Красный танец

В основе повествования реальные события

Тихая майская ночь. Ни ветерка, ни шороха, ни звука, только слышны мои отчётливые шаги по асфальтированной дороге. Тянет дымком дневных костров. Иногда запах дыма слабеет от едва заметного дуновения ветерка и тогда чувствуется в воздухе сладость цветущей черёмухи. Селяне, утомлённые дневными заботами, засыпают, совершенно не задумываясь над тем, что такая безветренная, тёплая ночь – это большая редкость в нашей суровой степи, и пропустить её, не вдохнув букет ароматов распускающейся природы, значит потерять ещё один счастливый миг нашей напряжённой, скупой на радости, жизни.

***

В темноте возвышаются причудливые очертания строений и деревьев. Надо мной полная луна разливает мягкий, таинственный свет, отражающийся в новом, золотистом куполе с крестом, увенчавшем старинную церковь. Поравнявшись с ней, я невольно останавливаюсь под действием какой-то неведомой силы, раздумываю несколько секунд, сворачиваю, пробираясь сквозь благоухающие молодой зеленью кусты и с чувством волнения и благоговения приближаюсь к святыне. Лунные блики тонут в её деревянных, удлинённой формы окнах, зажигая стёкла матовым светом - задумчивым и печальным.

***

Это строение, пережившее не одну лихую годину, было и складом, и ремонтной мастерской, а в последнее время – клубом, подобные перемены не прошли бесследно. Только в 90-е годы оно обрело своё изначальное предназначение. Мне вдруг вспомнилось, как много лет назад в клубе старый художник Иван Лукич, скрупулёзно выводя на красной материи известный советский лозунг – «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», ни с того, ни с сего разговорился и поведал об удивительном происшествии в этих стенах. Присев на высокое, ступенчатое крыльцо, я оглянулась и вспомнила, где лежал этот лозунг. Помню, как наблюдала за движением кисти, управляемой твёрдой рукой невысокого, сухощавого мастера и невольно вздрогнула тогда от неожиданных слов.

***

– Вот вы на танцы сюда бегаете, а известно ли вам, что здесь раньше было? – старик заговорил на привычном украинском языке.

– Не-е-ет, – растерянно протянула я и тут же задумалась, в голову ничего не приходило.

– Это церковь была … Её строили ещё украинские переселенцы из Харьковской губернии Изюмского уезда, те, что основали наше село. Несколько лет обживались, а в 1907-ом взялись за работу и за шесть лет управились. Здание полностью из брёвен сделано, без единого гвоздя, если с высоты смотреть, видно, что оно имеет форму креста.

– Что-то не похоже на церковь, особенно крыша… В моей голове промелькнули уютный зрительный зал, сцена, бильярдный стол и бюст Ленина…

– Да, сбросили все пять куполов в 30-ые годы, тебя ещё и в помине не было, – старик, взглянув на меня карими глазами из-под густых, чёрных с проседью бровей, продолжал размеренно выводить ровные, белые буквы.

– Ого, их пять было? А куда все церковные вещи делись? Иконы? – изумилась я.

– Многое уничтожили, увезли, что-то спрятать удалось, закопать на пустыре, – Лукич махнул кисточкой в сторону соседствующей с церковью школы, – там пустырь был. Я в недоумении поглядела на него, потом на школу.

– А куда увезли?

– В Кокчетав или Петропавловск, о том не ведаю. А священника в Омск отправили, посадили или …расстреляли … наверное…ну, такое время было, –оглянувшись по сторонам, вздохнул Лукич, – но это ещё что…тут такая история приключилась, - при этих словах, художник пристально посмотрев в мои, загоревшиеся глаза, понял, что в лице любознательной школьницы обрёл внимательного слушателя, и начал свой рассказ без всяких предисловий.

***

Был у нас в Большом Изюме дед Ёсып, бодрый такой, моложавый. Ходил всегда быстро, хотя ему за семьдесят перевалило. А весёлый был, всё с шутками да прибаутками, петь любил, а если танцевать «гопак» начнёт, то любого за пояс заткнёт. Да и жинка – баба Оксана ему была под стать. Приметил как-то «моторного» деда председатель колхоза, определил его сторожем, обещал начислить трудодни. Молодым, здоровым мужикам всегда работы хватает, некогда засиживаться на лавке под сельсоветом, вот и стал Ёсып Григорьевич нести ночное дежурство. Кроме сельсовета нужно было охранять ещё пару зданий, в том числе и церковное, и по поводу изменений в его облике дед высказывался особо. «Жалко церквушку, захламили ироды, пусть бы для памяти стояла, если ходить туда нельзя», – говаривал он не раз, собираясь на дежурство.

***

Так, ночь за ночью, вышагивал он по вверенной территории. А ночи становились всё холоднее, заставляя его, раньше времени надеть овчинный кожух и подшитые валенки. Иногда устав от ходьбы и пронизывающего ветра, дед Ёсып отпирал церковь и заходил погреться в просторный зал, доставал из кармана завёрнутый в засаленную бумагу окраец домашнего хлеба и шматочек сала. Закончив вечерю, долго не засиживался, сразу уходил. Как-то тревожно было у него на душе, чудились какие-то звуки: треск, шорох, шаги по крыше или за стенкой. А однажды ему послышались такие тяжкие вздохи, что просто сердце рвалось на части. Об этом он никому не рассказывал, разве что соседу деду Фёдору, да и то после принятия нескольких рюмок горилки.

***

В одно из дежурств, как раз «на покров», погода стояла просто ужасная. Неистовый ветер раскачивал деревья так, как будто хотел выдернуть их с корнем. В воздухе всё смешалось, сыпало дождём, снегом, опавшей листвой и ещё невесть каким мусором. Дед изо всех сил боролся с ветром за свой кожух, полы которого развевались, словно парус во время шторма, всё время ронял палку, что носил для острастки и временами постукивал ею, обходя строения. Когда очередной порыв отнял у него недокуренную самокрутку, Ёсып начал страшно чертыхаться. Взглянув на небо, не увидел ни луны, ни единой звёздочки, всё слилось в непроглядную чёрную тьму.

***

– Всё, хватит! – решил он, нащупав в кармане ключ от церкви, и стал пробираться почти наугад, чтобы погреться. – Конец света, – подумал сторож. В тот момент он уткнулся носом прямо в колонну церкви, достал ключ и быстро вошёл. В здании царило спокойствие, лишь только изредка доносились, будто издалека, жалобные всхлипы взбесившейся погоды. Удобно устроившись на лавке в передней части просторного зала, дед с облегчением вздохнул. Тепло и умиротворение разливались по телу, глаза сами собой закрывались, и он медленно погружался в сон. Пребывая в приятой дремоте, Ёсып почувствовал тупой удар по голове, но не предметом, а каким- то непонятным ему потоком энергии. Было не больно, но это порядком его встряхнуло, и сон мгновенно улетучился.

***

Сторож открыл глаза и чуть не ослеп от потока яркого света, бьющего со стороны возвышения - бывшей алтарной части зала. Он хотел привстать, пробовал пошевелиться, но всё тело как будто оцепенело, руки не слушались, а ноги словно прилипли к полу. Освещена была только передняя часть зала, дальняя часть, где стояло ещё несколько лавок, оставалась тёмной. Он не мог повернуть голову, но ясно видел краем глаза это разделение света и темноты. С задних скамеек стал доноситься шум сидящих зрителей, ожидающих концерт, затем уже с разных концов зала послышались свист, гул голосов и беспорядочные хлопки. Казалось, невидимая публика требовала на сцену замешкавшихся артистов. Внезапно, прямо над ухом деда, раздался хриплый, леденящий душу хохот, эхом повторившийся десятки раз со всех сторон. Шум постепенно нарастал, и в довершение всего неожиданно грянула музыка. Дед Ёсып снова пытался пошевелиться, но тело как будто превратилось в неподвижную каменную глыбу. Хотел закрыть уставшие от света глаза, но и это ему не удалось, уже ничего не оставалось, как наблюдать происходящее.

***

Музыка зазвучала во всю мощь: отбивал ритм бубен, звенели медные тарелки, играла скрипка, и казалось, невидимый смычок нещадно водит не по струнам, а по натянутым нервам страдальца. Громкие звуки оркестра так действовали на старика, что он был уже на грани обморока, и в этот момент, музыка на мгновенье стихла. Под бурные аплодисменты зрителей, с правой и левой сторон на алтарное возвышение, напоминающее в тот миг сцену, выбежали долгожданные артисты – молодые парни и девчата, одетые в красочные украинские костюмы закружились в неистовом танце. Красные шаровары необъятной ширины при малейшем движении танцоров разлетались брызгами, волновались, как огненное море, белоснежные сорочки горели вышитыми алыми и чёрными цветами, чёткими геометрическими узорами. Стройные силуэты, затянутые широкими поясами, мелькали то здесь, то там, а лихо заломленные набекрень, чёрные овчинные шапки парней рябили и подпрыгивали. Девушки, как мотыльки, порхали вокруг своих партнёров, выстукивая дробь каблучками красных сапожек в такт мелодии, разлетающиеся атласные ленты на кроваво-красных венках, то взвивались, как стая птиц, то падали водопадом на плечи танцующих.

***

Дед во все глаза смотрел на диковинный концерт. Шум в помещении стоял невообразимый, невидимая публика уже стала видимой, она шныряла около него, кричала, пританцовывала, топая ногами под лавками позади и бок о бок со сторожем. Все звуки сливались в единую непонятную мелодию, мотив которой сложно было понять и воспроизвести. Он и не пытался что-либо уяснить, но неожиданно для себя отметил: «а парни-то, все на одно лицо», пригляделся к девушкам – у них та же картина.

– Вот бесовская армия, не утруждает себя разнообразием, – подумал уже привыкший к странному концерту старик. Между тем, темп танца всё больше ускорялся, иногда казалось, красные ленты обвиваются вокруг шеи девушек, как змеи…Деду вдруг показалось, что это и есть змеи, шипят и извиваются, того и гляди расползутся по залу.

***

– Господи помилуй, спаси Богородица, – мысленно взмолился дед, он по-прежнему не мог пошевелиться и вымолвить хоть слово. Неожиданно толпа артистов расступилась и на середину так называемой сцены выбежала одна из девушек, совершенно не похожая лицом на остальных. Красивая, чернобровая, быстрая, как молния, солистка, отплясывала свою собственную партию, скользила по сцене раскинув руки, словно парила в воздухе, притопывала каблуками так громко, будто хотела их вогнать поглубже в еле трепыхающееся сердце несчастного зрителя. Ленты взлетали и кружились вместе с ней, переливаясь и отбрасывая искры по всей сцене и залу. Постепенно, искорки темнели и тяжелели, становились похожими на капли крови. Ими обрызгало все подмостки, даже сторож чувствовал у себя на лице влажные, липкие точечки, которых становилось всё больше и больше, и уже багровые ручейки потекли по деревянному полу, сливаясь в единое русло.

***

Дед Ёсып обессилел, с трудом выносил этот красный цвет, этот разгул режущих глаза и уши звуков и бликов. Казалось, что каждый маленький нерв в его теле напряжён до предела, он испытывал изнеможение и нечеловеческие душевные муки. «Наверное, скоро всему придёт конец», – подумал старик, и холод страха пробежал по его телу.

И действительно, в один миг всё стихло, танцоры на сцене замерли, глядя на деда сверлящим, недобрым взглядом. А красавица, плясавшая в центре, сделала несколько шагов, спускаясь со «сцены», и вдруг возникла прямо перед ним. Медленно наклоняясь к старику, у которого в ту секунду тысячи мурашек расползлись по всему телу, она поцеловала его в лоб ледяными губами, протянула красный цветок на длинном стебле и большой аппетитный пряник. Девушка вложила благоухающее растение, напоминающее пион, в закостенелые руки деда, а пряник поднесла к его рту, который вдруг сам собой открылся и сделал солидный укус душистой, мягкой сдобы. Бедняга, против своей воли зашамкал, перемалывая откушенный кусок, почувствовал в себе силы и зашевелился. Огляделся вокруг - всё исчезло, наступила полная темнота.

***

Ещё некоторое время дед сидел неподвижно, перекатывая во рту комочек пряника. Потом снова подвигал рукой, ногой, повернул голову на затёкшей шее в сторону предполагаемого выхода. Резко вскочил и пулей вылетел из помещения. Сжимая в руках что-то липкое, перепрыгивая через ступеньки, он оказался на улице. Уже светало, пропел петух, залаяла собака. Взгляд Ёсыпа Григорьевича упал на измазанные руки, в которых вместо цветка он держал свежий, дурно пахнущий кусок навоза, и в этот же миг, тот же запах и мерзкий вкус он ощутил во рту вместо пряника.

***

По дороге домой он плевался и причитал, неуверенно ступая дрожащими ногами, спотыкался и падал в овраги, вставал и снова шёл, не разбирая дороги. Когда в очередной раз пропел петух, он упёрся в плетень и увидел свою хату. Вышедшая в это мгновение бабка Оксана, признав супруга, остолбенела: белое, как мел лицо, седые всколоченные волосы, весь в грязи, а рукава и руки в навозе. Он бессвязно бормотал, пытаясь трясущимися конечностями открыть дверь, потом обессилено прислонился к стене и упал без чувств.

***

Долго возилась с ним супруга, даже на председательской телеге в город к доктору ездили. Еле отходила. Иногда казалось, что разум Ёсыпа лишь слегка помутился, временно. Он с усердием брался за домашнюю работу, что-то чинил или мастерил. Но, потом снова становился задумчивым, мог часами смотреть в одну точку или куда-то в даль. По приходу деда Фёдора, вдруг оживлялся, начинал угощать горилкой, а, немного выпив, начинал бессвязно рассказывать про какой-то «красный танец». Дед Фёдор, кивал головой, искоса поглядывая на опечаленную супругу. Через некоторое время старик начинал сопровождать свой рассказ бурной жестикуляцией, ему наливали ещё сто грамм, терпеливо уговаривая, укладывали спать. Постепенно успокаиваясь, в хмельном забытьи дед Ёсып продолжал бормотать: «Красный танец…красный танец… красный танец…».

***

– Иван Лукич, а дальше-то что?

– Так, помер он после Рождества, – развёл руками художник.

– Бедный старик. Но ведь привиделось это не просто так? Кровь, красный цвет? – не унималась я. Художник молчаливо собирал баночки с водой, гуашью, белым порошком и всевозможными кистями. Внезапно меня осенило.

– События… здесь… прошлые или будущие…

– Ну, тише, тише, понятливая. Иди уроки учи. Всё уже, закрываю, пора до хаты.

***

Примечания автора:

Ёсып – местное звучание имени на украинском языке, правильное написание - Йосип (Иосиф)

Окраец (укр. ) – краюха хлеба

Шматочек (укр.) – кусочек

Вечеря (укр.) – ужин

Горилка (укр.) – самогон