, но сопротивляюсь. Невероятно, но от моих усилий немного проясняется, хотя легче не становится, потому что тоже очень близко и не менее страшно возникает Катина мать.

– И не переживай, живучая она, – вклинивается в эхо железного звона её, на удивление, спокойный голос. – Поплавает малость и явится, стерва. Там дальше не болото, там озеро небольшое, её любимое. Утянула бы и тебя. Крепчает ведьма, забавы хитрее выдумывает. Повезло тебе, что я за ней ещё поспеваю.

Сжимаю губы, чувствую, что готов завыть как собака. Наконец, когда глаза перестали нервно моргать, промылись слезой, в очередной отрезок просветления осознаю, что сижу в траве перед тем же домом, от которого с Катей бежали. Вокруг сумеречно, но, кажется, уже светает. Удивиться утру не успеваю. Явь снова расплывается, затылок опять наливается болью. Голос хозяйки назойливый, как пчелиный рой, не отстаёт и раздражает, упрямо вторгается в сознание:

– Не спи, дурень! На, квасок мой выпей, полегчает. И чего только девка в тебе нашла? Ладно бы кого помоложе из деревенских парней выбрала, а то непутёвый, городской. Ещё и женатый, небось?

Напрягаю зрение, мозг сдавливает сильнейшей болью, зато мутное марево с Катиным зовущим взглядом больше не возвращается, снова вижу обычный мир. Хотя где он, обычный? Катина мать стоит передо мной, как статуя в музее. Как её там? Женщина с веслом. Только не в белом гипсе, а цветная и грязная. Подол платья тяжело отвис, густо пропитанный болотной жижей, липнет к большущего размера резиновым сапогам. Грязь на тёмной куртке не так видна, но её промокшие рукава безобразно сморщились, и с них осыпаются остатки зловонной каши. Даже на щеках женщины бурые кривые мазки червяками. А в руке вместо весла банка с квасом, чистая, блестящая, вроде как та же самая, что была в первый раз.

– М-мы-а... – в ужасе подаю голос я.

Вскакиваю. То есть в раскачку, еле-еле, неповоротливым медведем поднимаюсь на ноги.

Статуя оживает. Взгляд наливается злобной решимостью.

– Пей, – скрипит Катина мать. – Пей, я сказала!

И я глотаю её мерзостный квас в полной уверенности, что пью отраву, но ничего не могу с собой поделать. Руки не слушаются, сами банку взяли, язык и тот, как вмороженный. Огромными глотками пью.

– Вед-ма, вед-ма, – пробухтел, едва оторвал ото рта банку.

И бросить квас почему-то не могу, медленно опускаю в траву под ноги. Дрожат и руки, и всё тело, но упорно бубню:

– Вед-ма, вед-ма.

Подбородок мокрый от натёкшего кваса, и его гадко холодит ветерком. Кисло-сладкий привкус вяжет и без того непослушный язык.

– А ну, пошёл отсюда! – взревела ведьма. Побагровела, злые глазищи того гляди и выскочат из орбит.

Я и ломанулся прочь, с какой только смог скоростью. Ноги ватные ковыляют кривыми корягами, в глазах слезливость – мутно всё ещё передо мной, но упрямо удираю. Отпустила, проклятая, отпустила, – стучится нервно-радостное в мозгу.

И чудо: пространство ли, время ли, или и то, и другое снова сдвинулось, только на этот раз в угоду мне – сделалось совсем светло, и, главное, передо мной возникла лесная дорога. В глазах всё ещё замутнено, но точно – дорога. Поспешаю изо всех сил по ней – направление не выбирал, бреду туда, куда ноги несут. Да и какая мне разница, дорога же – значит, куда-нибудь выведет, лишь бы к людям.

Навалилась усталость, но голова меньше стала болеть и мир кое-как прояснился. Только всё равно вздрогнул от неожиданности, когда со мной поравнялась телега. Лошадка? Мужики? Странно, лошадей ещё впрягают? В Ольховке уже давно нет.

– Тпру-у, – командует бородатый мужик-возница вороному жеребцу. – Садись, – а это уже мне.

В глазах, очень кстати, совсем просветлело, но взбираюсь на телегу молча. Язык ещё ватный, боюсь, что за пьяного примут.

– Чего тебя колбасит-то так? – подозрительно щурится второй мужик: помоложе возницы, моих, наверно, лет, и такой же, вероятно, пассажир. – Болеешь?

Мелковатый мужичок, худой, а взгляд острый, как у большинства деревенских. Одет почти как я: джинсы, кроссовки, куртка. Только последняя поновее и почище моей, потерянной, будет.

– Заплутал я, – слова вырвались четкие, и от души отлегло. Неужели от чар ведьминых избавляюсь?

– Так, давай, рассказывай – кто ты, откуда и что с тобой приключилось. До Реженки нам полчаса на нашем резвом старичке пилить, верно, Михалыч?

– Какой он тебе старик, крепкий ещё Гунька, но гнать не стану, это верно, – незлобливо огрызнулся возница: коренастый, осанистый и неразговорчивый бородач, сразу видно – мужик солидный и уважаемый.

– Константин меня зовут, – представился коротко. И тут меня понесло. Видно, я так обрадовался, что снова могу нормально говорить, что ковылять не надо – подо мной трескучая пахнущая сырым сеном телега, – что дорога с нормальным лесом вокруг, что вместо ведьмы с её глазастой дочкой настоящие мужики рядом. Даже Гуньку – коняку чернявого, время от времени недовольно всхрапывающего, – расцеловать готов. Ну, и вывалил я на мужиков всю историю, что со мной приключилась, как есть.

– Ого, – радостно засиял, как только я закончил рассказ, агроном Кириллов из Реженки, так он представился. – Так говоришь, что ты только три дня, как Ольховский? Домик в деревне купил? Ну, да, бывает, что и горожан к нам заносит – места-то красивые, можно сказать, заповедные. И хорошо, что купил, и семью следующим летом привози. И понятно теперь, почему расколбасило тебя нешуточно с тёткиного кваска – слабые вы от городской жизни против нас, деревенских. А захаживал ты, судя по всему, к Ореховой Татьяне Ивановне, к пасечнице. Отшельницей живёт, но никакая она не ведьма. И мёд у неё знатный, и квасок, и ещё кое-что, – агроном доверительно мне подмигнул. – Точно один квасок пил? Но с дочкой ты перегнул. Нет, брат, у Ивановны никакой дочки. Одна она живёт, все знают, что одна.

– Да как же? Если я... я же сам видел?! – мне теперь умилительно-простодушная рожа Реженского агронома очень даже подозрительной кажется. Нету дочки. Ага, нету. Издевается надо мной? По-нахальному, по-деревенски насмехается?

– Тпру-у, – остановил коня бородач и обернулся к нам насупленный. Из-под густых бровей зыркнул недобро на агронома. – Давай, Кириллов, дуй в свою Реженку, бабы твои, небось, уже заждались. Болтун. Кхэ-хэ-хэ, – то ли засмеялся, то ли заскрипел угрюмо и басисто, что прозвучало инородно и не к месту в тихом утреннем лесу.

Агроном Кириллов с возницей спорить не стал, легко спрыгнул с телеги, согласно махнул рукой.

– Ладно, спасибо, Михалыч. Ты, Константин, будешь в Реженке, заглядывай ко мне, не стесняйся. А дочки у Ивановны нету, точно говорю, нету.

Отворачивается агроном и размашисто шагает прочь, обогнув указатель на Реженку. По всему видно – парню хорошо и весело. Птички поют, погода с утра прекрасная, и в деревне, наверно, Кириллова кто-то по-доброму ждёт. А у меня от его самодовольного «нету дочки» снова стучит болью в голове.

– До Ольховки далеко? – спрашиваю у бородача, как только тронулись.

– Не боись, рядом твоя Ольховка, – Михалыч цокает на Гуньку, чтобы тот порезвее шёл. – Я тебя, парень, до самой деревни довезу, мне как раз в крайний дом к Степановым кое-что завезти надо.

– Хорошо, – радуюсь я, поскольку до сих пор плохо представляю, где моя Ольховка находится.

– А Кириллов брехун и не знает толком ничего, – неожиданно продолжает возница. – Татьяна-то Орехова, конечно, не ведьма, а вот дочка ейная...

Михалыч начал оборачиваться ко мне, но остановился, словно передумал смотреть, бородой только тряхнул и снова отвернулся. Заговорил тихо монотонно, но так доверительно, что я весь обратился в слух.

– Татьяна молодкой совсем была, когда в беду попала. Когда-то она, как ты, в лесу заблудилась. Кириллов, может, эту историю и не слышал, а я помню. Три дня девки дома не было. И искать не сразу начали, она при тётке сиротой выросла, на второй день только спохватились. Полиции у нас своей нет, и тогда не было. Пошарили деревенской толпой по ближнему лесу, но девку не нашли. А к вечеру третьего дня Татьяна сама вышла. Да шальная такая, исцарапанная, в одежде рваной. Мычит что-то непонятное и ревёт. Только тётка на неё пялиться долго никому не позволила. Увела, в баньке отмыла и в доме спрятала.

Михалыч умолк. Спина в поношенной телогрейке горбится. Телега скрипит, конь копытами шершаво и смачно по лесной дороге цокает. Берёзы да ели по обочинам тихо и скромно проплывают, и я нарушить молчание боюсь, жду, когда Михалыч сам продолжит. Так он и не заставляет себя уговаривать.

– Н-но, – лениво подстёгивает Гуньку и продолжает рассказ. – А мы что, деревня посудачила бы пару дней да забыла. Но к зиме у Татьяны пузо приметно вспучилось. Тётка, знамо дело, взбесилась. Бабам Ольховским тоже надо немедленно уяснить – что да как. А у Татьяны характер – фыркнула на всех и на старую отцовскую пасеку сбежала. Ну, на ту самую, где ты побывал. Места эти и до того лихими считались, нормальные люди к заброшенному дому не шастали, там своя история. А как Татьяна поселилась, так вообще, пакостное случаться стало. То скотина забредёт и на рядошном болоте сгинет, а то и человек еле вырвется, вот как ты сегодня. Словно Татьяну с приплодом сила какая нечистая охраняет. Но, мало-помалу, до людей правда дошла – родила Татьяна на пасеке дочку. Ведьму родила. И живёт до сих пор там, чтобы ведьму в руках держать. Можно сказать, нас, людей, от нечисти спасает. Так что вовсе не Татьяна ведьма, а дочка ейная.

Михалыч рассказ ведёт ровно, спокойно, а у меня на затылке волосы шевелятся.

– А я думал, квас... – нелепо вклиниваюсь я.

– А что квас? Квас у Татьяны добрый. Пил? И хорошо, что пил. – А что это у тебя на руке? Кровь? Тпру-у-у, – Михалыч осаживает коня и разворачивается ко мне всем корпусом. – Так ведьмочка тебе и кровь пустила?!

Смотрю, действительно из-под рукава свитера по запястью тонкая ниточка крови тянется. Задрал рукав, вижу, старая ранка на предплечье кровит. Странно, думаю, не должно быть крови, поранился ещё позавчера в ближнем лесу, когда впервые оглядеться вышел. Дом-то у меня крайний на улице. Ещё сразу вспомнилась странная хватка Екатерины, там, на болоте. Аккурат на этом месте руку сжимала. Но не было же крови? Вроде не было?

А Михалыч странный какой-то. Лицо посерело и скорбно вытянулось, как на похоронах.

– Ну всё, – тихим скрипом выдал он, – кровь не вода, тикать тебе, парень, надо. Продавай дом, не отстанет теперь ведьма от тебя.

Вдруг лицо Михалыча и вовсе неузнаваемо перекашивает.

– Не-ет, – пискляво с хрипотцой протягивает он. – Я передумал, я тебя в Ольховку не завезу.

Его правая щека конвульсивно дёрнулась, верхняя губа косо вздыбилась, а глаза... глаза пялятся на меня жутким вовсе не Михалыча, а Кати-утопленницы взглядом.

Я с телеги соскочил, пячусь.

– Ты чего, Михалыч, чего? – голос свой тоже не узнаю, тонкий он и чужой.

Жгучий взгляд возницы прицепился к кровавому следу на моём запястье, и лицо его опять переменилось. Помрачнело, насупилось, собирая глубокие морщины. Михалыч гортанно заклокотал и вдруг смачно цокнул мне как коню, а потом зарычал уже не Катиным, а её матери голосом:

– Пошёл вон, тебе говорю! Вон пошёл!

На его побагровевшей шее вспучились вены, лицо напряглось, борода мелко дрожит, а взгляд и вовсе не человечий, осатанел.

Я побежал. Развернулся и припустил так, как никогда ещё не бегал. И знаю каким-то чудом, куда бежать. Затылок вымораживает от страха, уши горят. Чудится, что чёртов Гунька нагоняет, бьют копыта за спиной, и будто шумно кто-то – то ли ведьма, то ли Михалыч, – дышит громче коня и мчится следом, но не оглядываюсь, несусь во всю прыть к Ольховке. Овражек, что перед деревней, пересекаю в олимпийском темпе. Первые дома, первая улица. Пыхчу, дышу со скрипом, как старый ржавый паровоз, но бегу. «Люди где?» – стучит в голове. – «Где люди?» – будто обычные люди от нечисти защитить могут.

Наконец выскакиваю на центральную улицу, возле магазина. Уф, – приходит облегчение. У входа две тётки судачат. А напротив по дороге мой сосед подгребает. Лукьяненко Андрей, по отчеству Романович, кажется. Тетки при виде меня умолкают, их лица разглаживаются в одинаково-нескрываемом любопытстве. Лукьяненко приближается и тоже вопросительно приподнимает бровь.

– Ты откуда такой шальной, сосед?

– Потом, Андрей Романыч, потом, – попыхиваю я, но останавливаюсь и приветственно руку соседу жму. Сердце бешено колотится, и говорить трудно, но спрашиваю:

– Ты Михалыча знаешь? Ну, того, что на лошади мимо ездит, у него ещё конь чёрный – Гунька. Знаешь такого?

– Какой Михалыч? Какие кони? Машины давно у всех. Ну, у Потапова на крайней улице мотоцикл есть. «Урал» с коляской, в приличном, между прочим, состоянии. Так и он нынче, вроде, не выезжал. Ты откуда свалился, сосед?

Лукьяненко придвигается совсем близко и шумно втягивает ноздрями воздух, словно проверяет на запашок.

– Ты где был-то?

– А агронома Кириллова из Реженки знаешь? – игнорирую я вопрос.

– Да окстись, сосед, какой Кириллов? Реженка – лесная дыра в две улицы, нет там никаких агрономов, одни старухи там остались. Где ты был вообще?!

– Потом, Андрей, потом, – неловко, но мне и на неловкость эту наплевать, и на Андрея. Затылок и от собственных вопросов, и от соседовых ответов ломит.

Озираюсь, не перестаёт мне чудиться ведьмин взгляд за спиной или чего ещё похуже. Выгляжу перед народом, наверно, паршиво, потому как и тётки всё ещё молча на меня пялятся, и Лукьяненко уже недобро смотрит.

– Потом, Андрей, потом объясню.

Махнул рукой и спешу домой. Хотя приструниваю себя, чтобы снова не побежать. А может, и надо бежать, может, и плевать, чего там люди подумают. Но сдерживаюсь, не бегу. Какая-то внутренняя пружина сжимает, удерживает на остатках упрямства.

Дом – вот и мой недавно приобретённый дом. Как я радовался ему, как улыбался прошлым утром, прощаясь, когда уходил по грибы. Теперь мне безразличен и дом, и все грибы в округе. Собрался за минуты – документы, деньги. Покидал в рюкзак то немногое из вещей, что быстро вспомнилось. На часах десять утра, электричка в одиннадцать – успеваю.

Повезло. И касса на деревенском вокзале работает, и поезд вовремя пришёл. Каких-то полчаса ожидания, и он уносит меня прочь, в сторону родного города. И вагон как вагон, уютный даже. Пахнет в нём жжёной пластмассой и табаком, но это ничего, это свойские запахи, городские. И народ обычный, никаких тебе Михалычей и ехидных несуществующих агрономов. Наискосок примостилась семейка с плаксивым малышом. Ничего – на то он и ребёнок, чтобы гундосить.

Минут через двадцать боль в голове притупляется. За окном унылая, но обыкновенная ранняя осень. Берёзы с жёлтой проседью, а клёны ещё зелёные стоят. Подростки какие-то невзрачные туда-сюда по вагону шастают. Подхихикивают и похрюкивают непонятно над чем – нормальные подростки. Так что ещё через каких-нибудь полчаса я чувствую себя уже совсем комфортно, даже спать хочется. Но нельзя, скоро моя остановка.

Схожу на знакомой станции. Почти с наслаждением втягиваю вокзальный воздух. Все прочие ароматы перекрывает весьма аппетитный из-под козырька пирожковой. Беру пару чебуреков и решаю зайти на вокзал. Всё-таки зря я так, сломя голову, из Ольховки драпал. Надо было хотя бы Лукьяненко сказать, что дом продавать буду. Он ведь говорил, до дома и другие охочие покупатели, кроме меня находились. Говорил, что я дёшево купил да вовремя. Так что, наверно, не трудно будет продать.

– Ольховка, Ольховка, – бубню себе под нос, как старый дед, бороздя взглядом вокзальное расписание. – Где Ольховка?

Рядом окошко справочной, у которого никого нет.

– Девушка, а до Ольховки поезда каждый день ходят?

– До Ольховки?

– Да.

– У нас нет такой станции.

– Как это нет?! Я же только что оттуда?

– Мужчина, – девушка смотрит строго в свой монитор: что ей я, у неё всегда есть поважнее работа. Говорит уныло и слегка раздражённо. – Читайте внимательно. В нашем расписании движения поездов станции Ольховка нет.

– К-как... нет...

+3
14:40
1037
02:10
Рассказ хороший, но уж больно сумбурный. Герой получился не очень адекватный, ведет себя так, как хочет того автор. Любой нормальный человек, если он заблудился в лесу, а тем более на ночь, не бежит сломя голову неизвестно куда, а спокойно анализирует, что дальше делать. Дальше — одежда. Сказано, что теплое «бабье лето», но у героя свитер и куртка. Девушка в платье и туфлях, в коих еще и по лесу умудряется носится. Этому не веришь. И я бы сразу не поверил. Никакой нормальный человек, как бы его не уговаривали не снимет обувь, чтобы босиком ходить по болоту. Я бы болото вообще обходил стороной. А он счастлив- ура, болото! А он дурень в кроссовках. Ну концовка интереснее конечно, получилась. Детали одной, видимо не хватает в конце. Очнулся мужик, а рядом пустая бутылка из-под водки. Вот тогда все логично)
15:55
Довольно занятный рассказ. Только концовочки не хватает, какой-то морали или вывода. В начале рассказа он дом покупал все нормально было, а в конце и деревни такой нет. Мне кажется или в начале нужно было какую-то зацепочку оставить или в конце додумать что это было. Осталось ощущение недоделанности.
Все остальное вполне нормально воспринимается, и рассуждения героя и другие действующие лица.
Учитывая уровень конкурсных работ смело поставила бы 10.
07:19
полное крепких опят выделить зпт
Шагаю широко зпт
но от крепчающей уверенности, что заблудился, коленки деревенеют нафиг тут зпт?
но тропочки вытоптанные не вытоптанные бывают?
рабочей курткой что отличает рабочую куртку? в лесу
а ещё, кажется, пахнет от неё мёдом и молоком штамп
сипит просительно мне в ухо девица сипит? молодая девушка?
Что, куда сразу и не уловил после куда зпт
что не хочу с ней жить, к обычным людям хочу откуда она знает, какие обычные люди?
даже для её сильных ножек тавтология
и твари будут настоящие, не заколдованные. автор путает ведьм и колдуний. это же разные вещи
туфли и алое платье в лесу?
а тут хоть и сумеречно скорее сумрачно
все-таки слегка перебор
Ольховку надо было оставить
Загрузка...
Алексей Ханыкин

Достойные внимания