Одна из тысячи звёзд

Это была одна из самых длинных и сложных его импровизаций – неистовая, словно пойманный в банку шершень, и сладострастно-нежная, словно патока, вязко и медленно стекающая по молочно-розовой женской груди ­– ниже и ниже, туда, где в покрытой утренней росой долине, редкими, но сильными толчками вздрагивает одинокое тёмное озеро, по берегам которого густо полегли белёсые, почти что прозрачные стебли. Всей воды-то в нём – одна единственная капля! Хочется испить её, живую и дрожащую, дотянувшись кончиком сухого потрескавшегося языка; хочется приблизить к ней любопытный глаз и подсмотреть, что за миры скрываются там внутри, что за вселенные?..

…Ни одна импровизация не утомляла его так, как эта, а ведь сколько их было – разве сосчитаешь? Ни одна не приводила в такой экстаз. Пальцы Капитана устало и будто сами собой пробегали последние арпеджио – на самом тончайшем пианиссимо! – а в голове, подобно рояльным струнам, ещё вибрировали отзвуки бешеных октав – невообразимо дикой и, казалось, совершенно бессмысленной скачки, в которую нежданно-негаданно вывернулась до-диез минорная фуга.

Завершающий аккорд грянул, словно выстрел над ухом в час томительного рассвета; остроносая пуля, шустро просвистев над чашкой капучино, поддела немного бежевой пенки и скрылась в морском тумане. Казалось, что оборвалась не только музыка, но и сама жизнь. Да что там жизнь? Весь мир лопнул, словно передутый воздушный шарик, и ничего не осталось, кроме разве что щекочущего ноздри облака газа... Подует ветерок – и оно развеется…

Убрав руки с клавиатуры рояля, Капитан задумчиво помассировал виски.

«Это было хорошо, — подумал он, сидя с закрытыми глазами, прокручивая в памяти музыкальное полотно только что отзвучавшей импровизации; Капитан помнил её с точностью до мельчайшего форшлага, и теперь мысленно раскидывал по воображаемой нотной тетради уточняющие штрихи: галочки и лиги, крючочки и завитушки... — Какой же я сегодня молодец! Это даже не импровизация, а полноценная соната… Вот именно, полноценная соната! Я назову её… Как бы её назвать, мою сонату?»

«Да и о чём она, собственно?» Капитан что есть силы зажмурился и сразу же услышал свист ветра в ушах – сильного, ледяного, сходящего с ума от собственного одиночества. Потом перед мысленным взором Капитана возник гигантский утёс; а вокруг пустота, как будто в целом мире нет ничего, кроме чёрной скалы и ураганного ветра. Миллионы лет ветер, упрямо и с остервенением, бьётся грудью о камень, и то здесь, то там суровый базальт даёт слабину, покрывается паутиной мелких трещин, осыпается щебнем. И происходит чудо: старая как мир скала, бесформенная исполинская уродина, медленно, год за годом, крупица за крупицей, обретает форму женского тела… пока очень грубого, но пройдут ещё миллионы лет, и тело это воспоют поэты.

— «Томление духа по плоти», — прошептал Капитан. — Вот оно, название моей сонаты, единственно верное.

Открыв глаза, он звонко, по-мальчишески щёлкнул пальцами – ах, какие же у него были красивые пальцы (двенадцать пальцев, по шесть на каждой руке), да и сам он – чего уж скрывать? – был чертовски красив и элегантен! Внезапно, повинуясь молчаливому приказу, закружился и зашуршал вокруг Капитана листопад из густо заполненных нотными значками страниц: запах бумаги и свежей типографской краски пьянил не хуже запахов осени. Страницы возникали из ниоткуда и, вальсируя по незримой спирали, спускались вниз, где складывались в ровную стопку и сшивались друг с другом алой шёлковой нитью. В конце концов все они, оформленные в изящный, с серебряными завитушками переплёт, лежали на коленях довольного Капитана. «Соната для фортепиано, опус К-3458, «Томление духа по плоти» гласило выведенное каллиграфическим почерком заглавие.

— Капитан! — золотокудрый мальчик лет двенадцати, с большим красным беретом на голове стоял в центре окутанной сумраком комнаты и сжимал в руках звёздный атлас. Взгляд у него был мужской, сосредоточенно серьёзный, а лицо, обрамлённое кукольными локонами, было точь-в-точь как у девочки, красивой породистой девочки, не иначе принцессы или как минимум графской дочери.

— Капитан! — настойчиво повторил мальчик в костюме пажа. — Надеюсь, вы не слишком заняты, капитан? Ровно через пятнадцать минут корабль окажется в зоне соединения со звездой Сол. Вам нужно поторопиться, вы ещё совсем не готовы.

— Пятнадцать минут?.. — пробормотал Капитан. — Почти прилетели… Так быстро... Ты получил от неё ответ?

— Да, Капитан.

— И что она пишет?

— Она ждёт вас, Капитан. Она очень вас ждёт.

— Хорошо, можешь идти.

— У вас больше нет для меня поручений?

— Нет, друг, отдыхай, а впрочем… вот, возьми это и отнеси в библиотеку. Только не перепутай полку, пожалуйста. — Капитан протянул строгому мальчику ноты сонаты «Томление духа по плоти». — Теперь ступай...

Приняв ноты, строгий мальчик опустил в поклоне голову и сразу же дематериализовался.

Капитан ценил и пестовал всяческий порядок, при одном только упоминании о хаосе его начинало трясти нервной дрожью, возникали мысли о самоубийстве и он начинал бояться самого себя – своих рук и особенно своей головы. К счастью, таких припадков не случалось уже очень давно. Каждый день Капитан неукоснительно придерживался одного и того же расписания, будучи твёрдо убеждённым в том, что педантизм ­– это лучшее средство сохранения рассудка. Движение корабля не требовало от Капитана абсолютно никакого участия. Курс был незыблем и заранее известен: за первой звездой последует вторая, за второй – третья… ну и так далее, пока корабль не облетит каждую из тысячи, после чего снова вернётся в начало гигантского пути, чтобы в который раз всё повторить по кругу.

Утром после завтрака Капитан всегда запирался в своём кабинетике со стенами, чей цвет напоминал ему губы прекрасной Гамалеи, и писал романы, иногда стихи, преимущественно венки сонетов, и уж совсем редко напрягал голову над рассказами или эпическими поэмами. После обеда он переходил в музыкальную комнату, где два часа импровизировал на фортепиано, и душа его прорастала цветами гармонии. Закончив с музыкой, Капитан спускался в мастерскую, расположенную этажом ниже, и становился за мольберт, на котором обычно уже возвышалась в подрамнике какая-нибудь незаконченная мифологическая композиция, и совсем уж редко – девственно белый холст, что было значительно лучше, поскольку к моменту завершения предыдущей работы мозг Капитана уже вовсю распирало от свежих замыслов. Оставшееся до ужина время он посвящал живописи. Конец дня Капитан либо проводил за чтением какого-нибудь собственного романа, сочинённого так давно, что сюжет успевал полностью забыться, либо играл в бильярд – обычно один, в зале, где за стеклянным куполом с золотыми рёбрами чернел опостылевший космос. Когда Капитану становилось нестерпимо тошно в одиночестве гонять шары по лузам, он протягивал кий кому-нибудь из населяющих корабль фантомов – например, строгому мальчику с кудрявыми волосами. Красивый паж играл ничуть не хуже своего создателя, но за всё время так и не смог взять у него ни одной партии.

Но сегодня не будет ни живописи, ни чтения, ни бильярда… Дни, подобные этому, редки и обязательны; тысяча звёзд… приблизительно раз в год его корабль достигает следующей звезды. Легко подсчитать, что полный круг длится около тысячи стандартных лет. «Сол, милая моя веснушчатая хохотушка Сол, то ли ангел, то ли дьяволица, – тебе не нужно быть звездой, чтобы млеть в лучах твоего света, – как же давно мы с тобой не виделись… Сегодня я сочинил сонату, как бы случайно музыка её родилась под моими пальцами, но эта соната посвящена тебе… Тысячу лет, каждый день из тысячи, вспоминал я нашу последнюю встречу…»

Капитан опустил глаза. Рояльные клавиши были выточены из бивня гохокопатуса. Этого чудного, похожего на ходячий дольмен зверя придумала Эвридика, вечная фантазёрка, ­– у неё были огромные, влажные и почему-то никогда не моргающие глаза. Гохокопатусы жили на самой древней из её планет, ближе к тропикам; огромные и неуклюжие, но с добрыми, улыбающимися мордами, они топали шестью ногами-тумбами по изумрудно-голубой траве, втягивали хоботом росу, а по весне откидывали бивни… Капитан помнил, как много тысяч лет назад возлежал в тени гигантского папоротника, с ленивой снисходительностью поглядывая на босоногую Эвридику, которая, взобравшись на загривок гохокопатуса, умело расчёсывала свалявшуюся шерсть и приговаривала: «Ах ты мой хороший, зверюга мохнатая!» – а тот, зажмурившись, громко мурлыкал, ну и, разумеется, улыбался. Гохокопатусы улыбаются всегда, даже когда умирают.

Обеими руками Капитан виртуозно пробежал хроматическую гамму, после чего встал и медленно опустил крышку рояля. Надо было спешить, до встречи с Сол оставалось не более десяти минут.

Быстрыми шагами Капитан покинул музыкальную комнату, и створки из натянутого на рамы полупрозрачного шёлка неслышно сошлись за его спиной, словно две ладони в бордовых, расписанных чёрной тушью перчатках. Налево была дверь в библиотеку: там, в огромном и мрачном зале на высоченных деревянных стеллажах хранилось всё, что он когда-либо сочинил. Дверь направо вела в пинакотеку: целый лабиринт, где выложенные из кирпича сводчатые коридоры перетекали один в другой, растягиваясь в бесконечный меандр, и где все стены были сплошь увешаны картинами Капитана.

Сегодня он не пойдёт ни в хранилище книг, ни в хранилище картин. Капитан шагал по чёрно-белой, выложенной в шахматном порядке плитке; осанка его была безупречна, руки заложены за спину, а взгляд устремлён вперёд. Звук шагов смутно и словно с неохотой отражался от ракушечниковых стен, на которых висели портреты, написанные маслом. Портретов была ровно тысяча: тысяча светил, тысяча не похожих друг на друга прекрасных женщин. Подписей не было, ибо Капитан помнил имя каждой так же хорошо, как и своё собственное: Алира, Просвета, Марана, Тали, Сири, Эвридика, Омолия… и где-то во втором ряду слева затерялся портрет Сол – той, что ждала его дольше других…

Каждый раз, проходя этим коридором, Капитан испытывал чувство неловкости и беспокойства. Ему казалось, будто каждая из тысячи провожает его взглядом неповторимых глаз: цвета берилла и цвета лунного камня, янтарного стекла и графита, цвета морской волны в час рассвета и цвета морской волны в час заката – когда на небе нет ни единого облачка, а набухший солнечный диск в золотой короне едва касается горизонта… Капитану мерещились голоса, будто неземные красавицы о чём-то перешёптываются за его спиной, иногда подшучивают и хихикают в ладошку; казалось, он даже слышит шелест их платьев... О, что за платья выдумали они себе! – у многих это целые дворцы или соборы из бесчисленного переплетения складок и кружев, оборок и разноцветных лент; некоторым же хватило простого куска ткани, чтобы, изящно им обернувшись, кинуть торжествующий взгляд на соперниц в соседних рамах. Одна только Эллея, маленькая звёздочка, с виду ещё подросток, с пышными рыжими волосами до самых пят, не носила платьев – никогда и никаких. Для портрета она позировала обнажённой, сидя в анфас на ветке гигантского дерева и болтая ногами; волосы она откинула за спину, – солнце било художнику в глаза, и казалось, что позади Эллеи бушует рыжее пламя.

Но сейчас Капитан думал о Сол, только о ней и ни о ком больше. В любое другое время он побоялся бы признаться даже самому себе в том, что мысли о Сол занимают в его голове больше места, чем об остальных девятьсот девяносто девяти вместе взятых. Предстоящая через несколько минут встреча была для него так важна, так желанна, она столько раз до мельчайших деталей представлялась ему в мечтах, что теперь, стоя на пороге, Капитан с радостью отложил бы её ещё на тысячу лет. Мечты мечтами, но Сол была слишком непредсказуема и изменчива, слишком порывиста и самое главное – слишком требовательна. Куда проще вместе с Эллеей залезть на вершину самого высокого дерева или помогать Эвридике распутывать шерсть самого неряшливого из всех гохокопатусов, чем один раз посмотреть Сол в глаза. Капитан хорошо помнил, как они прощались в последний раз, как Сол, стальным кольцом сцепив руки у него на шее, прижималась к нему всем телом, вздрагивала и говорила о том, что тысяча лет – это слишком много, и что она погаснет, пока дождётся его снова… Она как будто не понимала, что если Капитан остановится в своих странствиях или задержится где-нибудь дольше положенного, то все звёзды погаснут и обезумевшая Вселенная снова сожмётся до размеров яблока.

Снова за его спиной бесшумно сомкнулись двери. Капитан смотрелся в большое зеркало и, хмуря брови, выбирал подходящий случаю костюм. Не нужно было ничего надевать, путаясь в рукавах и штанинах, пуговицах и застёжках, разбираться, где правый ботинок, а где левый, и почему один конец шнурка в десять раз длиннее другого; не нужно было напрягать память над тем, как же завязывается этот проклятый виндзоровский галстук: галстука сегодня не будет вообще, а чтобы сменить один наряд другим – достаточно лёгкого усилия мысли. «Я предстану перед ней во всём чёрном, — решил Капитан. — Сол любит чёрное. Вот только рубашку надо перекрасить в белый, а воротник удлинить. Манжеты я, пожалуй, приберу, нет, лучше вообще никаких манжет, от греха подальше… Сол их ненавидит. Вот так, теперь хорошо».

Пошла последняя минута, времени на забег по лестницам уже не было. Капитан закрыл глаза, а когда открыл их, буквально через секунду, то стоял в пустом помещении, похожем на трубку калейдоскопа изнутри. Прямо перед Капитаном, шагах в сорока, отделённая стеклом, зияла космическая бездна, в центре которой, подобно сердцу, на грани аритмии пульсировала большая жёлтая звезда, яростно разбрасывая во все стороны языки раскалённой до миллиона градусов материи.

Звезда приближалась, разрастаясь словно атомный гриб и, казалось, грозила заполнить собой всю Вселенную; по бушующей поверхности её пронеслись красные муаровые волны, потом белые, потом снова красные... Невыносимо яркий свет, какое-то мгновение задержавшись на металлическом ободе трубы, решительно пополз внутрь, подобно щупальцам гигантского осьминога. Ослепнуть Капитан не боялся, просто всё вокруг вдруг стало белым, и он на какое-то время потерял ориентацию и перестал видеть что-либо, кроме этой невероятной всепоглощающей белизны.

Потом вдруг что-то щёлкнуло перед самым его носом – громко и неожиданно, словно хлёсткий удар ладони о ладонь, – и выжигающее глаза свечение разом исчезло, будто его и не было; позади огромного круглого иллюминатора растекалась чёрная пустота. Русоволосая, пахнущая дождём и мятой, невысокая, удивительно лёгкая, но изящно и крепко вылепленная девушка в большущей клетчатой кепке и свободном плиссированном платье до колен – не чёрном, как предполагал Капитан, а бежевом; похожем на закрытый хитон, – стояла перед ним так просто и так буднично, крепко сцепив перед собой опущенные руки, словно много-много часов ждала его на железнодорожном вокзале, и вот он приехал – в самом последнем вагоне самого последнего поезда.

— Здравствуй, Сол, — сказал Капитан.

Она сделал шаг вперёд, быстрый, порывистый, и замерла, уткнувшись лбом в грудь своего Капитана – так, что трогательная безразмерная кепка её сдвинулась на затылок, и волнистая с искорками чёлка россыпью вынырнула из-под козырька. Капитан почувствовал ладони Сол у себя на спине, почувствовал медленное скребущее движение пальцев. Знакомый до сладкой дрожи запах дождя и мяты ещё сильнее ударил в нос, голова закружилась, тело и мысли расслабились; Капитан ощутил себя усталым, но бесконечно счастливым путником, который, вернувшись после долгих странствий, переступил наконец порог родного дома и увидел, что ничего за это время не изменилось: всё так же трещат поленья в камине, а на диване лежит всё тот же пушистый плед… Оторвав голову от груди Капитана, Сол подняла маленький с ямочкой подбородок и посмотрела ему в глаза, снизу вверх. Взгляд её, пусть и с лёгким прищуром, был влажен и искренен. Казалось, что веснушчатое лицо Сол излучает свет. Потом она улыбнулась.

Пахло дождём и мятой, дождём и мятой…

Он хотел, чтобы она пошла с ним, но упрямая Сол не слушала возражений и, взяв его за руку, потянула за собой. Уже скоро они, в просторных льняных рубахах, сидели вдвоём на террасе с видом на великолепный морской залив; тёплый южный ветер лениво колыхал полосатый балдахин над их головами, откуда-то снизу доносились веселые крики и всплески волн; Капитан с интересом наблюдал, как огромный круизный лайнер, кажущийся отсюда детской игрушкой, неуклюже маневрирует на фоне живописных голубых гор; Сол разливала по бокалам вино и выглядела совершенно счастливой. Потом они пили это вино мелкими глотками, любовались заливом и разговаривали о пустяках. Солнце взошло в зенит и, переведя дух, двинулось дальше.

«Что такое счастье? — думал Капитан. — Это акробат, идущий над пропастью по натянутому канату. Сделал первый шаг – и тебе хорошо; второй шаг – и ты уже почти счастлив, третий – счастлив вполне… А четвёртый? Ты в себе уверен, пульс шестьдесят, ты ждёшь, что счастье будет безмерным, что за четвёртым шагом последуют пятый, шестой, седьмой… и так до бесконечности… но нога предательски соскальзывает; потрясённый и ничего не понимающий, ты летишь в пропасть…»

Небеса ­– словно ярко-голубой лист бумаги. Белый акварельный карандаш невидимого художника медленно двигался по нему от самого края, оставляя за собой дугообразную, чуть размытую линию. Капитан, окончательно расслабившись, лениво следил за её движением, Сол расстёгивала сандалии и собиралась пойти купаться.

— Это самолёт, — сказала Сол. — Как видишь, мир мой успел сильно перемениться.

— Верно, — кивнул Капитан. — Помню, в прошлый раз мы стояли на стене каменного замка и смотрели, как внизу люди в железных панцирях сшибают друг друга с лошадей. Пахло навозом, потом и чем-то ещё… Извини, Сол, я плохо различаю запахи.

— Это называлось рыцарским турниром, — напомнила Сол.

— Да-да, рыцарским турниром… — Капитан слабо улыбнулся, словно извиняясь за то, что запах навоза запомнился ему больше, чем бой Ланселота с Пеллеасом.

— От того замка остались теперь одни развалины, — добавила Сол, — а вокруг вырос целый город. Очень красивый город, в нём много цветов, он пахнет цветами. Нигде я не встречала таких бугенвиллий и таких…

— Сол, мы обязательно погуляем по его улицам, — сказал Капитан. — Обязательно.

— Когда? Через тысячу лет?

Сол внезапно сделалась очень серьёзной, а Капитан побледнел, почувствовав, как сердце его начинает медленно сжиматься.

— Сейчас… — сказал Капитан. — Пойдём сейчас.

— Нет, — отрезала Сол. — Сейчас я хочу купаться.

Она решительно встала и, сняв через голову рубашку, бросила её на пол, словно это была какая-нибудь тряпка.

— Идёшь со мной?

— Там слишком много людей… — поморщился Капитан. — Ты могла бы…

— Ты хочешь сказать – «фантомов»?

Капитан тяжко вздохнул и ничего не ответил.

— Глупо стыдиться нарисованных улыбок, — на ходу бросила Смол, сбегая по крутой бетонной лестнице.

Вернулась она мокрая и смеющаяся; долго прыгала на одной ноге, смешно наклонив голову и дёргая себя за мочку уха.

— Вода попала! – весело объяснила Сол. — И в ухо, и в нос, и в горло! Солёная – просто жуть! Я вся насквозь просолилась! Солёная Сол, солёная Сол! — последние слова она напевала.

Подбежав к Капитану, Сол страстно поцеловала его в губы. Губы девушки в самом деле оказались страшно солёными, но поцелуй был таким, что Капитан почувствовал, будто душа его улетает. Потом Сол быстро оделась, сказала, что здесь им больше делать нечего, и они с Капитаном понеслись дальше.

Дальше они были только вдвоём, а время то стремительно ускорялось, то, наоборот, наотрез отказывалось куда-либо спешить и текло вяло, словно самая неторопливая из всех рек. Капитан не знал, что это за место, и ему было всё равно. Где-то в темноте, за складками белого тюля стояли потухшие канделябры, дым от них уже давно рассеялся. Из распахнутого настежь окна в комнату врывался морской воздух. Сол, прижавшись щекой к сатиновой подушке и расслабленно обхватив её обеими руками, улыбалась, но улыбка её таяла – медленно-медленно – словно воск сгорающей свечи. Капитан считал родинки на спине Сол, называл их звёздами и пальцем проводил между ними линии, как будто прокладывал пути. Он не заметил, когда Сол перестала улыбаться; не заметил, когда по щеке её покатилась первая слеза; не заметил, когда покатилась вторая…

— Помнишь, — сказал Сол, — ты обещал сочинить для меня оперу.

— И я сочинил её, — отозвался Капитан, радуясь, что она сама решила поговорить с ним о музыке, — и даже не одну, а целых пятнадцать. Ноты лежат у меня в библиотеке. Скорей одевайся, и я покажу тебе…

— Поздно, — сказала Сол, резко переворачиваясь на спину, и только тут Капитан увидел, что лицо её заплакано. — Оперы теперь никто не слушает. Ты опоздал.

— А сонаты? — спросил Капитан. — За время нашей разлуки я написал больше сотни сонат.

— И сонаты, — сказала Сол, сердито размазывая слёзы кулаком. — Они тоже никому не нужны. И даже твои романы.

Потрясённый её словами, Капитан сел на кровать; Сол неслышно подползла сзади и, обняв Капитана длинными гибкими руками, нежно, словно кошка, положила голову ему на плечо.

— Мой мир рушится, — говорила она, плача, — и я ничего не могу с этим поделать… Всё чаще мне хочется разломать его и начать строить заново… другой мир, светлый, где не будет места грубости и жестокости…. особенно грубости, ты ведь тоже её не переносишь… Наверное, я совсем испортилась; день за днём проводя в этом мире, я тоже становлюсь груба и жестока… Ты прилетел, чтобы подарить мне сонату – прекрасно! – но куда я её дену? Куда? Помню, ты оставил мне стопку нот, а сам улетел, а я потом, как дура, её переписывала. Разве сложно запомнить, что в моём мире у людей на руках по пять пальцев! Пять, а не шесть!..

— Извини, я как-то об этом не подумал… — растерянно пробормотал Капитан.

— Забудь, — сказала Сол. — Теперь это уже неважно. Кстати, ту твою сонату я очень неплохо пристроила. Один молодой композитор в порыве творческого экстаза написал её за одну ночь и прославился на весь мир. Ты ведь так хотел?

— Да.

— Пусть всё вокруг лишь театр, но я люблю эту дурно написанную пьесу, хотя куклы уже давно перестали меня слушаться… Но признайся, мой мир всё же не лишён обаяния. Признайся!

— Да, — ответил Капитан, мрачнея.

— Думаю, что лет сто он ещё продержится, а вот что будет дальше… — Сол глубоко вздохнула, а потом вдруг засмеялась: нервно, безудержно и страшно. — Подумать только, всё это я сотворила от скуки, только от скуки! Послушай, Капитан, а зачем тебе вообще улетать? Останься, прошу тебя! Очень прошу! Останься! — тут Сол заговорила быстро-быстро, прямо на ухо Капитану, а руки её были, словно медленно сжимающиеся тиски. Капитан с тоской подумал о корабле и фортепиано в музыкальной комнате. — Останься со мной! — красивый и мягкий голос Сол, казалось, готов был сорваться на визг. — Мы останемся в моём мире, затеряемся в нём и проживём тысячу жизней, рождаясь и умирая! А не нравится этот мир, ты только скажи! – и я разорву его на мелкие кусочки! Придумаю новый! Ты только не улетай! Не оставляй меня здесь одну!

— Я вернусь, — тихо сказал Капитан. — Ты же знаешь, что я вернусь…

Постепенно Сол успокоилась и незаметно заснула, свернувшись калачиком. Капитан ещё долго сидел на краю кровати, смотрел на Сол и задумчиво гладил её вытянутую вперёд бледную руку. Отведённое время закончилось, Капитан нежно поцеловал спящую звезду в щёку, после чего мгновенно перенёсся на свой корабль.

Команда в полном составе уже ждала его на мостике. Серьёзный мальчик в берете развернул перед ним звёздный атлас, сразу на нужной странице, и Капитан циркулем отметил на ней дальнейший курс. Это был бессмысленный, но неукоснительно соблюдаемый ритуал. Корабль не нуждался в управлении, а курс его был неизменен.

— Полный вперёд! — скомандовал Капитан. — Полный вперёд!

Потом он спустился в музыкальную гостиную и до глубокой ночи импровизировал на фортепиано.