Стать судьей
Бом, бом, бом. Сбитые каблуки гулко ударяли по металлу. Странный звук, неправильный. Он привык ходить по асфальту или брусчатке, на худой конец по земле. В центре города всё осталось таким же, как и пятьдесят лет назад. А снаружи город заковали в стальное кольцо. Так что из самолета можно было увидеть колесо от старой телеги, слегка согнутое с востока. Железные дороги как спицы разбегались во всех направлениях. Холодный металл грелся на солнце, затем отдавал своё тепло жителям. В жаркое лето горожане оказывались на сковородке без антипригарного покрытия: чуть зазеваешься на пригретом местечке, и подошва кроссовок прикипит.
Бом, бом, бом. Неправильный звук. Мимо одно за другим проезжали такси, их кузов светился пурпурным светом – машина занята. Но Кир и не думал пользоваться их услугами. Последнюю в своей жизни дорогу он хотел пройти сам. Может быть, это шанс обдумать всё ещё раз? Что ж, может быть. Хотя решение уже принято и пути назад нет. Кровь мужчины кипела, окатывая сердце, а заодно и желудок жаркой волной. В лицо дул легкий ветер, оставляющий на губах привкус ржавчины. Глаза Кира блестели. То ли от решимости, то ли единственной самовольной слезы, которую все же вытолкнули задавленные чувства.
– Будь ты проклят! – Кричала ему в спину жена.
– Молю тебя, - стонала мать, ползая на коленях по двору.
Лишь дочка молчала. Ангелина. Ангелок. Папа в командировку. В три года проще сказать так.
– Надолго? – с серьезным видом спросил маленький человек.
«Навсегда» – чуть не слетело со сцепленных губ. Но Кир лишь сдержанно кивнул, в последний раз накручивая её золотые кудри на указательный палец.
Жена объяснит. Потом, когда успокоится. Когда-нибудь. Он на это надеялся.
Уходить было тяжело. Сейчас Кир жалел, что не ушел ночью. Но он хотел попрощаться. Хотя бы так: с проклятиями и надрывными криками. Щеку до сих пор грел поцелуй дочери, и даже ржавый ветер не мог сдуть его с пропитанной любовью кожи.
Бом, бом, бом.
Кир заметил клочок сухой земли и перескочил на него. Так-то лучше. Металл накатывал на землю кривой волнистой линией. Такие шрамы были повсюду. Кир искренне не понимал чем железные дороги лучше старых асфальтовых. Разве что магнитным машинам над ними летается лучше. В подтверждение этих слов из-за угла магазина выплыла видео панель. Она лавировала на уровне лица, плавно, как привязанный к руке воздушный шарик с гелием. Чёрный, словно заштрихованный грифелем экран ожил.
«Стань судьей!» – кричали алые буквы, и их мерцание запросто могло спровоцировать приступ эпилепсии.
«Стань судьей!»
Кир не сомневался, что эти буквы написаны кровью. Кровью, с которой вскоре смешается и его собственная.
Мужчина шел бодро, не давая себе поблажек. Панель следовала точно перед ним, изредка меняя курс, чтобы облететь фонарный столб.
«Стань судьей!»
Невольно Кир вспомнил какой-то бестолковый роман, который читал от скуки. Там главный герой работал промоутером, кажется, так это называлось. Таскал на себе здоровенный щит с рекламой магазина ювелирных украшений. Теперь нужды в этом не было. Экран прилипал не хуже человека.
«Стань судьей!»
Вспышки становились долгими и резкими. Кир почувствовал боль в виске, словно сквозь него пропихивают гвоздь.
– Стану, стану, отвяжись. – Буркнул он и отмахнулся как от навязчивой мухи.
Возможно, железку удовлетворил ответ, а возможно в её программе был заложен лимит не больше десяти секунд на человека. Так или иначе, на следующем перекрестке экран сбежал на другую улицу, прильнув к тощему парню с вытянутым как гороховый стручок лицом.
Раньше эти экраны навязывали кислое пиво от SUNInBeV, которое совсем разучились делать, еду в таблетках, для тех, кому время важнее удовольствия и приставки виртуальной реальности, для тех, кому удовольствие важнее времени. А потом всё перешло в руки закона, правительства, кого там ещё.
Началось всё с Харитонова. Судья Харитонов. Кир запомнил эту фамилию, потому что его школьный сосед по парте носил точно такую же. Но этому Харитонову было далеко за семьдесят. Возраст, когда перестаешь верить в жизнь насущную и начинаешь верить в загробную. Вряд ли – служитель Фемиды – Харитонов задумывался о своей душе, когда направо и налево вершил правосудие. Что влияло на его вердикты известно одному Богу, а следственному комитету доподлинно известно, что пара десятков человек отбывали сроки зря. Многие из них не дождались оправдания и полегли в тесных камерах от болезней, спровоцированных чаще всего расшатанной до дикого скрипа нервной системой. А ведь на каждого запертого невиновного приходился как минимум один свободный и повинный.
Но Харитонов не стал козлом отпущения. Он стал звездой, сменив мантию на рясу. Его проповеди транслировали по всем каналам.
«Разве могу я – человек – судить другого человека?»
«Разве не наш удел – вечно ошибаться? Признавать ошибки, каяться и искать новые пути, совершая при этом новые ошибки?»
Иногда Харитонов не брезговал и выдержками из Библии.
«Не судите, да не судимы будете!» – Ревел он, многозначительно тряся мясистыми кулаками, на которых невозможно было различить ни одной костяшки пальцев.
«Мы не можем судить честно и непредвзято. А значит, не будем судить вовсе» – вторили ему с другой демократической трибуны.
И люди соглашались. Хлопали в ладоши. Кивали.
Потому что это гуманно.
А у тех, кто не мог настолько гуманно и демократично мыслить, в глазах читался ужас. Ужас за свою жизнь, жизнь своих детей. Кир видел его отблеск каждое утро, когда брился. Он пытался понять, как его дочь будет ходить в школу одна, как будет гулять по вечерам, когда начнет интересоваться мальчиками, как будет жить среди зверей, выпущенных из клеток?
Но способ был найден.
Когда архиепископ, биохимик, нейрохирург, физиолог, биоэнергетик, мистик и ещё черт знает кто, собираются в одном месте, не знаешь, чего и ждать.
Областная больница на несколько недель стала резиденцией этой разношерстной компании. Вокруг здания ежедневно собирались пикеты. С одной стороны ликующие реформаторы, с другой напуганные консерваторы, а между ними кордон полицейских – шрам между металлом и асфальтом.
Кир работал в этой больнице и проталкивался через бурлящую толпу каждый вечер, когда выходил из оскверненных черной краской дверей. От этого зрелища ему всегда становилось грустно. Грусть казалась даже сильнее страха, она щемила сердце и делала руки ватными. Он считал, что в парке перед стационаром, как и во всем городе, царит бессмысленность. Что люди запутались в своих благих начинаниях и скверных продолжениях. Запутался и он сам. Запутался так, что теперь не понятно по какой дороге идти: по железной, по асфальту, или вовсе найти поросшую волжанкой и воронцом лесную тропу?
Коллегия заседала на четвертом этаже, а Кир работал на третьем, прямо под ними. Иногда он слышал мучительные стоны, спускающиеся по старым трубам. Вентиляция дышала пылью и вместе с каждым криком выплевывала в воздух что-то густое и сладковатое. Губы у Кира становились липкими, но он не решался их облизнуть. Иногда долетал резкий визг, обрывающийся, будто вилку вынули из розетки. Но чаще всего он слышал шаги. Много-много суетливых шагов, по всему периметру комнаты. Словно там по кругу за собственным хвостом бегала гигантская сороконожка.
Однажды Киру в отделение понадобилась инвалидная коляска. Он знал, что в подвале хранится много всякого хлама, среди которого вполне могла оказаться скованная паутиной коляска. Пусть даже и без пары колес. Втянув голову и при этом всё равно собирая побелку макушкой, он блуждал по узким тусклым коридорам, пока не вышел в широкое помещение. Стало заметно холоднее, с тех пор как Кир был здесь в последний раз. Тело под холщовой хирургической робой напряглось в беспомощной попытке согреться. Кир нащупал выключатель и сдвинул тугой тумблер.
Склада здесь больше не было. Вернее теперь это был совсем другой склад. Ржавые покосившиеся стойки для капельниц исчезли. Вместе с ними испарилась пирамида просиженных кушеток. Шкафы снизу доверху набитые лабораторной утварью и разбухшими, пропитанными едким лекарственным дурманом книгами тоже пропали. Теперь это место больше походило на морг. Кир увидел медицинские каталки, совсем новые, не меньше десяти штук и на каждой кто-то лежал, с головой укрывшись простыней. У многих в области лица белая ткань пропиталась кровью, бордовой как спелая вишня. Кир подошел к ближайшему трупу и попытался отдёрнуть саван – не вышло, кровь засохла. Пятна словно сургучные печати удерживали ткань. Тогда Кир дернул сильнее, и с тихим хрустом покрывало обнажило бледно-фиолетовое лицо.
– Ох, – Кир сделал шаг назад, под натиском увиденного.
Перед ним лежал мужчина. Лет тридцати или чуть больше. Широко открытый рот его застыл в оборванном агонизирующем крике. Даже уголки губ слегка надорвались. Может ли человек кричать до такой степени? Кир сомневался.
Вместо глаз у покойного было месиво. Кир так и назвал это про себя.
«Месиво».
Складывалось ощущение, что в глазницу парню воткнули отвертку и старательно там повозились, пока всё содержимое не превратилось в однородную массу.
Кир подошел к следующему телу, открыл лицо – то же самое. Потом к следующему – опять. Начиная с пятого трупа, к раскуроченным глазам прибавились изувеченные уши. В них тоже что-то втыкали, вертели, ковырялись. По плечам и шее расплескалось содержимое сосудов и черепной коробки. У одного трупа уши и вовсе оказались отрезанными.
«Месиво».
На некоторых телах Кир заметил татуировки: аббревиатуры и символы, совсем не красивые, скорее даже уродливые, как синяки, раскиданные по бледному холсту тела. Вкупе с бритой головой это навело на мысль об уголовниках. Хотя голову могли обрить и здесь.
– Чем вы здесь занимаетесь? – Сухие обветренные губы Кира двигались, царапая друг друга, но никто из присутствующих не собирался нарушать обет молчания.
Хотя последняя в ряду каталка, плотно придвинутая к облезлой стене, рассказала врачу чуть больше, чем все остальные. На ней лежала девушка. Молодая, возможно даже не совершеннолетняя. Её волосы – их не остригли – сияли ледяным серебром, так блестит снежная корка под скользящими по ней солнечными лучами. Но почему-то Кир был уверен, что родилась девушка брюнеткой. Маленькие, чуть оттопыренные уши казались не тронутыми. Но наклонившись, Кир заметил тонкий ручеек крови, засохший между козелком и мочкой. А глаза снежной королевы самую малость провалились и теперь смотрели не наружу, а внутрь. На верхних веках чернели тонкие проколы.
Кир смотрел на юное тело и искренне надеялся, что перед ним лежит какая-нибудь душегубка, совратительница малолетних, на худой конец мошенница, наводчица или порочная проститутка с неудержимой тягой к кокаину. Надеялся, но не верил. Внутренне чутье, вдруг обострившееся на доли секунды, подсказывало, что нежное тело, отдающее своё последнее тепло студеному воздуху, принадлежит невинной девственнице. Кир потянулся, чтобы откинуть померкшую прядь со щеки, но испугавшись, отдернул руку. Там где пальцы коснулись мертвого тела, кожа потрескалась и осела, как грунт после землетрясения. Тонкие линии на манер паутины исчертили лицо, и сквозь них наружу пробивалось всё тоже серебристое сияние. Оно мерцало словно свеча на ветру, словно тлеющие в недрах души угли.
И тогда Кир решил увидеть всё своими глазами. Это оказалось не сложно. Он подписал кучу бумаг, затыкающих ему рот плотным комком, и подменил одного, уже спившегося санитара. Так что сейчас он знал, куда и на что шел.
Бом, бом, бом.
Земля кончилась. Каблуки опять стучали по металлу, который в этом районе почти не блестел. Типовое квадратное здание – естественно не кирпичное.
«Милославский центральный суд. Отделение 31»
Кир прошел по пустынному фойе к маленькой конторке в углу. За мутным оргстеклом сидела худая, сплетенная из морщин старушка. Она чуть привстала, одновременно поправляя очки на остром носу. Кир хотел было открыть рот, чтобы поздороваться и назвать фамилию, но вахтерша опередила его.
– Третий этаж. Секционная 6а.
Кир понял, что слов не нужно. Его фамилия, выведенная хилой старческой рукой, так что буквы то проваливались под линейку, то взмывали над ней, была единственной на широком тетрадном листе. Первый судья за день. Или за неделю. Скорее всего, за месяц.
Когда жилистые, с раздутыми венами руки Кира фиксировали кожаные ремни, он всё ещё чувствовал поцелуй дочери. Чувствовал очень явно. Словно и не было этих кафельных стен с размытым отражением, тошнотворного запаха спирта и ледяных тисков, сжимающих голову и плечи.
Кир прекрасно знал, что произойдет дальше. На четвертом этаже больницы он видел всю процедуру от и до несколько раз. Тогда они пробовали, учились, экспериментировали. Чтобы стать судьей не надо быть робкой монашкой, примерным семьянином или вообще добропорядочным гражданином. Нужно просто быть человеком. А уж они найдут, куда и что воткнуть, чтобы убить человеческую сущность и освободить божественное начало. Неизведанное, неудержимое, но такое необходимое.
Сейчас вон тот парень с гладко выбритыми скулами и заросшей шеей возьмет две длинных, слегка изогнутых под точно выверенным углом спицы для глаз. А приземистая матрона, с выбивающимися из под медицинской шапочки каштановыми кудрями, две спицы покороче для ушей. Под четким контролем приборов металл пройдет короткий, но долгий путь сквозь верхнюю глазничную щель и барабанные перепонки до нужных точек в мозге. Лобная и теменная доли. Почти как лоботомия в средние века. Возможно, Кир почувствует вначале боль. Вернее точно почувствует. Спицы будут осторожно прокладывать дорогу, миллиметр за миллиметром, без шанса на ошибку и неверное движение. А когда (может быть спустя пятнадцать минут) они достигнут цели – боль уйдет. А вместе с ней уйдет и Кир. Его мысли, тревоги, чувства, эмоции. Останется что-то несравнимо большее и в тоже время совершенно чуждое. Что-то такое же холодное как камень или металл. Бесстрастное существо, способное видеть насквозь всё вокруг: людей, их слова, их мысли.
Человеческое тело, как непрочный сосуд начнет рассыпаться под натиском бушующего внутреннего света.
Долгожителем среди судей был двадцатилетний паренек, чей новорожденный сын погиб в роддоме. Малыш лежал в отделении в кроватке, среди таких же новоявленных жильцов мира, как и он сам. Над каждым возвышалась лампа – искусственное солнце дарующее тепло. Но именно этой крохе не повезло. Его солнце разболталось и опустилось ниже, чем нужно. Малыш сгорел заживо. Поджарился. На дежурную медсестру и главного врача завели уголовное дело и оставили в городе под подписку о невыезде – единственное притеснение для всех подозреваемых и обвиняемых. Отец ребенка – импульсивный романтик до мозга костей – прибежал в суд на следующий день после трагедии. Каково же было разочарование для жены и всех родственников, требующих расправы, когда из посиневших уст отца они услышали оправдательный приговор. Виновным судья назвал паренька из фирмы подрядчика, который нарочито небрежно собирал эти кроватки.
После этого судья вынес ещё несколько сотен вердиктов. Он ни спал, ни ел, ни ходил в туалет, ни делал ничего человеческого. А только сидел на кожаном стуле с идеально прямой спиной и всматривался пустыми, словно залитыми молоком глазами в лица, а может быть гораздо глубже и утробным баритоном оглашал истину. Расторопные приставы один за другим вводили в зал суда обвиняемых. Тогда их собирали по всему городу. Ещё бы, судья объявился! Настоящий живой судья! Или мертвый.
Паренек протянул трое суток. Трое суток, и днем и ночью к нему на поклон водили всех значившихся в судебном списке. А потом молодой человек рассыпался. Труха пепельного цвета упала на полированный пол, и болтливые уборщицы смели прах судьи в черные пакеты. А морщинистая вахтерша вновь раскрыла свою тетрадь и облизнула кончик ручки.
Имя того романтика выбили на каменной плите и отчеканили на металлической табличке на Соборной площади. Там красуются фамилии всех судей, совершивших добровольный и, несомненно, благотворительный жест для города.
Кир желал продержаться не меньше его. Он не знал как можно подготовить тело к подобному испытанию, но чувствовал, что его решимость и настрой играют далеко не последнюю роль.
Спицы легли в обтянутые латексом руки.
– Подождите. – Кир не передумал и не испугался, просто хотел уточнить. – Первым должен быть тот парень, тот, что изнасиловал и повесил пятиклашку.
– Он уже в судном зале. – Отозвался прокурор. Плешивая голова с мелкими, подрагивающими чертами лица терялась на фоне ярко-синего парадного костюма. Он сидел в дальнем углу, положив ногу на ногу, и старательно отводил взгляд в сторону.
– Хорошо. – Спокойно сказал Кир.
Застывшие как при игре в «море волнуется раз» медики ожили.
– Живи спокойно, Ангелочек. Папа всех накажет.
Ледяной металл коснулся кожи, она натянулась, а потом с тихим стоном расступилась под его натиском.
Отпечаток детских губ на щеке Кира вспыхнул с новой силой.
