Детство. Вид сверху

Если б умела я рисовать — рисовала бы лето. Тёплое, пыльное, выцветшее, будто на старой плёнке — светлый лесок, ржавая вышка, мы идём по дороге; нотный стан проводов в вышине ярко-синего неба и тишина — особая, летняя, сотканная из песен сказочных птиц и постоянного шелеста грубых листьев. Это июль, и жаркий шар солнца к нам ещё беспощаден. Но нам это нравится… Если б могла рисовать — рисовала бы детство.

Наша дорога вела к берегам, на которых волной зелёной эта Вселенная выводила странное слово «счастье». Тут же смывала новой волной и выводила снова. Стрёкот кузнечиков шёл в разнобой, может тогда отчасти мы понимали весь этот мир — но забывали снова; просто ныряли с головой в эту цветущую воду и принимали причастье.

Плавился воздух от зноя, клонился день, сныть расцветала и таяли облака. Жирных стрекоз на зелёной воде скользящая тень, нотный стан проводов в высоте и эти глаза, жадно вбирающие в себя весь окружающий мир. Солнце, блестящее в мелких волнах, над головой эфир космический гулко звенит, бьёт в барабнные перепонки. Если б умела я рисовать — рисовала бы звонкий миг, оставшийся в памяти, пригвоздивший насквозь к моменту, как мёртвую бабочку к белой бумаге, чтобы повесить на стену.

Если б умела я рисовать непостижимое что-то, то, чего я не сумею назвать, то, что двигалось ровно из дальних глубин беспросветной тьмы, сквозь звёзды, галактики, сети, что началось раньше первой звезды и не закончится этим, силой стремленья несущийся вниз, рвущий пространство и время как водопад — только вот без воды (знать это — тяжкое бремя), словно взведённая кем-то струна, мчащаяся по прямой сквозь космос, небо, его облака, сквозь нотный стан проводов; сквозь птицу, спешащую в тени сосны, сквозь муху, летящую прочь, сквозь тёплый ветер с предчувствием грозы, сквозь мою голову, сквозь

моё тело, сквозь воду цветущую, сквозь холод её у песчанного дна, сквозь дно, землю, магму, и всё, что ещё будет там, вылетев из другой части планеты: то, что нигде началось, не закончится где-то — только оставит тонкую нить пустоты в космосе, в воздухе, в сердце, в глазах и внутри.

Дальше останется только вечерний свод и медленно стынущая в свете луны вода. Дальше останусь я — лежать на спине в холоде мелких зелёных волн — до тех пор, пока первые звёзды взойдут туда; буду считать по одной и гадать на них, что же там будущее… Если их речь верна, я не сумела тогда разгадать мотив. Хочется склониться вниз и себе сказать — что же ты, что ты, ну что ты — давай, иди! «Двигайся, верь в себя и никогда не думай, будто тогда потеряла ты не минуту, а что-то большее…» Только вот это ложь. Воспоминаний о лете своём не трожь, холь и лелей тоску в глубине души. Хоть ты и не Русалочка, но ножи тоже с тех пор под ногами, и с этим всем справится только тот, кто к себе не нем.

Если б умела я рисовать — рисовала бы лето. Тёплое, пыльное, выцветшее, будто на старой плёнке. Жаркий июль, синее небо, бабочки и стрекозы. Звонкие птицы и тонкие сосны на узком песчанном пляже. И когда акварельное солнце скатилось бы к краю листа, когда нарисовнным небом завладела бы темнота, я бы склонилась с ней к маленькой светлой точке и вгляделась в свои глаза — и прочла бы в них среди прочего неземную тоску и радость, смешанные воедино. А ещё разглядела б ту самую безымянную силу, порождённую где-то извне и пропавшую так же где-то — вот она, у меня в зрачках порождает галактики и планеты. Может, тогда я наконец-то вспомнила бы, с чего всё начинается — если для мёртвых бабочек на бумаге это считается.