Стасов поглядел стакан с водкой на просвет, поморщился брезгливо и опрокинул стакан в себя. Будто воду выпил.

- Идею нужно вкладывать, Вова. Идею! Не ля-ля бренчать, а словом греметь! – Стасов сжал кулак и жахнул по столу. – А то херню сочинят, и ноют потом, что это настроение ихнее. Настроение… Отрыжка! - он фыркнул и снова налил полный стакан. – Да чего там. Всё профукали, мозги давно на дерьмо изошли, лапки сложили, только жрать, спать и …

Владимир Пражский смотрел на патлатого, неопрятного учителя своего неприязненно и с жалостью. Великий музыкант, живой рок-н-ролльный идол, чах в алкогольной тоске, добивая упорный, натренированный, но надломленный уже организм. Да и не водка точила силы и мутила разум. Угасла искра, ушёл огонь, опостылело всё творцу. Не увидел отклика за долгую карьеру, не достучался до обывателя. И теперь только со стаканом в руке рвалось из души погребённое.

Сам же Пражский бурлил поэтическими соками и бушевал на пике творческого порыва. Он искал приложения своему, без сомнения, яркому музыкальному таланту. Выстраивание нот и слов в рвущем душу порядке – это ему удавалось легко. Зычным голосом пробирал до кости. Но несильно трогало его всё это: поклонники, стадионный рёв, громыхающая слава и записи в лучших студиях. Он хотел опрокинуть, ошеломить и заставить звенеть тишину в голове каждого вместе с последним аккордом. Для этого нужен был текст. Неотделимый от музыки и душевного непокоя, созвучный с глубинными чаяниями тысяч и зовом предков.

Стасов мог так. Почти так. Но стену с наскока не проломив, поник он головой, надтреснула его душа. И иссякли понемногу силы, не хватило терпения.

Но пора уходить.

Взгляд учителя помутнел, губы бормотали бессвязное. Пражский давно бросил попытки помочь, образумить, спасти Стасова. Вот и сейчас он убрал со стола оставшуюся водку скорее по привычке, чем в надежде что-то изменить.

Он вышел, прикрыв дверь. А в голове звучали слова учителя. Они, эти слова что-то стронули, выхватили лучом в потёмках поисков. Сердце сладостно заныло в преддверии. Неужели вот оно… что искал…

***

Широкоплечий и матёрый, в затёртой кожанке, волосы всклокочены, Пражский буравил взглядом стол. Напротив сидел Эдик, друг его самый близкий. Главный советчик и критик. Но не коллега. Партнёров по группе Пражский набирал на сессию. Брал лучших. На исполнение. Творцом и судьёй в группе был только он.

- Ехать-то зачем? – вопрошал Эдик. – Сходи в музей. Ведь Львовский же не фотографию делал, он всего себя туда вложил.

- Сходил уже. Знаю, что не фотография это. И что вложил, тоже знаю, - ответил Пражский, медленно покручивая чашку с чёрным кофе.

- Ну. И чего тогда?

- Знаю. Знаю, но не чувствую, - поднял Пражский глаза на друга. В глазах засело что-то неуёмное.

Эдик блеск этот знал.

- Всё понятно с тобой, - махнул он рукой.

***

Пражский сидел на косогоре и жевал травинку. В его косуху со спины долбился стылый ветер, а впереди морщилось тёмное озеро.

В этой северной глуши стало ещё пустыннее, чем сто лет назад. От изящных градирен остались жалкие развалины, трубы повалились, внутренности станции растащили давным-давно. Но яростное предгрозовое небо, чёрная вода всё также дышали вечностью, и словно сошли с картины Львовского.

Пражский хмурился, вбирал силу места; рождались строчки. А музыка врастала грудным напевом между строк.

- И всё ж не так тебя выворачивало, не так, - подумал вслух Пражский, вспоминая картину.

***

Львовский сбежал. Туда, где никого, где только природа, покой и вечность. Где тёмное небо нависает, набухая грозой. Где в старых стенах дыханье былого. Где остывает давно усопшая людская мощь.

Сбежал.

Затянувшаяся ссора с другом подтачивала душевный покой и мешала работать. А задумка тлела давно, лежал в мастерской и готовый этюд. Но тогда не дописалось, не домыслилось. Не то место, слишком шумная и балаганная Волга, чтобы выразить всё то, что наболело. И он спрятался тут, в этой глуши.

Он бродил по непролазной тайге в душевной маете, всё откладывая и откладывая работу. Да и женщины невысказанными, томными и ревнивыми взглядами выталкивали в глушь, вон из дома. Но в то утро он взял холст, кисти – снарядился. Ещё стелился туман по долам, а солнце ещё только подсвечивало жёлтым небо по горизонту. Стылый воздух залезал в рукава.

Львовский замер на косогоре, возвышаясь над озером. Вдыхал прозрачный воздух, наслаждаясь. Руки и душа рвались к работе.

А днём погода надломилась, дрогнула дымкая жара, подёрнулось белой рябью небо, затопорщилась гладь озёрная под налетевшим ветром. Львовский давно уже закончивший писать, лежал, бездумно, казалось, глядя в меняющееся небо. И оно, на глазах вылинявшее в белое, и тут же набухшее синей чернью, словно в пропасть столкнуло, взбудоражив недавнее удовлетворение от работы.

- Всё не то, не так! – воскликнул Львовский и кинулся к холсту ловить в особом сейчас свете чёткие изгибы градирен, труб и стройных вышек под громким от электричества небом.

***

Вскоре после этого лета он помирился с другом. Он писал ему:

"Тогда перед грозой словно пронзила глубина веков! Я ощутил величие тех людей, что могли возводить такое. Они подчиняли себе природу, не насилуя её. Ведь из ничего брали энергию, разворачивали, строили, стремились к звёздам…

Прогибали, но не ломали! Брали лучшее, росли над ней, вместе с ней. Но… не справились?

А мы пожинаем лишь жалкие остатки, проедаем всё то, что они творили годами… Это небо, эти светлые во мраке стены, словно прокричали мне об этом.

Я очень рад этой картине. В ней я весь. Этот свет, это небо, эти хранящие память камни человеческие вобрал в себя. Не знаю, смогу ли теперь лучше. Да и надо ли…"

***

Пражский, выплюнул соломинку, поднялся и пошёл навстречу беснующемуся ветру, чуть согнув своё массивное тело. Раскатисто грохала за спиной туча.

Последние строки рождались в отрешённом мозгу, музыка средневековым гулом вплеталась в слова.

Он дотянулся. Как тогда Львовский. Через землю, через небо, через воду докоснулся. К останкам былого человечьего величия…

***

Под чернеющим небом пожар –
Это пламя людское пылает.
Не объять им огромный свой дар,
Сердце болью насквозь пронизает.

Обветшали белые стены,
Не зовёт ввысь изящный изгиб.
Рвал себя человек без свободы и меры,
Рвал до неба, пока не погиб.

Он погиб в желаньях убогих,
И иссёк он себя по любви.
Не нужны воли разума боги,
Вверх по лестнице его не зови

И художник в этом пламени тая,
На алтарь свою душу кладя,
Восклицал: "Не надо мне Рая.
Здесь пусть стынет могила моя".